– В десятки раз, – генерал Эсарден вскинул голову. – Я не верю, что положение безнадёжно, виршитель. Правый фланг несмотря ни на что не обратился в бегство. Гвардейские роты полковника Эркьера отразили атаку и выстояли. Они отступили по команде, сохранив знамёна, артиллерию и боевой порядок.
– Там был виршетворец Эрац, – сказал Эрмил устало. – Виршетворец Эрац убит, генерал.
– Полковник Эркьер был у меня за десять минут до вас. Он говорит, что атака была остановлена уже после того, как погиб виршетворец. И что остановил её человек, прокричавший экспромт, когда лава уже подступала ко второй линии обороны. Полковник клянётся, что свиршение наступило мгновенно. Кони встали на дыбы и сбросили седоков. Лава смялась, смешалась и откатилась, давя упавших. Человек, остановивший атаку, месяц назад был зачислен в гвардию добровольцем. Он называет себя Элам-виршеплёт.
– Элам-виршеплёт?! – виршитель Эрмил вскочил на ноги. – Вы уверены, генерал? Где он сейчас?
– По моему приказу полковник Эркьер к вечеру доставит его сюда.
– Вот они, – прошептал генерал Эсарден. – Началось. Вы готовы, мэтр?
Элам не ответил. Он стоял в десяти шагах от речного берега, долговязый, нескладный, ветер трепал волосы цвета жухлой соломы. Элам вглядывался в набухающий, застилающийся чёрным северный горизонт. Там, несметная числом, полная ярости и ненависти, катилась на юг конная лава поморов. Жестоких, презирающих смерть и презирающих жизнь, пощады не знающих и не дающих.
Через полчаса лава достигнет северного берега, и поморы сходу погонят неприхотливых выносливых коней в воду. Форсируют реку за считанные минуты и выкатятся на южный берег. А потом…
Никакого «потом» не будет, твёрдо сказал себе Элам. Не будет. Вирш готов, весь, кроме последней строфы. Той самой, решающей. Которую не сочинишь умом, которая должна родиться в сердце, в душе и выплеснуться из неё словами – яростными, пронзительными, хлёсткими, разящими наповал. Свиршающими.
Эти слова в душе рождались сами, они не могли не родиться, они рвались наружу как ураган, как стихия, и потому Элам называл их особым словом – стихи.
– Мэтр, начинайте, прошу вас, мэтр! – взмолился стоящий в пяти шагах слева генерал Эсарден.
Лава преодолела уже три четверти пути от горизонта до речного берега. Элам сглотнул и набрал в рот воздуха. Слова пришли к нему, сгруппировались, сложились в метафору, оделись в рифму, обрели силу, стройность и красоту.
– Давай! – вслух сказал себе Элам. Он стиснул зубы, выдохнул и начал декламацию. Слова вырвались из него и понеслись навстречу бесчисленной конной лаве атакующих.
Мы пережили засуху и мор,
неурожаи и светил затмения.
Мне жаль тебя, воинственный помор,
решивший взять числом взамен умения.
Над вешним миром стянута петля —
уздечкой на стреноженной каурою, —
и плачет изможденная земля,
пропитанная кровью нашей бурою.
Нас мало. Мы изранены в бою.
И я, хоть нет меня несовершеннее,
всего себя, всю ненависть свою
готов вложить в последнее свиршение.
Виршу: гостей незваных, северян,
пора навек из наших жизней вымести.
Да станет враг безумьем обуян,
и то безумье на своих же выместит!
Стремительно накатывающий сплошной поток всадников внезапно надломился и выгнулся. Ряды конных смешались. Грозный рёв – вырывающийся из тысяч глоток боевой клич поморов, вдруг оборвался, перешёл в заполошный крик, а затем обратился в визг, страшный, пронзительный. Через мгновение к нему присоединился хрип – то храпели вставшие на дыбы, осаженные на скаку кони. Тысячи клинков взметнулись ввысь и разом опустились на головы соплеменников.
Замерев, Элам неотрывно смотрел на бойню. Вот вылетел из седла и покатился по земле раскосый помор с раскроенным черепом. Завалился на бок, подминая под себя седока, зарубленный конь. Пал на колени и сбросил всадника другой. Понёсся к реке, волоча за собой убитого хозяина с застрявшей в стремени ногой, третий.
Элам не знал, сколько длилась резня. Он пришёл в себя, лишь когда немногие уцелевшие унеслись на север и почтительный голос за спиной произнёс:
– Виршитель Элам.
Элам оглянулся. Генерал Эсарден застыл в пяти шагах, слёзы чертили дуги у него на щеках. Рослый красавец с падающими на высокий лоб вьющимися, наполовину седыми волосами протягивал Эламу гнутый блестящий предмет.
– Возьмите, виршитель. Это Лира, знак власти, принадлежащий главе Ордена.
Элам помолчал. Затем отрицательно покачал головой.
Экзамен на соискание звания виршетворца теперь проходят не только выпускники Академии, но и ученики, закончившие уездную школу, которую держит человек, называющий себя Элам-стихоплёт.
В школе этой нет лекций. Ещё там нет обязательных упражнений, зубрёжки, да и учебников, говорят, почти нет. Так что чему в ней учат, неизвестно, и учат ли вообще – тоже. Попасть, однако, в школу нелегко. Для этого нужно обладать особым свойством, называемым талант, и что это за свойство такое, никому не ведомо. Говорят, что и самому стихоплёту неведомо, хотя он и определяет, есть в человеке то свойство или нет. А спросишь его, что за талант такой, лишь отмахнётся да скажет «та ланно вам». Потому, видать, талантом и назвал.
Слухи об Эламе-стихоплёте ходят самые разные. Говорят, что он кавалер всех пяти Орденов Размера, пожалованных ему лично его величеством. Ещё говорят, что Эламу предлагали стать виршетворцем, но он отказался. А некоторые, закатив глаза к небу, утверждают, что даже не виршетворцем, а чуть ли не самим виршителем, вторым лицом в стране после короля. И якобы этот чудак предпочёл остаться в глуши, чтобы сплетать слова, рождающиеся в душе подобно урагану, стихийно, и потому называемые им стихами. И обучать недорослей, в которых отыскал неведомое свойство талант.
Также поговаривают, что в приземистый, неказистый дом, в котором Элам живёт, захаживают знатные люди. По слухам, сам его сиятельство граф Эрболе держит стихоплёта чуть ли не в друзьях, а поселившийся по соседству отставной генерал от инфантерии Эсарден при встрече кланяется первым. Также говорят, что раз в год на поклон к Эламу является инкогнито сам виршитель Эрмил, и, дескать, он стихоплёту старый знакомец, а то и его должник.
Слухи, однако, на то слухи и есть, чтобы утверждать всякий вздор. Достаточно на Элама-стихоплёта посмотреть, и сразу в том убедишься. Долговязый, нескладный, небрежно одетый, с волосами цвета жухлой соломы – настоящая деревенщина.
Александр СивинскихТолько в профильРассказ
Улочка была косой, словно почерк левши. Бешено цветущие палисадники скрывали дома по самую крышу, глухие заборы казались бесконечными. Слева от выложенной торцами мостовой тянулась заросшая иван-чаем канава. Высоко в лазурном небе, невидимый с земли, истошно пел жаворонок.
Из канавы торчали голые ноги с украшенными татуировкой узкими ступнями. Наколка на левой изображала улыбающуюся кошку, на правой скалился питбуль в шипастом ошейнике. Над ногами кружились пчелы.
– Шикарно! И над трупами у вас не мухи! – с радостью первооткрывателя воскликнул Алексеев. – Им там что, мёдом намазано?
– Мёдом, – согласился Репей. Прошагал к телу, наклонился, обмакнул два пальца в тягучую розоватую жидкость, сочащуюся из пупка. – Хотите попробовать?
Алексеев, переменившись в лице, отшатнулся.
– Ну, как знаете, – сказал Репей и облизал пальцы. Мёд слегка горчил. – Недозрелый.
– С ума сойти!
– Мы же договорились, – мягко пожурил его проводник. – Ни слова о сумасшествии, галлюцинациях и так далее.
– Да-да, простите. – Алексеев скорчил покаянную гримасу. – Трудно удержаться, когда такое…
– А вы постарайтесь. Не все здесь столь же терпеливы, как я.
Алексеев торопливо закивал. Он вообще был покладистым типом, этот Петр Сёменович Алексеев. Репей мог только догадываться, как такой рохля смог заработать сумму, необходимую для путешествия. Тем более, для найма проводника высокого уровня. Украл? Вряд ли, не той породы собачонка. Скорей, его кто-то финансировал. Кто-нибудь состоятельный, но не настолько тонко чувствующий, чтобы отличить подлинный материал от фальшивки. Или просто дорожащий собственной шкурой: чужаку сдохнуть здесь проще, чем облизать измазанные мёдом пальцы.
Репей воткнул между татуированными ногами вешку, оттянул усик на конце антенны и отпустил. Усик завибрировал, издавая еле слышный звон. Пчёл будто ветром сдуло.
– Маяк, – пояснил он специально для Алексеева. – Если нужное место не пометить, через некоторое время хрен отыщешь.
– А что с ним случится? Зарастет кипреем? – Наверное, Алексеев пошутил.
– Не-а. Просто исчезнет.
– Свих… гхм, простите. Я хотел сказать – поразительно. Но для чего вам этот труп? Собираетесь захоронить? Разве местные жители не станут этим заниматься?
– Как раз местные-то жители с удовольствием здесь похозяйничают, – ответил Репей. – Через несколько суток медок дозреет, и желающих заявить на него права образуется целая рота. Полного состава. А теперь всё законно. Вешка моя, то, что под нею – тоже моё.
– Этот… мёд столь ценен? – Алексеев почти не скрывал брезгливости.
– Как считать. Трёхлитровая банка тянет на цинк патронов. Да и то по хорошему знакомству. Сколько у вас стоит цинк винтовочных 7,62?
– Н… не знаю.
– Ну, тогда и говорить не о чём. – Проводник поправил ремень карабина и зашагал по звонким торцам.
Алексеев напоследок взглянул на безостановочно вибрирующий усик антенны и устремился следом.
Паша Комиссованный отыскал Репья в «Пивной бочке». Впрочем, отыскал – слишком сильное слово. Где ему и быть, как не там. Семьи нет, постоянной женщины нет, работа – по мере поступления, а это самое поступление – по желанию. По его собственному. А в «Бочке» можно получить все радости невзыскательного гедониста в комплексе. Поесть-попить, попеть-поплясать, подраться-пообниматься. Выспаться, и на новый круг. Красота!