Тридцать пять… Нет, не может быть. Странно. С чего бы?
Это получается, подумалось, я одним блином только что семерых спас? Нет, даже восьмерых. Пусть гипотетически, пусть. Но было сорок три, а сейчас тридцать пять…
Ведь не просто так, а?
Тридцать пять!
В горле стало колко.
Вовка собирался в воскресный детский сад. Машинки сложил в кучу, выклянченный шоколад съел и сейчас скоблил по своей светлой головенке расческой.
Вид у него был серьезный донельзя.
Я даже удивился, в кого у нас такой основательный карапуз растет. В маму, видимо. У папы волос жесткий, он расческой калечится.
Ага, и часы опять слямзены!
— Так, — я присел, напуская на себя строгость, — а тик-таки где?
— Тикка?
В глазах у Вовки было: папа, ты что, подозреваешь меня в чем-то?
Я фыркнул.
— Тикка, тикка… Раньше вот здесь лежали.
Я указал на полку.
Вовкин взгляд проследовал за моим пальцем. Личико приобрело задумчивое выражение. Вовка очень по-взрослому вздохнул.
— Тикка пыг, — сказал он. — И пала.
И развел руками.
Понимать надо было так: часам на полке не понравилось, часы спрыгнули (пыг) и пропали (пала). А он, Вовка, здесь совсем ни при чем.
— Слушай врушу больше, — выглянула, приоткрыв дверь ванной, улыбающаяся Ирка. — Под подушку, наверное, спрятал.
— Под подушку? — повысил я голос.
Измазанный в шоколаде Вовкин рот приоткрылся.
— А вот мы сейчас проверим!
Мое движение, оно, конечно, и не движение было вовсе. Я лишь чуть тулово наклонил, но Вовке и этого хватило. Он взвизгнул и, белея памперсом, умчался в свою комнату.
— Теперь перепрячет, — сказала Ирка.
Она выплыла из ванной, душистая, веселая, в волне горячего воздуха.
— Что со лбом? — спросила.
— Ночная ж смена, — скривился я, трогая пластырь. — Без эксцессов никак.
Ирка внимательно посмотрела мне в глаза.
— Ну, главное — живой… — сказала.
И прижалась ко мне, жаркая, соблазнительная. Под тонким халатиком — ничего. То есть вообще ничего.
Ну какие тут блины?
Впрочем, едва мы губами разлепились, я вздернул пакет вверх.
— Вы это… как его… завтракали?
На меня в возбужденном состоянии косноязычие нападает. Не тем, наверное, думаю.
— Ум-нм, — сказала Ирка. — Нет.
— А я блинов это… купил.
— Ну, — Ирка легонько, на неуловимое мгновение распахнула полу халатика, — я тоже кое-что приготовила.
И пока я стоял столбом, а во мне все двигалось, жило, росло, усиленно гнало кровь, выхватила пакет из пальцев.
— Мой с рыбой?
— Со сгущенкой! — крикнул я.
Удаляющаяся на кухню Ирка показала мне фигу.
— Все сладкое — детям!
Детский сад у нас находится в соседнем подъезде. Двухкомнатная квартира, молодящаяся, подкрашивающая синькой волосы пенсионерка Вероника Ильинична, семь-десять детей по расписанию — такой вот, за неимением лучшего, сад. Вернее — хоть такой. В свое время мы с Иркой по садам да по инстанциям побегали — везде очереди на год, а то и на два.
Какой-то взрыв, блин, демографический. И его последствия.
В коридоре от Вовки осталась лежать подушка с выкрученным «ухом» (он демонстрировал мне отсутствие под ней часов — «Нетю») и не влезшая в кармашки комбинезона машинка.
И то и другое я отнес к нему в комнату.
Потом в странной, непривычной тишине допил на кухне чай.
Думалось как-то о многом и ни о чем. Например, что квартплата растет совсем уж бешеными темпами, за два месяца горячая вода подорожала на сто рублей, а холодная — на пятьдесят. Не хотелось бы работать на одну квартплату. Ноги протянем. Вовка вообще проглот. К тому же растет — одежды не напасешься. С расческой тоже — номер. Девочка, что ли, понравилась в садике какая-то? Это в два-то с половиной? Не успеешь оглянуться — «Папа, дай на кино», «Папа, дай на цветы». По себе знаю. Кстати, надо будет свои две пятьсот с Асафа стрясти. Неделю в цветочной его будочке грозную охрану по вечерам изображал, отпугивал каких-то придурков, что обещали ему стекла высадить. Так что вполне заработал. А уж придурков-то у нас…
Я качнул головой. Мне вспомнился старик.
Интересно, подумал я, если за каждый блин по восемь человек… Четыре блина — и умрет всего трое? А потом что?
Хлопнула, прерывая мои размышления, входная дверь.
Звякнув ключами, клацнув замками, влетела Ирка.
— Все, Лёнчик! До четырех ты — мой!
Блескучим листом спланировал на пол шейный платок.
— Тарам-тарам-парам! — запела Ирка.
Сверкнула много чего обещающими глазами.
— Так мы что… это… без прелюдии? — спросил я, медленно выпуская из брюк рубашку.
Ирка расхохоталась.
— Без!
Брызнул желтыми огнями браслет часиков. Вспорхнула к потолку блузка. Вжикнув молнией, упала юбка.
— Тарам-тарам-парам-там-там! — в одних трусиках закружилась по кухне Ирка.
— Тара-ра-ри… — фальшиво подпел я, в свою очередь пытаясь освободиться от одежды.
Но успел лишь отколупнуть пуговицы на манжетах.
Меня накрыло Иркой как волной, и пришлось усмирять ее, целовать, брать в охапку и нести в спальню, по пути уже теряя все, что можно.
Брюки, рубашку, носки, тапки.
Трусы сдались последними.
— Ура! — крикнула Ирка.
В то утро я был на недосягаемой высоте.
А Ирка если не на седьмом небе, то где-то рядышком.
Потом мы лежали. Спать не хотелось. А вот нежиться голышом, обнявшись, сбив повлажневшую простыню в край, было удивительно хорошо.
Задернутые шторы желтил день. Внешний мир неслышно звенел где-то за окном. Ирка задумчиво водила пальчиком по моей груди. Какие-то цветы невидимые рисовала, домики, человечков. Как маленькая.
Было щекотно.
— Так покойно, — сказала тихо Ирка. — Будто ничего и не надо больше.
Я улыбнулся потолку.
— Ну, есть еще силы в пороховницах…
— Лёнчик, по-моему, это и так рекорд.
Избегая шевелиться, я поцеловал Ирку в волосы. В общем, куда смог дотянуться.
— Люблю тебя.
— А я тебя.
Какое-то время мы лежали молча.
День то темнел под набегающими облаками, то вновь высветлял комнату.
— Знаешь, — сказала Ирка, — когда человек находится на грани, когда он чувствует, что вот прямо сейчас может умереть, а потом грань вдруг отодвигается, то человек этот как бы заново рождается, на жизнь заново смотрит… — Ирка вздохнула. — Рекорды ставит…
Я приподнялся на локте.
— Ир, — сказал мягко, — ну что ты… Не было никакой грани. Девчонку вот надо было спасти, а о смерти и думать было некогда. Потом, когда отходняк, когда адреналин еще не выветрился, тогда кажется — ух, еле разминулся, простил бог…
Иркины глаза дрогнули, словно на миг ей стало больно.
— Простил бог? — спросила она задушенным голосом.
— Ир, ну там искаженно все воспринимается… А на самом деле — ничего выдающегося… Лишь бы спасти, думаешь, и все.
— А обо мне? О Вовке?
— Думал. Все время. Только это не первым слоем идет. И не вторым даже. Глубинным. Просто казалось, что я и вас тоже спасаю. И тебя, и Вовку. Словно вы там… рядом…
— Серьезно?
— Серьезно.
Ирка осторожно тронула мой лоб. Там, где пластырь.
— Спасибо.
А я подумал, что теперь уже обязательно доведу счет сумашедшего старика до нуля. Не сорок три будет. Не тридцать пять. Ноль.
Пусть это бред, пусть это пустое пророчество, я постараюсь, чтобы никто не умер.
В комнате опять потемнело.
Последующие два дня судьба сводила меня со стариком четырежды.
Мы словно притягивали друг друга. Может быть, оба желали одного и того же.
Сумасшедший сменил пиджак на драный свитер красно-бурого цвета. Щеки совсем запали. Глаза лихорадочно блестели. Из носа текло. Кисть правой руки была перемотана какой-то грязной тряпкой, заскорузлой от подсохшей крови.
Пах он жутко. Тяжелый запах немытого тела мешался с кислым душком, которым в жаркий день так и тянет из мусорного контейнера.
И блины, и бутерброды, и пиво, купленные мной, принимались им безразлично.
Лениво, чуть ли не механически старик набивал рот едой. По заросшему подбородку тек жир и слюни.
— Сколько? Сколько людей? — спрашивал уже я.
— Тридцать пять, — отвечал он. — Дурак! Тридцать пять!
Или не отвечал вовсе.
Я купил ему бейсболку, целофановый дождевик, носки и зонт.
— Тридцать пять! — перхал сумашедший, разбрасывая подарки. — Тридцать пять!
Я не понимал.
С каждой неудачной попыткой мне становилось все страшнее. Казалось, число вот-вот обретет жуткую наполненность. Овеществленность. Очеловеченность.
Вот-вот случится.
Я улыбался, гулял с Вовкой, любил Ирку. Я не показывал виду, что меня что-то терзает. Почему, думал я, почему тридцать пять?
Почему не меньше?
Наконец, в отчаянии я решил, что во чтобы то ни стало добьюсь от сумасшедшего объяснений.
Нет, я не был наивен. Я был не в себе.
А случай… Случай, конечно же, представился.
Мы столкнулись в небольшом скверике у «Маркет-Хауза».
Я срезал путь по натоптанной тропке между домами, выводящей прямиком к паркингу и служебному входу. Старик ковылял навстречу. Оглядывался. Тяжело дышал. Пучил глаза.
— Дураки! Дураки! — клокотало у него в горле.
Он бы прошел, проскочил мимо, но я сгреб в кулак свитер на его груди.
У него исказилось, изломалось лицо, застыло жалкой, недоумевающей гримасой. Пустой взгляд стал тревожным.
Обиженно хныкнув, сумасшедший попытался освободиться.
— Дурак…
Впереди от нас, метрах в двадцати, дрогнули кусты сирени.
Догонявшие старика легко проломились сквозь них и, заметив меня, перешли с бега на неспешный уверенный шаг. Я узнал в правом Лешу. Левый, судя по светлой куртке с полосками отражателей, был парковщиком.
Сумасшедший запереминался, беспокойно закрутил головой.
— Дурак… — повторил он. — Дураки…
И вцепился в мою руку холодыми пальцами:
— Позялуйстя…
— Встань за спину! — прошипел я ему.