рживало, зато через несколько лет появилась у него теория многомерности времени, первые уравнения движения в кватернионах, кинематика параллельных миров и многое другое. Гости из будущего в наступившей жизни были бы уже лишними.
Ни прошлое, ни будущее не бывают в единственном числе — в единственном числе находится только мимолётное мгновение настоящего. Через пятьсот лет робот, следящий за материалом древнего дорожного покрытия на конвейере, распознал дюралевую пластину как просто дюралевую пластинку—она лежала текстом вниз, поэтому попала к остальным дюралевым пластинкам, которых в той местности находили до странности много. Вскоре все они заняли своё место в плавильной печи и быстро превратились в огромную каплю расплавленного алюминия в прочном корундовом мешке.
Но гости из будущего всё-таки прибыли. Вообще говоря, машина времени действительно принципиально невозможна. Из-за нарушения причинности, а также из-за банального закона сохранения энергии, согласно теореме о калибровочном лагранжиане и глобальных симметриях времени и пространства. Но это в наиболее упрощённом виде, а вот в многомерном времени, с учётом ветвлений в прошлое и будущее, такие путешествия принципиально возможны — разумеется, если только они не нарушают основных законов сохранения. Ох, всё-таки зря наш герой поторопился с обнародованием своих уравнений движения в многомерном времени!
Сейчас гости из будущего материализовались в далёком для них прошлом призрачным вихрем крутящегося воздуха и какое-то время носились по пустынным вечерним улицам маленького военного городка начала шестидесятых. Затем водоворотом осенних сухих листьев и дорожной пыли застыли перед верандой указанного дома — крыльцо было пусто. Вихрь долго крутился в недоумении вокруг, потом подлетел к открытому окну. Вся семья из четырёх человек была в сборе и степенно сидела за обеденным столом. Взрослые обсуждали какие-то свои проблемы, дети — мальчик и его младшая сестричка — свои. «Мама! — попросил мальчик, — закрой окно, дует!». Он никого не ждал в гости.
У них была ещё одна попытка. Но на этот раз мальчик оказался непоседой. Прождав всего лишь пятнадцать минут, он заключил, что всё это глупости и, конечно же, никто не явится — машины времени не могут существовать из-за нарушений причинно-следственных связей и парадоксов с петлёй времени. Путешественник во времени может явиться в прошлое и стать причиной, по которой его ещё неженатые родители не встретились. Значит, и он не появится, а кто тогда в прошлое отправился и откуда он взялся? Мальчик соскочил с крыльца и вышел на улицу, чтобы размять ноги. Вечерний воздух был необыкновенно чист и свеж. Он сначала решил просто пройтись, но ноги несли легко и сами незаметно перешли на бег. Откуда-то появился ветер, он ворошил листву, дружелюбно дул и подталкивал в спину, ноги мелькали всё быстрее и быстрее. В какой-то момент мальчик понял, что летит. Он летел, широко раскинув руки над землёй, на высоте чуть больше метра по пустынным, слабо освещённым тусклыми фонарями улицам, и ветер послушно сворачивал на перекрёстках.
АЛЕКСАНДР САЛЬНИКОВ
Кошкин Нос
Рассказ
Уже неделю Профессор не шел, он — передвигал ноги. Уже неделю, как внутри него поселился страх. Страх был нового свойства, не изведанного доселе оттенка и запаха. Не багряный лагерный страх приближающейся боли, не кумачовый страх долгого звонка в дверь, и даже не черный страх неизвестности, пропахшей рвотой и ржавой солью трюма. Новый, пустивший корни в отупляющую душу и тело усталость, он был ослепительно белым. Бил Профессора под дых хрустальной чистотой и драл ноздри холодом, забирался под веки иглами искрящегося на солнце снега, застилал пеленой глаза. Тундра, покрытая белым холодом и придавленная серым небом, лежала вокруг, и каждая ее пядь источала страх, от которого не было спасения, — страх остаться с ней один на один. Новый, неведомый доселе, он седьмой день вытравлял из Профессора остатки человека.
Первое время Профессор пытался бороться. Он решил, что пока страх еще не укоренился внутри, удастся вырвать его слабые побеги. Нужно только смотреть на яркие пятна: на черную фуфайку идущего впереди или на желтые кончики лыж, широких и от старости негодных, проскальзывающих на твердом снегу лысым кумусом. Профессор был готов разглядывать даже темно-вишневую слюну, что приходилось изредка сплевывать, трудно и вязко, и такие же краповые прямоугольники погон на овчинных тулупах конвоиров, что сидели в медленно идущих нартах и изредка покачивали дулами ППШ. Это действительно помогло, но ненадолго. Одной долгой ночью, пока охрана грелась спиртом в чуме самоедов-проводников, трое расконвойных растворились в полярной темени. Искать их не стали — оставили пурге и холоду. Утром колонна двинулась дальше на запад.
После этого утра страх оказаться наедине с тундрой победил Профессора.
Все, что у него осталось, — мутный зрачок солнца, красного и призрачного. Но как на грех солнце всегда светило так скудно, что Профессор не видел собственной тени.
Быть может, он мог бы научиться бесстрашию у оленеводов, украсть немного самоедской храбрости. Чернявые и желтолицые, они могли помочь Профессору забыть о белом страхе. Подходя дважды в сутки к продуктовой нарте за пайкой, он жадно тянул носом воздух, пытаясь постичь, отщипнуть спокойствие, окружающее закутанные в малицы фигуры. Но те словно поняли его замысел. Сторонились.
Профессор не винил их, нет. Для них он был грязным, битым цинготными язвами чужаком. Да и не он один. Самоеды держались поодаль от заключенных и вечерами пили шумными глотками из солдатских кружек парную, только сцеженную, оленью кровь.
— Воны так с цингой борются, — утирая от рдяного усы, пояснил как-то вертухай с широкой соплей на погоне односопельнику.
Глядя на засеменившего к еще дергающейся оленьей туше ефрейтора, Профессору вдруг подумалось, что и у отважных самоедов внутри проклевываются ростки беспокойства, а может, даже боязни. От этой мысли Профессору вдруг стало немного легче: болезни своей он не страшился, скорее, был ей благодарен. Она, разъедающая слизистые, пожирающая медленно, но верно плоть, расплатилась щедро. Вырвала его из плена вытягивающих жилы медноносных жил острова Вайгач и повела сквозь холодные волны к богатой фосфором рыбе, к богатому жиром морскому зверью. Так думал Профессор, едва стал расконвойником и получил от Советской власти право отбывать срок на поселении. Так думал он, когда ступил на материк, и даже когда в Нарьян-Маре жадно вслушивался в несгибаемый голос диктора Информбюро, говорившего о кровопролитных боях за Киев, ожидая, пока остальных строителей новых рыболовецких артелей соберут в колонну по двое и отправят на запад, к полуострову Канин. Так думал Профессор, пока не познакомился с белым страхом. Но даже сейчас он был благодарен цинге за то, что она избавила его от неизбывного кисловатого привкуса меди во рту.
То, что этот день станет для него, Профессора, последним, он понял утром семнадцатого перехода. Глаза не пожелали раскрываться. Профессор долго тер их загрубевшими и потрескавшимися пальцами и снегом, смог кое-как разлепить веки. Весь мир превратился в зыбкие пятна, призрачные силуэты, подрагивающие очертания. Получив около ларь хан кусок хлеба и ломоть вяленой оленины, он уже было собрался отойти от продуктовой нарты, но кто-то ухватил его за рукав. Профессор инстинктивно сжал крепче пайку и только тогда различил похожий на карликовую кремлевскую елку силуэт.
— Хавы то, — негромко сказал самоед. — Ненцъ, Я'Миня падвы падарта ил малей.
И Профессор понял. Молча принял кружку и, обжигая губы о холодный алюминий, сделал большой глоток. Водка скользнула по пищеводу и взорвалась в желудке, наполнила его теплом, а рот — нестерпимым жжением. Самоед забрал кружку, налил еще водки и выплеснул под ноги Профессору.
— Хавы то, — повторил он и пошел прочь. — Хавы то, — сказал он стоящим неподалеку оленеводам, и Профессор скорее понял, чем увидел, что те понимающе закивали.
— Чего это они? — спросил давешний ефрейтор у старшего товарища.
— Говорят, не жилец, — сплюнул махру на снег усатый.
Профессор передвигал ноги. Он пытался не отстать от черного пятна впереди. Пятно двигалось рывками, то и дело спотыкалось, боролось с проскальзывающими лыжами, но угнаться за ним Профессору не удавалось. Сзади напирали. Бранились, шипели и толкали кончиками лыжных палок в спину. Профессор молчал. Берег дыхание. Ему казалось, что с каждым выдохом из него выходит жизнь. На время ругань и тычки прекращались. Потом спереди появлялось новое черное пятно, но Профессор не мог угнаться и за ним.
Профессор передвигал ноги, из которых вынули плоть и кости, в которые набили вагонетку медной руды, которые уже не чувствовал, не ощущал своими. Они превратились в ходули, выточенные из тяжелого железного дерева, хлопнули на морозе, надломились там, где раньше были колени, и Профессор медленно осел на снег, по-жабьи растопырив ноги, и повалился ничком между лыж.
Последним, что увидел Профессор, было немыслимо огромное пятно белого цвета. Последним, что услышал, — «та нехай лежить» и затихающий скрип наста под полозьями нарт.
Нея лежал на снегу и внимательно вглядывался в человека, отставшего от большого аргиша. Он узнал его сразу, как только увидел, но теперь, затаив дыхание, ждал, куда упадет тот, за кем послали Нея. Человек медленно опустился, поджав под себя ноги, качнулся и завалился лицом в снег.
«Плохо, — подумал Нея и досадно поморщился. — Совсем плохо. Головой на закат лег».
Кто-то зычно крикнул, и аргиш стал. К упавшему заспешили люди, подкатил хан с поблескивающим вороненой сталью пулеметом. Крикнули еще раз, и колонна двинулась дальше, оставляя на белом снегу черную щепку тела.
Нея подождал, пока нутус хан с русскими уполами и пулеметом станет совсем крошечным, и только тогда свистнул собак.