Существуют различные способы, как сделать фантастическую обстановку эффектной, как еще до начала действия произвести на читателя впечатление с помощью ландшафтов и интерьеров.
Поразмышлять об этих приемах хотелось бы на примере двух незаурядных произведений российской фантастики последнего десятилетия — «Посмотри в глаза чудовищ» Андрея Лазарчука и Михаила Успенского и «Варана» Марины и Сергея Дяченко.
Вот «Варан» — его обстановка характерна для фэнтези, это империя, находящаяся неведомо где. Здесь все полусказочное, и «замыленный» глаз читателя все время спотыкается, поскольку в этом мире множество мелких деталей, включая детали быта, подменены на что-то неожиданное, удивительное или, в крайнем случае, экзотическое.
В этом мире карты рисуют не на бумаге, а царапают на огромных раковинах.
Аристократы в нем ездят не на конях, а на огромных птицах, иногда запрягая их в крылатые повозки.
Воду с берега на гору доставляют не по трубам и не ведрами на веревке, а на специальном летающем аппарате с вертолетным винтом на заводной пружине.
Почтальоны плавают по морю на педальных водных велосипедах.
Пол в домах покрывают слоем соли, чтобы она впитывала влагу.
Туристов развлекают тем, что катают по затопленным лабиринтам на чешуйчатых драконах.
Вместо собак в этом мире к людям прибились жуткие шестиногие твари.
А в тяжелые, движущиеся по земле вагонетки запрягают не коней, а неких панцирных чудовищ, насекомых или ракообразных, которых кормят рыбой, но при случае им можно скормить мятежника.
А полиция тоже держит на поводках не собак, а кого-то ядовитого и скорпионообразного.
Наложницы в домах крупных чиновников здесь не обычные, а специально лишенные памяти.
А зато стражник у покоев императора лишен зрения.
Маги здесь числятся на государственной службе.
Дома элиты здесь устраивают внутри огромных прозрачных кристаллов, и в них нельзя разводить огонь — чтобы не закоптить прозрачную кровлю.
Поля и леса здесь живые, и с ними можно разговаривать.
Человеческий быт в «Варане» подвергся глубокой проработке с целью «остранения» — он должен казаться странным. Огромное количество подробностей окружающей обстановки в фантастическом мире оказываются заменены причудливыми и незнакомыми аналогами. В этом сила фэнтези вообще и романа «Варан» в частности.
А между тем классика жанра, «Властелин колец», вообще обходится без преобразований обстановки. Действие «Властелина» можно представить в любом, самом обыденном ландшафте — скажем, норвежском или североанглийском, — так что постановщики знаменитого фильма даже перестарались, уехав за экзотикой в Новую Зеландию.
Совсем иное дело — в «романах обстановки», где фантастический элемент рассеян по быту и окружающей природе, так что читатель должен не только (как у Толкиена) пристально следить за тем, что делают главные герои, но и с раскрытым ртом глазеть по сторонам, оглядывая стены домов, деревья и мебель — вернее, то, что автор вставил вместо стен домов, деревьев и мебели.
Самая большая ошибка, которую может совершить писатель, прибегающий к такому приему, — это подчинить преобразования окружающей героя обстановки чистой прихоти, создавать причудливость ради причудливости, отвлекая читателя от основного действия и ничего не давая взамен. Система преобразований обстановки должна подчиняться определенному принципу, за которым должно что-то стоять — может быть, идея, а может быть, просто желание кумулятивно накапливать впечатление с некой целью.
В этом пункте авторы советских научно-фантастических романов, описывающих будущее, имели преимущество, поскольку они точно знали, в каком направлении должна работать их фантазия. Они прогнозировали достижения науки и техники, демонстрируя их возможности. Эта была экстраполяция достижений научно-технического прогресса, с которым имел дело читатель.
Гораздо труднее выбрать направление преобразований ландшафта автору фэнтези. Возможно все, возможны даже элементы «твердой» НФ, — но зачем их вводить в роман, тем более что можно и вовсе ничего такого не вводить, изобразив обстановку более или менее близкой к нефантастическому прошлому — с латами и мечами?
На первый взгляд, авторы «Варана» с этой задачей не справились, ибо чудеса, окружающие героев романа, — причудливы и бессистемны. Но это только на первый взгляд. На самом деле преобразование деталей природы и быта в «Варане» подчинено определенному принципу—они приближают предметы обстановки к нашим представлениям об идеальном и романтическом. Элементы быта не просто заменены — по сравнению с оригинальными вещами их заменители вызывают больше ассоциаций, апеллируя то к культурным кодам, то к сновидениям, то к воспоминаниям о детстве. Аристократы («горни») в романе Дяченко летают на птицах, но птица — не просто причудливый заменитель лошади, это и символ полета, и мечта из детства, и чайка над Черным морем, и «почему люди не летают, как птицы?», и утки, запряженные бароном Мюнхгаузеном, и орлы, которых на заре воздухоплавания мечтали запрягать в аэростаты.
Любовниц лишают памяти — но не потому ли, что существует выражение «любовь без памяти»?
А пропеллер на заводной пружине — это ведь из детства (тем более что значительная часть читателей романа — недавние дети).
В вагонетки впрягают плотоядных панцирных чудовищ — но ведь не Дяченко первыми придумали панцирных чудовищ, их нам подсовывают и Голливуд, и авторы романов об инопланетной фауне, чудовища должны быть похожи на насекомых или крабов и носить панцири, а заодно можно вспомнить из греческой мифологии — коней Диомеда, питающихся человеческим мясом, а из «Хазарского словаря» Милорада Павича — верблюда, питающегося рыбой.
Шестиногая тварь, на которой едет герой Дяченко, — не родственница ли она шестилапым, упоминающимся в сказке Александра Волкова «Семь подземных королей»?
Элита живет в домах из сияющих, стекловидных кристаллов — но какой еще материал близок к идеальному по внешнему виду? Дом идеального аристократа должен состоять из алмазов, и должно над ним нависать небо в алмазах.
Итак, предметы обстановки в «Варане» не просто иные — они, если так можно выразиться, более «мечтательные». Они такие, какими были бы предметы природы и быта, если бы их порождала не грубая реальность, а мечта людей.
Ибо если бы человеческая мечта могла воплощаться, люди бы, конечно, не додумались бы до самолетов, но зато придумали бы огромных птиц, которых можно запрягать как лошадей.
Все эти детали не просто соответствуют нашим идеалам — они «романтичны».
А что такое романтика?
В свое время автор этих строк написал отдельную статью на тему о том, что такое романтика и какова ее связь с фантастикой («Романтика и фантастика» — «Полдень, XXI век», 2004, № 1). В этой статье было сказано много всякого, но все же тогда мне не удалось додуматься до одной, как кажется, очевидной вещи. А именно: романтика всегда вторична. Романтика мечтает о повторении уже существующих образцов. Романтик — как правило, человек начитанный или, по крайней мере, «наслышанный», и он мечтает попасть в ситуацию, о которой он читал или слышал и которую он считает за образцовую и идеальную. Сами слова «романтизм» и «романтический» происходят, как известно от слова «роман», и английское прилагательное «romantic» первоначально означало всего лишь «свойственное жанру романа», «романический». И хотя сегодня связь слова с определенным литературным жанром утрачена, но если мальчишка вдохновлен романтикой морского пиратства или мушкетерских похождений — то это значит, что он слышал, читал или видел кино про пиратов и мушкетеров и теперь хочет попасть в эту уже известную, виденную им обстановку. Романтическая любовь — не просто возвышенна и идеальна, это любовь, как в романах, в любовных сериалах и прочих «лав стори».
Поэтому, когда авторы фэнтези — например, Дяченко в «Варане», — делают быт и природу более «романтическими», они, по большому счету, делают ее более стереотипной, хотя на первый взгляд она становится причудливой и редкой. Да, карты на раковинах и птицы в упряжке редки с точки зрения нашего обыденного опыта — но зато они соответствуют нашим стереотипным грезам, они, как это принято говорить, «нагружены ассоциациями». Они редки в том особом смысле, какой вкладывают в понятие «редкости», — то есть не просто редки, а редки и в силу этого ценны.
Ну, а с точки зрения нашего опыта такая «фэнтезийная» обстановка — полная инверсия вероятностей: то, что было редким, стало обыденным, а то, что было обыденным, — стало редким. Например, в «Варане» Экзотикой являются изделия из дерева и овощи. Зато амнезия, в нашей жизни являющаяся редким заболеванием, катастрофой, здесь стала деталью быта.
В «Посмотри в глаза чудовищ» Успенский и Лазарчук прибегают к иной стратегии создания «экзомира». Супруги Дяченко, создавая сдвиги в реальности, отталкиваются от нашего бытового и материального опыта. Окружающее героев Дяченко бытовое и природное пространство должно быть не похоже на то, что окружает читателя, а быть эстетичнее, романтичнее, экзотичнее. Успенский и Лазарчук отталкиваются не от бытового, а от культурного опыта и книжной эрудиции предполагаемых читателей. Дяченко насыщают окружающее героев пространство удивительными вещами и невиданными животными. В мире Успенского и Лазарчука вещи и животные, по большей части, самые обыкновенные. Правда, там встречаются разумные собаки и крысы-мутанты, но, во-первых, это все-таки крысы, а не «неведомы зверюшки», а во-вторых, в мире «Чудовищ» крыса-мутант — это не повседневная деталь быта, а именно редкая диковинка, которой удивляются даже маги. Нет, изображая вещи и животных, авторы «Чудовищ» не пытаются вывернуть наизнанку восприятие читателей, делая вид, что экзотические редкости являются чем-то глубоко привычным.
Зато глубоко привычным и повседневным у Лазарчука и Успенского является то, что считается редким и особо ценным в кругозоре интересующегося литературой русского интеллигента. Знаковые фигуры мировой культуры, а также отблески самых известных событий встречаются постоянно. Да, встретив крысу-мутанта, герои удивляются. Но встретив в постели Марлен Дитрих — не удивляются, считают что это обычное дело.