Назад! За ящик. Взрыв и осколки сбивают с ног, и дыхание тупой пилой ползет, продираясь сквозь гортань, с трудом раздвигая трепещущие капилляры. Окровавленными руками перезаряжаю автомат, и дикий страх: заканчиваются патроны...
— Гордон! Очнись! — Барни трясет меня за плечо. — Все закончилось, Гордон! «Мессы» больше нет.
— Нет?!
— Я вытащил наружу Джоунса и Джойса... Проклятье, Гордон! У меня было семеро детей! И я шел наверх с единственной целью — вернуться домой! Я вытащил этих проклятых яйцеголовых, я сел в джип. Но, Гордон, дома у меня уже не было. Они сбросили на Сантиго бомбу.
— Бомбу? Ты имеешь в виду — ту самую бомбу?
— Да, Гордон! Ту самую. Я полз по коллектору заброшенной станции две недели. Я жрал крыс и умирал по семь раз на день И остался жив...
Я смотрю на его серое лицо покойника. И Шеппард смотрит на него. Нет, Барни. Ты не прав. Ты умер. Я уже видел такое лицо, как у тебя. Как у меня. Как у Энди. Я уже видел такие глаза, как у нас.
Серый человек. «Мистер Фримен! Вы поразили меня своим желанием выжить».
Я сидел, прислонившись к трубопроводу, и пытался совладать со страхом. Страх зарождался где-то в районе солнечного сплетения и растекался жгучей волной по всему телу. Только что я расстрелял из дробовика жуткое чудовище с вываленными наружу внутренностями. На монстре был залитый бурой кровью лабораторный халат, из кармана которого нелепо торчала шариковая ручка. А сбоку болтался ламинированный бейдж. «Эндрю Баксторн». Вот так. Прощай, Эндрю. Такой конец ты вряд ли бы увидел даже в самых страшных своих эфирных снах.
Он стоял на пандусе, ведущем в щитовые лифтов шестого сектора. Он стоял, слегка покачивая серым кейсом, и смотрел вниз. На меня. Я вскочил...
И замер. Через расстояние, разделяющее нас, я почувствовал его взгляд. Взгляд этот был физически ощутим, он полз по мне, как липкое отвратительное насекомое. Взгляд из зеленых глубин неизвестности. Я стоял и видел, как скользкие пальцы ощупывают мой мозг, складывают и сортируют мысли, перебирают брезгливо чувства и воспоминания. И тогда я бросил на пол дробовик и медленно потянул из-за пояса пистолет. Ловя на мушку серую переносицу, я чувствовал, как пальцы внутри меня скользят все быстрее и быстрее. Я выстрелил. Две обоймы, одну за одной. Но он даже не шелохнулся, словно стрелял я в голограмму. В злобном бессилии я опустился на колени и зарыдал. Я реалист. Я ученый. Я предсказал появление спонтанных квазипереходов. Я предсказал Ксин. Но я не в силах ощутить, пощупать, почувствовать на себе альтернативную реальность. Я проиграл.
Человек в сером поднял руку и поправил большие старомодные очки в роговой оправе. И не торопясь прошел в тамбур, ведущий вниз. В Ад. К реактору. Я повалился на бок и застонал.
— Мы говорим не о том. Мы, может, единственные, кто остался в живых. Я не могу вернуться в армию. Я могу сгнить в чертовом Сиэтле, собирая старые машины и вздрагивая от ужаса каждые пять минут.
— Вряд ли, Энди. Думаю, тебе еще доведется поиграть с ножом.
И он появился, этот нож. Шеппард извлек его, любовно поглаживая, огромный десантный стропорез.
Я повернул голову. Мир вокруг нас исчез. Нас окружала зеленая плотная сфера, за полупрозрачными стенами ковыляли темные силуэты с рубиновыми глазами.
Ксенофобия. У них к нам. Или у нас к ним? Вы мирно существуете, обжигаете свои бочки кислотным огнем, строите свои огромные башни. Мы приходим, расстреливаем вас из автоматов, взрываем, сжигаем лазерами. Или вы заражаете нас, выедаете наши мозги, топите нас в бурой жиже?
Я встал, смахнув рукой сонное наваждение. Середина жизни. Кто-то разобрал меня на части, а потом собрал. Но на полу остались лежать лишние детали, которые затерялись со временем в чуждой реальности.
Пальма за окном делила мир на мокрые сумерки и пылающую неоном безумную жизнь. Я прошел к выходу и слегка толкнул ногой дверь. Снаружи пахнуло порохом и плесенью. Я осторожно выглянул и улыбнулся. Стоянка перед мотелем исчезла. За дверью начинался длинный, освещенный зелеными сполохами коридор. Там, впереди, что-то глухо чавкало и повизгивало. Я обернулся и еще раз посмотрел в окно на пальму. Потом вытащил пистолет, снял очки и шагнул вперед.
Здесь я могу ходить без очков. Смотреть на мир глазами, в которых навсегда отразилось зеленое небо Ксин.
НИКА РАКИТИНА
Берегите лес от пожара
Рассказ
Если любовь переплавить в ненависть...
И при жизни бомж благоухал не розами, а уж после... Но полицейский доктор безо всякой брезгливости оттянул на кадыкастой шее драное кашне и пальцем свободной руки, желтым от никотина и с обкусанным ногтем, ткнул в дыру на серой коже.
— Патологоанатом, конечно, даст свое заключение, но уже сейчас я могу утверждать, что преставился он не от цирроза печени.
«Патологоанатом, я, он... кто, на хрен, преставился?..» За сорок лет работы в райотделе Роман Андреевич привык к полицейскому косноязычию и к разным типам ранений, «не совместимых с жизнью», тоже привык. Но вид пробитой стрелою шеи почему-то не давал спокойно дышать. Капитан отошел в сторону и плюхнулся на кособокую скамейку с неровно шелушащейся краской. Похоже, в пожарный цвет их красили одновременно — эту скамейку и древние буквы, на ржавой проволоке наискось повисшие над проселком: «Берегите лес от пожара». Берегите, стало быть, лес... Роман Андреевич ослабил шарф на шее и вздохнул. Воздух пах папиросным дымом и ноябрем. В тумане вязли голоса оперативников.
— Мистика, Андреич, верно? — лейтенант Олег Чуднов по кличке Чудо грохнулся на конец скамьи всеми девяноста килограммами, заставив подскочить второй конец с тоже не легоньким капитаном. Роману Андреевичу показалось, он слышит скрип выходящих из досок ржавых гвоздей. Капитан схватился за край скамьи ладонями.
— Третьего бомжару срезнем упокоили.
— Второго, — поправил начальник ядовито. — А мистика была бы, если бы отделению дали новый электромобиль. Или хотя бы аккумулятор. Чем, ты сказал, его?
— Срезнем, — не поддался на подначку Олег. — Плоским наконечником без зазубрин. Зазубренный так просто не выдернешь, тут либо насквозь прокалывай, либо с мясом рви. А от бронебойного ранка круглая. Говорю: срезень. С такими хорошо на уток ходить.
— Ага, — капитан с ненавистью покосился на простирающийся за спиною лес. Лесом эту хилую рощу можно было назвать лишь спьяну. Так, скопище деревьев, за пять минут пройдешь из конца в конец. С севера, где город, и с востока — железная дорога. С запада — давно не ремонтированное шоссе. На юге в просветы между соснами скалится кирпичная кладка психушки для виртуалов. Убогий лесок до сих пор не оправился от соседства с автозаправкой и нефтепроводом и вряд ли когда оправится. Любимое место отдыха горожан — свалка. Бурелом, кострища, груды битых стекол, пластика и фольги, которые никогда никто не уберет. Наоборот, с каждым выходным и праздником прибавляются новые. И драки тут периодически случаются. Спилить бы его к свинячьей матери или вывести по бумагам за городскую черту, чтобы голова не болела.
А началось все почти с анекдота. Бабка с дедкой отправились по грибы.
Роман Андреевич скривил одутловатое лицо. Щас! Как говорит внук Артемка, «не смешите мои копыта». Может, маразм у них. А может, наливались с утра. Только заблудились и орали под сосной. Пока не вышел на их крики длинный парень в сером плаще и с рюкзаком. Древним таким рюкзаком, без прибабахов: две широкие лямки да пара кармашков. Сидор называется. Да еще лук у него на плече висел. И спрашивает дедку с бабкой: «Чего голосите, добрые люди?» А они ему: «Да вот, сынок, станцию ищем». Паренек взял да к железке их вывел. А оглянулись старички: и нет никого.
Посмеяться да забыть — если б не бомжи, убитые стрелами.
Лес дохнул в затылок стынью — точно прицеливался. Капитан сердито поерзал, будто отгонял наваждение. Скамья протяжно застонала под весом. Развалится, так-перетак. Роман Андреевич встал.
Подошел, заслоняя огонек спички ладонью и прикуривая, эксперт:
— Висяк.
Группа сворачивалась и грузилась в служебную машину. Роман Андреевич с переднего сиденья — места для покойника — бездумно пялился, как «дворники» развозят муть на стекле.
...Дальше — больше.
Было утро — сырое и стылое, вот как сейчас — когда, хрупнув массивной дверью, выбив из стены изрядный кусок штукатурки, вломился в участок и упал брюхом на стойку перед дежурным здоровяк в куртке из натуральной кожи и клепаных джинсах — на такие пришлось бы месяца два сбрасываться всем отделением. Если не есть, не пить и бросить курить заодно.
Аж трясло мужика. Но ни спиртным, ни дурью от него не воняло. Зато штаны были в беспорядке, а на рукаве имелся характерный разрез. Из разреза этого сеялся пух. Выглядело все так, точно насильника снесло с жертвы выстрелом, и он побежал жаловаться в полицию. Вот тогда капитан впервые услышал от Чуднова это слово «срезень». Бизнесмен, закончив матюгаться, но продолжая трястись, выразился проще: «стрела». И ни с какой бабы его стрелой не сбивали. Ни с добровольной, ни с принудительной. Он просто из машины вышел под кустик отлить.
А все вечное наше бескультурье гребаное и жадность! Заплати пять рублей — и сиди себе в тепле и покое, с цветочками китайскими на кафеле и мягкой бумажкой в руце. Так нет. Ну и получил срезнем в рукав. Хорошо, что не в голову. Похоже, профессионал стрелял, пугал только. Или тренировался. Мужик выскочил из рощи, как ошпаренный, в машину — со своими розовыми кроликами на трусах, не застегивая ширинки — и оттуда в отделение. И бабы ему после этого случая не скоро захочется.
Роман Андреевич протокол прочитал, бизнесмена заверил, что разберется. Направил патрульных в лес. Они нашли там полузадохшийся костер, остатки чьей-то неопрятной трапезы и банку от пива с натоптанными бычками. От банки воняло дерьмовым куревом. Патруль прочесал территорию от психушки до железной дороги. Лес был прозрачен насквозь, и никого там не было. Капитан подумал бы, что мужику примерещилось, но пух гагачий из простреленной куртки еще два дня витал по отделению, забивался в нос и заразил насморком всех. На гагар у нас аллергия...