Желтые червячки, изгибаясь, усеяли верх миски. Мясорубка икнула. Я торопливо дернул из розетки шнур. Бытовое чудовище содрогнулось пластиковыми боками.
Оу-оу-уууу…
— Это не Англия, — сказал я. — Это Польша. Или Китай. Выкинуть ее к черту.
— Лёнька, это ж твой подарок, — напомнила деловая Ирка, вбивая в фарш яйцо.
— И что? Я ее подарил, я ее и убью!
— Как-как?
Ирка фыркнула, стрельнула глазами по моей решительно окаменевшей роже и расхохоталась как сумасшедшая…
Потом, когда мы уже распались в постели на две уставшие, тихо счастливые половинки, я вспомнил про старика.
— Ой, Ленчик, — повернулась ко мне Ирка, — таких, знаешь, по городу сколько?
— Сколько?
— Много. У нас в детстве через забор был вообще целый интернат.
В комнатном сумраке я ясно видел попавшие в полоску серого света Иркины нос, плечо и часть щеки.
— И что?
— Сначала страшно было, — сказала задумчиво Ирка, прижалась к мне грудью и животом. — У нас школьный двор был общий. А их выпускали на прогулку. Ходят такие парами… непонятные, что ли. Ненормальные. Я трусила как не знаю кто, если они появлялись…
Ирка замолчала. Я погладил ее по волосам.
— А потом? — спросил.
— Потом? — Ирка приподняла голову. — Потом страх как-то прошел. Выросла. С одной девочкой оттуда даже на качелях качалась. Представляешь, помню, что ее Геля звали.
Иркины губы нашли мои. Они были сухие, пахли сном и земляничной зубной пастой.
— Давай спать.
— Давай, — я обнял ее рукой, прижимая к себе.
Ирка куснула меня за грудь.
— Ай!
— Не хандри.
— Стараюсь, — я вздохнул. — Просто зачем-то же он вопрос задает…
— Может, он как попугай… — Иркино дыхание щекотнуло мне бок. — Он и нас с Вовкой сегодня изводил…
Я похолодел.
— И как?
— Никак. Я оказалась дурой. Много сказала.
— Много?
— Сто двадцать… — Ирка зевнула. — Сто двадцать три…
— Ай! — я дернулся от щипка.
— Спи уже.
— Сплю, — сказал я, но какое-то время еще таращился в сизое пятно потолка и видел на нем осторожные тени цифр. Двойку, тройку. Почему-то девятку.
Я размышлял, что число, о котором спрашивает старик, похоже, больше двух и меньше ста двадцати трех. И уж всяко меньше восьмисот Жорика. В этом промежутке, получается, находятся люди, которые умрут. И я вполне могу его угадать. А дальше?
Жуть ворохнулась, кольнула изнутри.
А если, подумал я, и вправду — умрут? По-настоящему?
С тем, помучавшись, и уснул.
Утром в первую субботу апреля Ирка затеяла уборку.
Как временно отдыхающий перед ночной сменой, я был нагружен коридорными половиками, ковриками из-под обуви, ванным ковриком, паласом из спальни и ковровой дорожкой из детской и с ними отправлен вниз — хлопать.
У нас рядышком с детской площадкой вкопано что-то вроде железного турника. Особо на нем не поподтягиваешься — поперечина для хвата толстовата, а вот для пылевыбивания — самое то.
В общем, сгрузил добро в траву, специально выбрал, где почище, повесил, перекинул тушу паласную, коричнево-желтую, через железяку, как трофей какой-нибудь охотничий, хватился хлопушки — нету.
Шляпа, блин.
И вокруг ничего походящего. Совок только лежит у горки. Не совком же…
Пришлось подниматься в квартиру.
Пых-пых-пых — поднялся. Снял тихо с гвоздика. Пых-пых-пых — незамеченным спустился. Ковры, слава богу, никто не уволок.
— Ленчик, — возникла в окне Ирка, — это ты сейчас был?
Почуяла как-то, что ли?
— Я!
Махнул хлопушкой.
Дождик крапал меленький. Не дождик, а недоразумение.
Я примерился. Ну, поехали.
Бум! Бум! Бум! Бум!
Палас вздрагивал от ударов и вздымал края. Пыль оседала на траву. Эхо громом колотило в стекла. На весь двор. Ну, кто не хотел, уже проснулись. Акустика!
Бум!
Звук ушел в серое небо. Дождик в ответ припустил. Небесная канцелярия отзывалась сегодня без проволочек.
Я прошелся хлопушкой по верху, выбивая железный звон, и перебрался на другую сторону.
— Сколько?
Старик стоял в паласной тени, чуть боком ко мне, неудобно отвернув голову. Косил осторожным светлым глазом.
— Сколько? Людей-человек? Сколько умрет? Сколько?
Короткая ознобная волна чуть не вывернула хлопушку у меня из пальцев.
Сумасшедший был все в тех же больших штанах, только насмерть уже угвазданных, в той же майке, в том же пиджачке, правда, теперь с оторванным, на одних растянутых нитках держащемся левом рукаве.
Короста со лба сошла вся. Лоб был с розово-нежным клином новой кожи. Небритость перешла в растительность, неопрятную, клочками, пополам черную и седую. Один глаз заплыл. Нижняя губа была разбита, сверкала алым.
Я подумал, кто-то его все же догнал.
— Сколько умрет, сколько?
— Зачем тебе это? — приблизился я.
Старик дрогнул, уцелевший глаз его выпучился на хлопушку. Почему он не убежал, не знаю. Может, сил у него уже не было. Или еще что.
— Сколько? — кособочась, он как-то неловко выставил, словно защищаясь, плечо. — Сколько?
Я шевельнул палас.
— А если я угадаю?
Старик несмело улыбнулся из-за плеча.
— Я серьезно, — сказал я. — Что тогда будет?
— Дурак! — вскрикнул сумасшедший и закрыл голову руками.
Я скривился.
— Иди лучше отсюда, — сказал. — Накаркаешь.
— Сколько? Бум! Бум! Бум!
Я вспомнил про то, что вообще-то выбиваю пыль. И что? И выбиваю!
Бум! Бум! Бум!
Старик морщился, открывал рот, но слышно мне его не было. Хлопки гремели оглушительными артиллерийскими залпами.
Никаких «сколько», никаких «умрет».
Мне казалось, я страх свой выбиваю. Дурацкий, занозой засевший страх — из себя. Вместе с паласом.
Бум! Бум! Бум!
Все, точно всех перебудил.
Я остановился, сплюнул пыль, осевшую на губах.
— Сколько? Сколько людей-человек? Господи!
Я повернулся, сдергивая палас на землю. Подставил лицо редким каплям. Одна упала на веко. Другая мазнула по щеке. Больше двух, да? Меньше ста двадцати трех?
— Сорок три, понял? Этого достаточно? — выдохнул я. — Сорок три!
Бум! Бум! Бум!
Это уже сердце. Разошлось. Заторопилось в голос, фиксируя судьбоносный момент.
— Сорок три? — повторил старик.
Я, присев, стал молча скручивать палас.
— Сколько умрет? Сорок три, — опять заговорил сам с собой сумасшедший. — Сколько? Сорок три. Да? Сорок три…
На душе скребли кошки.
Число вырвалось само. Само. Глупость несусветная думать, будто я вот так, походя, решил чью-то участь, махнул четыре десятка. Глупость! Но ведь откуда-то думается…
Страшно.
— Сорок три.
Худые руки уперлись в край ковра. Старик почти лег, заглядывая мне в лицо. Глаз у него слезился.
— Угадал, — произнес он. — Сорок три умрет.
Я решил, что ослышался.
— Что?
— Угадал! — он вскочил, посветлев взглядом. — Дурак! Угадал, дурак!
— Постой!
Я не успел схватить его. Хохоча, сумасшедший понесся вдоль остатков строительной ограды. Колотилась о прутья рука. Нелепо задирались ноги.
— Угадал! Сорок три! Дурак! Страшно.
— Как? — я выронил хлопушку. — Почему?
Весь день потом я думал только об «угадал».
Вяло дохлопывал — думал. В обед — думал. И пока с Вовкой гуляли. И когда в телевизор пялился. Сорок три, вот что…
Холодная ящерка от затылка к лопаткам протоптала целую дорожку.
Я говорил себе, что старик, скорее всего, и сам-то понятия не имеет, о чем спрашивает. Может быть, для него это просто набор слов. Или даже не слов, звуков. Может быть, он и подвинулся-то на этой фразе. Съехал, запомнив. Сколько, сколько…
И потом: кому-нибудь другому он наверняка уже другое число сочинил. Какое-нибудь круглое. Завтра, глядишь, про мои сорок три даже не заикнется.
Господи, мысленно стонал я, сумасшедший же!
Нет никакой связи между идиотским его вопросом и будущими где-то там смертями. Нет. Не было. Не будет никогда.
Ни-ко-гда!
И все равно мне было страшно. Глодал червячок. Все думалось, умрут люди, а ответственность — на мне. Потому что влез. Потому что угадал.
Иррационально, скажете? Бред?
Только по-другому мое состояние и не объяснить.
За ужином до сих пор молча наблюдавшая за мной Ирка не выдержала. Отодвинула тарелку с салатом в сторону. Уронила на стол локти. Закусила губу.
— И что у нас случилось?
Как всегда, когда она волновалась или предполагала плохое, в голосе у нее проскакивали нервические нотки.
Вовка сидел на специальном детском стульчике с перекладинкой, высоком, чтобы все было видно, и, конечно, тоже потребовал ясности.
— Сто?
Белобрысый попугайчик!
Я посмотрел в напряженные Иркины глаза. Повертел вилку.
— Ир, старик тут опять этот…
— Какой старик?
— В пиджаке… сумасшедший…
— Боже мой! — Ирка чуть не расплакалась от облегчения. — А я уже черт-те что подумала. Целый день ходит бука букой…
Она прижала пальцы к дрогнувшей губе.
— Укой! — сказал Вовка.
— Понимаешь, я угадал… — Мне очень хотелось, чтобы Ирка меня поняла. — Я угадал число…
Скрипнули ножки стула.
Мимоходом убрав от Вовки миску с фруктовым пюре, Ирка зашла мне за спину.
— Лёнчик! Миленький! — Её руки скрестились у меня на груди. Щекой она прижалась к моему виску. — Лёнчик!
Вовка пыхтел, пытаясь дотянуться до миски.
— Лёнчик…
По скуле щекотно поползло. Я накрыл Иркины руки своими.
— Ир, ну что ты…
— Забудь, забудь этого старика, — горячо зашептала Ирка. — Заморочил он тебя. Ты сам-то не видишь что ли? Только о нем и…
— Ир…
— Лёнчик, он же больной! Люди в мире умирают каждую секунду. Если я скажу, что завтра умрет триста человек…
— Не надо, — попросил я, разворачивая Ирку к себе.
— Но я ведь тоже буду права.
Ирка смотрела на меня серьезными зелеными глазами.
— Хорошо, — сказал я, сдаваясь, — к черту старика!