и… и…
– Его уже нет, ничего нет, кроме тебя, дочка, кроме меня, кроме нашей землянки, – он гладил ее по волосам, неловко, чувствуя свои слезы на лице. – Дочка, дочка…
– Прости меня… папа…
Сухарь достал из сумаря флягу, приложил к губам, сначала к ее, потом к своим.
Они шли дальше, и снова молча, словно пережевывая случившееся, а на самом деле готовясь к новым откровениям. И вдруг Жила:
– Знаешь, я тебе соврала. Я бы никогда не стала счетчицей.
Сухарь сдержался, не задал вопрос, который сразу завертелся на языке, чувствуя, что еще много преград между ними, и каждый вправе решать, преодолевать их или нет, каждый должен сам решать. Но сказал:
– Я говорил, что здесь тебе это ремесло не поможет.
И чуть погодя, проплутав по каким-то мысленным переулкам-закоулкам:
– Значит, ты знаешь в самом деле, как люди ушли отсюда?
– Да.
– Расскажешь?
– Потом.
– Мне все равно, кем бы ты стала. Потому что ты бы стала там, а здесь ты вот такая – Жила. Жилечка.
– Меня не Жила зовут.
– Ты, если спросят, говори, что со Слепнем удар случился, – сказал он, будто не услышав последнее. Жила изменилась в лице, но Сухарь этого не видел, он не смотрел на нее, а только вперед – туда, где за парой холмов должна была появиться их землянка. – Поняла?
– Кто спросит?
– Не знаю.
Он и в самом деле не знал, кто и что может спросить. Ведь на его веку трубочиста еще никто не помирал. Сам он сменил какого-то то ли Кирияка, то ли Кырияка, которого он не видел даже дымом. Только вещи разбирал потом в землянке, повыкидывал да пожег все ненужное. Другое уж само себя извело во времени. На место померших должны были прислать новых трубочистов, но как нужно об этом известить? И кого? Или, наоборот, не нужно, и все само собой образуется. Среди них всех главный – Слепень. Был Слепень. И о Дрозде мог позаботиться сам Слепень. А как быть с самим Слепнем? И потом, Дрозд помер собственной смертью, хоть и глупой. А Слепень – по всему получается, что нет. Убили Слепня. И что теперь будет с ним, с Сухарем, когда узнают? И что будет с Жилой, когда его не станет?
Сухарь отправил Жилу в землянку топить печку, сам же спустился в банную, набрал в корыто воды, утопил грязную одежду, разыскал новый кусок мыла. Настругал с треть, пожимкал, одежда стала отдавать выжимку чужой смерти, впитавшейся сначала с кровью, а потом с дымом улетающего в Несвиречь. Ведро горячей воды, и дух выйдет наружу, расползется по землянке. Но это будет потом, а сейчас – к Жиле, которая, должно быть, растопила печку, и потерявшая уют землянка принимает первые волны тепла.
Но выйдя наружу, Сухарь не увидел ползущего из трубы дыма. Зато увидел сидящего на бугре землянки человека. Тот, в свою очередь заметив Сухаря, поднялся. Стеганный ватник, приталенный ремнем, штаны-галифе, сапоги, на голове – кожаный шлем.
Ну вот, уже пришла замена Дрозду, быстро же они – первое, что в голове откликнулось.
Человек неспешно спускался с бугра, сунув руки в карманы галифе, мимо немой трубы. Последний шаг – не шаг, а прыжок: приземлился на обе ноги и свистнул. И тут же из землянки выскочил еще один такой: шлем, ватник, галифе, сапоги. И мысль, что этот, второй, вместо Слепня, едва смогла только наживить-ся, не оформилась еще, а уже была отринута: что-то здесь не так.
Сухаря вбросили в землянку, губа, распластанная по зубам ударом кулака, кровоточила.
– Я же говорил ей, – начинал слышать Сухарь чей-то голос, он поднял голову и тут же получил тычок в затылок: в землянку влезли эти двое в галифе, – говорил же матери твоей, потаскухе, чтобы нашла себе какого-нибудь кобелюку, чтобы порол он тебя, порол. Так она еще и скрыла от меня, что ты ей ауфидер-зейн сделала.
Жилы в землянке Сухарь не разглядел. Зато разглядел кого-то еще, высокого, в кожаном длиннополом пальто. Зачесанные назад волосы, прилизанные, словно мылом, на кончике носа очки. Рядом на лавке лежала шляпа, тоже кожаная, широкополая. Этот, в пальто, закончив тираду, повернулся к Сухарю.
– Ага, вон он какой твой хахаль, любитель маленьких девочек! – встал, едва не уперевшись головой в потолок. Из-за одеяла вышла Жила. Она переоделась. Но не в ту тряпку, которую Сухарь стырил у Сивахи, и не в то желтое платьице с зелеными цветами, в котором он увидел ее в первый раз у 1660-й. На ней были голубые штаны в обтяжку, однотонная блузка, поверх такая же голубая куртка, волосы забраны на затылке в хвост.
Один из тех, в галифе, достал из кармана обувную щетку и смахнул парой уверенных жестов грязь с сапога. Другой скинул шлем, пшикнул на лысину чем-то из баллончика, снова покрыл голову.
Высокий приблизил указательный палец к глазу Сухаря. И еще раз сказал:
– Вон какой красавец. Педофил хренов!
Палец ушел в кулак, кулак звезданул Сухаря в челюсть.
– Папа, не трогай его! – крикнула Жила, и Сухарь, оправившись от удара, не понял, почему она кричала так, ведь он и не собирался трогать этого высокого человека. При всем желании он не смог бы ответить ему на удар, потому на руках висели оба, которые в галифе. Но Жила, как ни странно, продолжала кричать:
– Папа, пожалуйста, не трогай его!
– Заткнись, тварь! – рявкнул высокий в сторону. И потом, обернувшись к трубочисту: – Говори, сука, что ты с ней сделал?! Что ты с ней сделал?!
Высокий тряс Сухаря за грудки, повторяя и повторяя вопрос, хлестал по щекам, и к Сухарю с болью приходило осознание того, почему Жила так кричала.
– Ничего он со мной не сделал! Ничего!
– Ничего? В каком виде ты сюда вошла! Шмотка на тебе порвана. Я знаю, как и зачем рвут одежду на шлюхах.
– Папа, мы просто жили вместе.
– Жили вместе? – кулак так и застыл перед разбитым лицом Сухаря. – Просто жили вместе?!
– Да, он был мне как отец!
– Вот так прямо и отец?! А я тебе кто, курва ты недоделанная? – Высокий схватил Жилу за плечи, тряхнул ее. Сухарь дернулся вперед, но руки тех держали крепко.
– Ты… ты… А где ты был все это время? Где? Если ты мой отец, то где ты был?
– Манда у тебя что-то раненько зачесалась! Чего тебе не хватало? Чего тебе не хватало там? Чего? Красивого будущего, которое вот уже где у тебя было. На загривке твоем сидело, два вздоха, два плевка, и ты бы бегала в департаменте природных ресурсов, трепала бы языком сколько душе влезет, вешала бы лапшу на уши плоскомозглому быдлу. Чего тебе не хватало?
– Тебя. Тебя мне не хватало!
Высокий не ударил – скользнул ладонью по щеке Жилы, голова ее дернулась.
– Ты не только себя в грязь втоптала, ты и меня в дерьмо окунула.
– Не смей… не смей ее трогать, – плюясь кровью, пробурчал Сухарь не в силах больше ничего сделать.
Два тычка в бок и один по лицу.
– Вот он какой – герой, – высокий брезгливо отодвинулся от измочаленного Сухарева лица. – Так, все, идем отсюда.
Он схватил Жилу под руку, та дернулась, однако вырваться не смогла. Ее тащили к выходу, мимо Сухаря, и она, уже плача, коснулась его лица, испачкавшись. Могла бы – бросилась на шею, но кто позволит, кто позволит… Ее тащили за ворот куртки, как последнюю тварь, волоком по ступенькам, а она все пыталась сквозь рев что-то сказать Сухарю.
Его выволокли следом. Он дергался, извивался, его придавили коленом к земле. Высокий тащил Жилу, но, видимо, пошел не туда, а потому вернулся, протащил ее мимо Сухаря, и Сухарь, приподняв голову, попытался улыбнуться Жиле. Высокий, заметив улыбку, отпустил девчонку, припал на колено, с коротким размахом резко хлестнул Сухаря по лицу. Ударил бы еще раз – Жила повисла у него на руке.
– Папа, не надо! – кричала она. Снова и снова кричала это «папа, не надо», и каждое из них отдавалось еще большей пощечиной в душе Сухаря.
– Ты мне не верила… – пробурчал он, стараясь, чтобы Жила услышала его, – отцы не умирают, они всегда…
Удар ноги в под дых превратил его слова в сип. Высокий нахлобучил шляпу поглубже и потащил Жилу вниз.
– А что с этим делать? – крикнул вдогон один из.
– А что с ним надо делать? – не поворачиваясь, ответил высокий.
– Ну, ведь с 1703-м коллектором это его рук дело. Тут другого быть не может.
– А кто там был в 1703-м? – высокий обернулся.
– Семируковы.
– Это торгаши бухгалтерскими книгами?
– Ага.
– Да и хер с ними. – Развернулся и уже через плечо: – И с этим тоже хер. Никуда не денется, если что…
Он поволок Жилу в сторону, держа ее за руку. Та вырывалась, но хват был из тех, что оставляет на женском теле синяки. Чтобы не сопротивлялась, высокий залепил Жиле пощечину, и звук ее словно послужил командой для тех, в галифе, которые принялись за Сухаря.
Они били его лениво, погружая в тюфяк тела начищенные сапоги, чересчур спокойно, не чувствуя никакой ответственности за результат.
Потом вдруг один наклонился, узрел кровь на сапоге, вытер о Сухаря, снова посмотрел, чиркнул щеткой, махнул рукой и поплелся следом за высоким. Второй тоже больше не бил. Почему-то смотрел на окровавленное лицо, на шевелящиеся губы, чесал голову, прочесывая прямо через шлем, потом стянул его с головы, ткнул внутрь нос, вдохнул вонь – смесь пота и мокрой кожи, – достал пшикалку, пшикнул в шлем, напялил его на голову и побежал догонять остальных.
Сухарь открыл глаза и увидел этот унылый мир в каких-то особенно ярких тонах. Будто что-то волшебное попало в глаза. Кровь бежала струйками по лицу, но глаз не трогала, избегая, убегая ручейками в сторону. Он сумел поднять голову, со склона землянки увидел, как второй догонял первого, а оба они догоняли высокого. Тот тащил упирающуюся Жилу, вцепившись в воротник, прихватив для верности и прядь волос. Но вдруг что-то случилось: высокий поскользнулся, отбросил в сторону руку, и Жила вырвалась, побежала к нему, к Сухарю, вроде даже проскочила через заслон прочих рук.
Сухарь опрокинулся навзничь, увидел усеянное веснушками небо.
– Я же говорил, – шептал он, – отцы не умирают, они просто уходят, чтобы потом вернуться. Я же говорил…