Наводнение для Петербурга – вещь самая привычная. К вечеру уровень воды поднялся до пяти метров выше ординара, так что Василий начал беспокоиться, не зальёт ли дом, где он оставил малышку. Потом сообразил, что если и зальёт, то не до второго же этажа.
А пока вместе с сумерками на уставший город снисходил покой и умиротворение. Где-то ещё что-то догорало, что-то рушилось и взрывалось, но это уже не слишком волновало мирных граждан. Маньяки и безбашенная пацанва были большей частью отстреляны, нашествие мутантов схлынуло, ничем не закончившись. Мамонт из Зоологического музея забрался в овощной отдел гипермаркета и мирно хрустел морковкой. Ему никто не мешал, люди понимали, что мамонту тоже надо кушать.
Василий, нелепо уцелевший во время шторма, вызванного вечерним циклоном, устало брёл по улице. Последняя шаровая молния из тех тысяч, что сыпались на город, тащилась за Василием, шипя и потрескивая. Чем-то она напоминала скулящую бездомную собачонку. Василий отмахивался полой плаща, и молния покорно отскакивала.
Плащ был новый, свой Василий где-то потерял, а этот подобрал в развалинах «Светлановского» универмага, после чего едва не был расстрелян за мародёрство. Впрочем, сейчас это не имело ровно никакого значения. Не расстреляли – ну и ладно. Не стоит этот случай того, чтобы помнить о нём хотя бы полчаса.
Василий шёл домой, тихо надеясь, что дом стоит на прежнем месте. Так или иначе, спать лучше в своей постели. Опыт прежних дней, который почти полностью вернулся к Василию, подсказывал, что уснувшему дома наутро будет проще просыпаться.
Молния, так и не взорвавшись, всосалась в водосточную трубу, и это было хорошо, потому, что притаскивать электрическую бомбу домой, совершенно не хотелось.
Последний поворот, и Василий увидел свой дом. Тот стоял целёхонек: не считать же разрушениями выбитые стёкла и следы копоти над теми квартирами, что выгорели за день. Квартиру Василия пожар обошёл стороной, даже дверь, предусмотрительно оставленная распахнутой, не была сорвана с петель. Мародёры – настоящие мародёры, которых никто не пытался расстреливать, – тоже не осмелились сунуться в распахнутую дверь. Глупых нет, раз в квартиру приглашают войти, то там наверняка ожидает сюрприз.
Сюрприз действительно был, хотя сам Василий его не оставлял. Весь пол на кухне, в коридорчике и единственной комнате оказался заляпан зеленоватой слизью. Что хозяйничало в квартире, сказать было затруднительно, но Василий и не пытался искать ответа на бессмысленный вопрос. Мало ли что может обитать в канализации? Главное, что под вечер оно убралось в свою трубу. А садиться на унитаз для оправления естественных потребностей Василий давно отвык. Для этих целей существуют ночные горшки.
Водопровод оказался неисправен, пол замыть не удалось. Не удалось и попить чаю. Василий сидел на стуле возле расхристанной постели и не думал ни о чём. Вместо мыслей оставались одни впечатления. А если быть совсем точным, то и для впечатлений места не находилось. Впечатление – это то, что впечатывается, сохраняется в памяти. А запоминать как раз и нечего. Одни ощущения.
До чего же надоела беспредельная круговерть ощущений, из которых состоит реальность! Скорей бы конец… Ещё пара минут, и он узнает, сколько безрадостных воскрешений осталось на его долю. И зачем он, дурак, так отчаянно дрался сегодня за своё существование? Ведь умудрился не погибнуть, хотя всё шло к обратному.
На сегодня осталось последнее дело: как следует растрясти постель, прежде чем улечься. Обострившаяся перед сном память подсказывала, как однажды он, не глядя, улёгся в кровать, а там под одеялом пригрелся полуметровой длины таракан. В тот раз все остались живы, даже таракан, который кинулся наутёк во все свои шесть лап. Но чувство гадливости оказалось столь сильным, что этот незначительный эпизод запомнился, и всякий раз, когда удавалось дотянуть до заката, Василий тщательно перетряхивал постель, прежде чем улечься.
Страх, боль, гадливость и бессмысленность бытия. Зачем? Ради чего?
Проклятая память вновь непрошенно включилась, воскресив вчерашний вечер. Он умер тогда в последнюю минуту, покончив самоубийством. Финальной мыслью было желание начать сегодняшнее утро с контрольного выстрела в висок. Запамятовал, склеротик. Хотя, ещё не поздно.
Василий сунул руку под подушку. В ладонь удобно легла рифлёная рукоять.
А что толку стреляться под вечер, если с утра опять оживёшь? Сорок три года, воскрешений впереди ещё немало. Хотя бывают и такие счастливчики, у которых запас жизненной энергии изначально мал. Кому как повезёт.
За стеной хрипло пробили часы. Есть они там, нет ли, но в полночь часы бьют непременно, возвещая эпоху безвременья – ноль часов.
Василий приподнялся, потянул из-под подушки пистолет: простенький «Макаров» с одним патроном в стволе.
Губы у Василия тряслись.
Ни одного воскрешения! Всё, что было сегодня, – несло печать окончательности. Он мог утонуть или сгореть – навсегда. Его могли расстрелять – навечно. И манта могла бесповоротно растереть его об асфальт жёстким наждаком рыбьей кожи. А сейчас ему достаточно нажать пальцем на крючок – и завтра не будет.
Эпоха безвременья, целый час, когда всякая посторонняя опасность изныла и исчезла без следа. Но с самим собой человек вправе покончить, когда угодно.
Эпоха безвременья, час, когда не ты подвластен памяти, а память тебе. Час, когда можно решить, есть ли хоть малейший смысл в твоём существовании.
Василий напряжённо всматривался в тёмную бездну пистолетного зрачка.
Есть ли, пусть самое ничтожное, оправдание ещё одному дню?
Где-то, среди волн отступающего потопа пустым ковчегом стоял старый дом. На втором этаже в кроватке лежала месячная девочка. Она ещё не проголодалась и терпеливо ждала, когда вернётся мама.
Андрей Хуснутдинов. НеопалеоРассказ
В комнате с циркуляцией воздуха высокой очистки разит гнилой тряпкой. На столе передо мной археологическая находка. Полсотни сшитых кожаным шнуром экранных матриц покрыты по фасадной стороне процарапанными на манер берестяных грамот письменами. Это хроника Московского Кремля, составленная его комендантами в период так называемого Серебряного Армагеддона. Несмотря на то, что брошюра была обнаружена в несгораемом шкафу на нижних этажах Алмазного фонда, многие страницы пострадали от огня, а последние вовсе оплавились. Сохранившаяся в огне часть грамот несет на себе следы урона от другой, не менее буйной стихии: всякий преемник записей находил у предшественника несоответствия либо фактам, либо своему взгляду на них и зачастую оставлял по себе больший след в качестве редактора, чем летописца.
Повествование первого хроникера, Дживанна Ягайо-Бастонского – с велеречивым рассказом о том, как «во времена оны и в один прекрасный день Америка проснулась и не обнаружила заграницы, о коей пеклась», как «иные народы, помимо искони союзных бритов, кленоносцев да австралов, не оставили по себе людей даже в кладбищах, а токмо застроенные под новую жизнь земли» и как «храборствующие первопроходцы шли в заграничные пустоши, зиявшие акоже глубины отпятившегося океана», – рассказ Дживанна, точно жучком, источен корректурами и комментариями его сменщика, Иджения Макейского.
Иджению не нравится ни «елейная проамериканщина» Дживанна, ни его «дутая фактология». На полях первой страницы (перечеркнутой, как и все прочие записи Ягайо-Бастонского, андреевским крестом) он помещает заметку про Хиллари Клинтон. Это довольно ядовитая «экскурсия» про то, как «в свою предвыборную годину, сверкая зеницами, Хиларь испрашивала в електорате задать ей возможность возглавить сей мир» и как «Господь с известной заминкою и с поправками внял молитвам дуры». Иджений пространно уточняет информацию Дживанна по «американоверам» – всем тем, кто «в один прекрасный день Хэ» не исчез с лица земли за пределами Америки. На планете, по его словам, осталось не просто население Соединенных Штатов и их стратегических приспешников, но «бесы с американскими пашпортами либо же холуи, алкавшие заграбастать таковые, сиречь лица с пропусками на чертово местожительство». За всю американскую заграницу «перо Иджения растекаться не заточено», за исключением «всеми знаемых фактов, что новое заселение Европы пошло через фортецию в Раммштайне, Джапонии – через базу на Окинаше, а прочих человеческих пустошей либо через местные неправительственные управы, либо вовсе через консульства». По поводу России летописец «нотирует», что «на одной осьмой половине суши все имело быти как всегда и, значится, не как в остальном возрождавшемся недочеловечестве». «Заселение пошло, как пить дать, через Москоwию, да где, где ж именно в Москоwии – не через посольский указ и даже, простичисус, не через оппозишен, а через самый-то Кремлин с Белым Домом и пошло. Даже, поговаривают, предки самого придурка-то, Бастонскаго, были все официальные лица при доамериканском штатусе». Все это, однако, Иджений полагает «цветочками» в сравнении с «принципиальной божьей затрещиной пендосам» и, в особенности, с тем, как сами американцы пытались «толковать и дезавуировать сей телеологический пшик». Заручась изысканиями некоего «досточтимого Фанфараста», он рассказывает, как, используя «женевское очко» (речь, видимо, о Большом адронном коллайдере), Пентагон смог не только достучаться до измерения с «канувшим прочим человечеством», но и «зафулить в эмпиреи поисково-карательную экспедицию на базе МВФ». Данным сообщением, если не считать анафем на «теменные разводы Горбачеву» и «бесстыжие шары Хиларь», повествование Макейского исчерпывается.
Следующий комендант, Патрикей Давидсон-Перун подхватывает «макейский космобалет с погоней». И начинает, разумеется, с опровержений. Во-первых, хотя в архивах ФРС и сохранились «логи нехилых транзакций в астрал», перевод денег осуществлялся не по линии МВФ, а по линии ВМФ, чьи подразделения и составили основу «эфирной экспедиции». Во-вторых, учитывая, что деньги шли «нарошными траншами» (?) через расчетно-кассовый центр в Москве и реляции от самой экспедиции поступали через Первопрестольную же, есть основания полагать, что средства экс