А вот в подвале...
Покойников я не боюсь. Лежат себе и лежат. Они меня не трогают. Дело не в покойниках, тем более что они все пустые, как пупсы пластмассовые. Дети, даже маленькие совсем, и те пупсов не боятся... Там в подвале, в самом конце коридора, тоже прямоугольник есть. Как и на чердаке. Только он совсем другой. Во-первых, он не в стене, а в полу находится. А во-вторых, он не светится, а... чернится. Оттуда чернота и холод идет. Но я его не сразу увидал. Я когда в подвал спустился, сначала в морг зашел. Ну, посмотрел — покойники на столах железных лежат, ну и что? Не интересно, что я — пупсов никогда не видел? Пошел дальше. Иду по коридору, по сторонам глазею. Все стены искарябаны надписями разными: кто когда здесь был и кто кого любит, кто хороший доктор, а кто козел и садист, — иду себе, читаю. До конца почти дошел и чуть в этот черный прямоугольник не свалился — зачитался, на самом краю остановился. Мне так страшно стало, когда я в эту черноту глянул! И так холодно! Как я дуну наверх! А мне словно кто-то хохочет вдогонку. Страшно и зло хохочет. Не помню, как на чердаке оказался. Встал у светящейся двери и долго-долго так стоял, отогревался, успокаивался. Свет и тепло успокаивают, знаете ли...
Так вот, иду я, значит, вчера за папой и мамой к кабинету Станислава Сергеевича и встречаю дядю Женю. «Привет, — говорю, — дядь Жень!», смотрю, он грустный такой, он вообще-то всегда грустный, но вчера особенно грустным был. Я остановился. «Ты чего такой?», — спрашиваю. А он: «Все нормально, парень». Хотел бодрым голосом ответить, но получилось плохо — будто он мне врал и хотел, чтобы я не понял, что он врет. Но я-то понял! И так ему и сказал: «Ты, дядь Жень, не ври, ладно? Я же вижу, что у тебя что-то случилось». Дядя Женя на меня посмотрел совсем уж грустно и ответил: «Случилось. Месяц назад». «Нет, — говорю, — вчера. Я знаю, к тебе жена приходила. Что она тебе такое сказала?». Дядя Женя потрепал меня по стриженой голове и сказал: «Ничего интересного. Жизнь продолжается, Серега!». И пошел. У выхода на лестницу повернулся, подмигнул мне и повторил: «Жизнь продолжается!». А потом добавил кое-что. Наверное, не мне, а самому себе, очень тихо сказал. Но я услышал: «... без нас».
Я подумал немного над этими дядьжениными словами, но, вспомнив, что сейчас Станислав Сергеевич будет что-то интересное рассказывать маме и папе, поспешил в его кабинет.
Доктор сидел в кожаном черном кресле за своим столом, а мама и папа напротив него — на стульях.
«Вы знаете... — говорил Станислав Сергеевич, — вы, конечно, знаете, Наталья Андреевна и Людвиг Борисович, — (Людвиг Борисович — это мой папа), — что я являюсь сторонником эвтаназии...»
У меня, между прочим, хорошая память. Раньше, до того как сюда попал, похвастаться своей памятью я не мог. Часто забывал сделать что-то, что мама просила. Убрать с плиты в холодильник кастрюлю с супом, например, когда он остынет. Заиграюсь и забуду. А суп прокиснет. В школе все время что-нибудь забывал. Уроки, я имею в виду. А здесь... что-то случилось. Все запоминаю. Даже слова, которые никогда раньше не слышал. Вот и «эвтаназию» эту запомнил. Вообще весь разговор слово в слово запомнил.
«...это не секрет, — продолжал Станислав Сергеевич, — это известно всем по моим статьям в медицинских журналах, в местной и центральной прессе. И с вами мы уже не раз на эту тему разговаривали. Но сейчас я не о своих убеждениях. Дело в бюджетном финансировании, вернее, в значительном его сокращении. Скажите... — Станислав Сергеевич посмотрел сначала на папу, потом на маму, — вы в состоянии оплачивать все медицинские услуги, представляемые вашему Сереже клиникой?»
Мама с папой переглянулись. Папа промолчал, а мама сказала:
«Я могу вместо сиделки здесь находиться».
Станислав Сергеевич хмыкнул:
«Заработная плата сиделки составляет очень незначительную часть затрат, уважаемая Наталья Андреевна».
«А каковы общие затраты?» — уныло спросил папа.
«Ежемесячно порядка десяти-двенадцати тысяч, — ответил Станислав Сергеевич, — долларов, разумеется».
Мама быстро взглянула на папу, но он опустил голову и сказал:
«У меня нет таких денег».
По-моему, мама ему не поверила...
Я сначала ничего не понимал. О каких деньгах они говорят? Что такое бюджетное финансирование?.. Да и что такое эвтаназия, я не знал. Но потом Станислав Сергеевич заговорил об аппарате жизнеобеспечения, который стоит в моей палате, о том, сколько стоит его обслуживание, о том, что таких аппаратов раз, два и обчелся в нашем городе и о том, сколько человек (перспективных больных, а не таких овощей, как я) в нем нуждаются. Станислав Сергеевич сказал еще, что многих людей не удалось спасти только лишь потому, что нет оборудования. А то, которое есть, работает вхолостую. Не спасает, а продлевает чье-то бессмысленное существование. Он имел в виду мое существование. А я-то думал, что живу. Оказывается — существую. Причем бессмысленно.
Я все понял. И дядьженины слова понял: «Жизнь продолжается... без нас...» Да, жизнь продолжается! У моего папы есть новая жена, есть дочка Наташка. Она ведь умеет бегать, говорить, смеяться. Наверное, папе нравится, когда Наташка бегает и смеется... А мама... у нее нет нового мужа и нет нового сына. Но она совсем измучилась. Каждый день работает, да еще ко мне Ходит. Вон как похудела! Устала. Маме отдохнуть нужно. А я не даю ей отдохнуть — существую. Продолжаю бессмысленно существовать...
Мама и папа и Станислав Сергеевич еще долго о чем-то говорили, а мне стало не интересно слушать, я только подождал, когда они решат, когда это со мной должно произойти, и ушел из кабинета. Хотел сразу отправиться на чердак к светящемуся прямоугольнику, но потом решил сначала зайти к дяде Жене. Попрощаться.
А дядя Женя был не один — у его кровати сидела его жена, я ее пару раз видел. Инной ее зовут. Она очень волновалась, мяла руки.
«Прости меня, Женя, — говорила Инна. — Но я не могу так больше. Я устала. Я очень, очень, очень устала...»
Дядя Женя, увидев меня, встал с кровати и, пройдя через Инну, пошел к двери, кивнув мне, чтобы я шел за ним.
«А она?» — я показал пальцем на Инну.
Дядя Женя пожал плечами:
«Мою душу она все равно не видит и не слышит, а тело... оно же осталось».
Мы с дядей Женей устроились в коридоре на широком подоконнике.
«Я попрощаться пришел», — начал я.
«В другую клинику переводят?»
«Не-а, от аппарата отключают».
«Вот как?.. Когда?»
«Завтра утром».
«И меня отключат. Наверное, тоже завтра».
«А тебя-то почему? Я-то здесь уже четыре года... бессмысленно существую. А ты всего месяц».
«Моя... Инна, она об этом Станислава Сергеевича попросила».
«Сама попросила?!» — удивился я.
«Сама».
Мы еще немного посидели молча. Я спросил:
«Дядь Жень, а когда нас с тобой от аппаратов жизнеобеспечения отключат, мы куда денемся?»
«Может, туда... — дядя Женя посмотрел на потолок. — Ты-то точно туда, а вот я... не знаю. Скорей всего, туда», — он ткнул пальцем в пол.
Я понял, что дядя Женя тоже побывал и на чердаке и в подвале. Хотел его об этом спросить, но подумал: «Зачем спрашивать? И так все понятно», и спросил другое. Собственно, и про это спрашивать не надо было, ведь я уже сам догадался. Но все же спросил:
«Дядь Жень, а эвтаназия — это что?»
«А это то, парень, что с нами собираются сделать».
«Прервать наше бессмысленное существование?»
Дядя Женя кивнул.
По коридору мимо нас в сторону лестницы проследовали мама и папа, наверное, в мою палату. Я посмотрел дяде Жене в глаза и сказал:
«Прощай, дядь Жень! Может, утром не увидимся...»
«Прощай Сережка!»—Дядя Женя протянул мне руку и пожал мою. Как взрослому.
Я спрыгнул с подоконника и пошел вслед за родителями.
Папа недолго побыл с нами, ушел. Сказал, что завтра придет. А мама осталась. Она всю ночь сидела рядом со мной, не спала, плакала. Целовала меня и гладила. А я не плакал. Я лежал и представлял, что чувствую прикосновения маминых рук и губ. Я тоже не спал. Я вообще могу не спать, а засыпаю только для того, чтобы скорее наступило завтра и пришла мама. А сегодня мама не уходила, и завтра наступило незаметно, оно пришло из вчера и стало сегодня.
Мы о многом поговорили с мамой ночью. Вернее, говорила она — вспоминала и говорила. И все время спрашивала: «Помнишь, Сереженька?..» И я вспоминал.
Я вспоминал каждый свой день с мамой. Конечно, не с самого своего рождения, об этом никто помнить не может. Но многое... Оказалось, что лет с пяти я помню почти все. Мы с мамой вспоминали все мои дни рождения. Кто в тот или иной день приходил меня поздравлять, какие дарили подарки, что вкусного приготовила мама. Я помнил мамин торт. Каждый год на нем было на одну свечку больше. И я задувал их одним махом. Четыре свечки не помню, а вот пять помню. Потом шесть, семь, восемь, девять...
А в тот день, когда на торте оказалось десять свечек, мне мама с папой подарили велосипед. Настоящий — спортивный.
Лучше бы они мне его не дарили!..
А рано утром мама посмотрела на часы, улыбнулась и подмигнула мне. Потом вышла из палаты, но через короткое время вернулась, неся в руках большой торт. В торт были воткнуты свечки, они горели.
«Я родила тебя в восемь часов и десять минут утра, — она опять посмотрела на часы. — Так что сейчас, именно в эту минуту тебе исполнилось четырнадцать лет. Вот, Сереженька, посчитай — здесь четырнадцать свечек. По одной свечке за каждый твой годик».
Я сосчитал — свечек было четырнадцать. Я попробовал их задуть, но огоньки даже не дрогнули. И тогда мама помогла мне.
А потом пришел папа вместе со Станиславом Сергеевичем.
Мне совершенно не хотелось смотреть, как умирает мое тело. Я еще раз посмотрел на маму, прощаясь навсегда. Мама была очень бледная, но больше не плакала. Она что-то щупала, нащупывала в кармане своего жакета. Что, интересно, у нее там лежало?..