– Оператор из правого «Эрликона»?..
– Оператор… Да, Сэмюэль Джой, юнга. Скончался десять минут назад, не приходя в сознание.
Безумный Йенссен выкладывает на стол трубку, кисет, грин-дер, салфетку. Начинает туго набивать табак, посыпая крошками клавиатуру и брюки. Потом вынимает из кармана спички, встает и выходит из КП на ходовой мостик. Джереми Смит тихонько следует за ним, прихватив со стола забытую Йенссеном фуражку.
…Внизу, под крылом мостика, возле бакборта, пятеро священников разных конфессий переговариваются о чем-то друг с другом в ожидании похорон. Взблескивает православный наперсный крест; ребе в своем черном и в шляпе сдержанно жестикулирует, мулла кивает. Лама светится среди них ярким шафрановым пятном. Патер отошел к леерам и смотрит в воду, сжимая маленький томик Библии. Матрос из палубной команды тащит от форпика пластиковые венки, следом – еще один, с тележкой, на которой простыни, веревки и какие-то железяки вместо грузов к ногам.
Ветерок треплет, уносит к горизонту клочья дыма над Океаном. Солнце тускнеет и склоняется к горизонту, подсвечивая багряным облака, быстро собирающиеся в нехорошую гряду на вест-норд-весте. Погода портится.
Со стороны «Серебряного Заката» доносится тихий залп из стрелкового оружия, потом второй. Капитан Джоунс, человек слова, нашел-таки своих «ублюдков».
– …Эээ… Сэр?
Йенссен вздрагивает и роняет вниз, на далекую палубу, обжегшую пальцы спичку.
– Капитан, сэр… Позвольте личный вопрос, хоть и не ко времени?.. Когда Охота закончится… чем вы думаете заняться?
– Ну… Как обычно, Джем. Как обычно. Запрусь в каюте на всю бункеровку. Буду читать новые книги и потягивать свой джин под сухарики.
– Нет, сэр. Я имею в виду – вообще закончится. Вся.
Тут Йенссен отвернулся от заката и удивленно, со вниманием, стал рассматривать старпома, будто тот впервые появился на мостике «Баловня».
– Вы это серьезно, мистер Смит?.. Не надейтесь. Она никогда не закончится. Ни-ког-да. Неужели вы не понимаете? Никто. Никогда. Не сможет. Гарантировать. Что там, – Капитан ткнул трубочкой в окровавленный горизонт, – не осталось ни одной, как изящно выразился утром наш… покойный юнга, «гадины».
Даже когда они расчетно выработают все ресурсы. Мы не можем рисковать. Да… Просто деньки, подобные нынешнему, станут реже. Вербовочные листовки, которые «…Сироты предпочтительны…», будут меньше мозолить глаза. Но Охота – о, нет, сэр! Охота – это теперь навсегда… До последнего выстрела, который найдется на Земле. И «Баловень» всегда будет утюжить океан, пока не сожжет весь оставшийся на планете мазут или пока не просыплется на дно ржавой трухой между шпангоутами. А я… Я всегда буду здесь, на мостике или в своей каюте… Всегда…
Смит дрогнул. На мгновение примерещилось: истлевшие паруса, водоросли на реях, скелет у штурвала, смертная мгла над морем… Сгинуло.
– И вообще, Смит, какого черта?! Я что – институтка, которую надо отвлекать от печальных мыслей?.. Гм… Простите, Джем. И спасибо.
Офицеры замолчали и стояли так, рядом, молча, пока мутное солнце, провалившееся под облака, не коснулось пелены на горизонте.
Тогда Безумный Йенссен вздохнул, заглянул в трубочку и аккуратно выколотил ее о планширь в ладонь. Полез в карман за пепельницей, последним подарком покойницы-жены.
– Вот, «собачьи хвосты» пошли по небу. Погода портится… Долго нам с ней везло… Пойдемте вниз, мистер Смит, надо попрощаться с ребятами. А после похорон командуйте отход по готовности. Идем на базу, Джем. Ремонтироваться. И набирать новых… Сирот…
Александр Бачило. Без надеждыРассказ
…Карты у нас не было. Откуда? Шли, как водится, по пачке «Беломора». Да и «Беломор» тот видели только мельком, на столах у начальства. Потому направление держали примерное – на солнце. А что там, впереди, Нарьян-Мар или Воркута, – так далеко и не загадывали. Самое верное – ничего там нет, и приют наш крайний – полынья или волчья утроба…
– Чего ж вы рванули без надежды?
– Как без надежды? Надежда всегда есть. Терпения не хватает. Летом слух пошел, амнистия будет. За победу над Германией. Дескать, фронтовикам дела пересмотрят, и кто безвинно сел, всем – гуляй. Крепко на эту амнистию надеялись. Вот-вот, думали. Не сегодня-завтра на волю. Тут на собственной заднице-то не усидишь, не то что на зоне. Даже выработка упала, сколь начальство ни лютовало. Только мастер отвернется, зэки сейчас работу бросают, в кружок соберутся и бу-бу-бу… Говорят, в Усинск комиссия приехала и сразу все дела затребовала по орденоносцам. Их в первую очередь оформлять будут. Может, даже ордена вернут… Кто говорит? Откуда узнал? Не важно. Придурки из столярного в Рудоуправлении мебель разгружали. А там, в парткоме, – радио. Будто бы сам Сталин про фронтовиков сказал – отпустить. Они, говорит, за меня кровь проливали… Как же так? По радио – про зэков? Сомнительно. Однако все может быть.
Время шальное, победное. Веет вольным духом в республике Коми, будто солнышком ее, студеную, вдруг припекло.
Но прошел август, сентябрь, по речкам ледок захрустел, кое-где и встал крепко, а начальство про амнистию ни гу-гу. С них станется, что и притаили от Сталина списки. Больно уж много народу отпускать придется, как бы не вышло нагоняя за такие посадки в военное время. Закряхтели зэки, заволновались – ох, обнесут, забудут, затусуют дела по ящикам! Сгноят живьем в тундре, и концы в воду!
Больше всех Гошка Сухотин, автомеханик, переживал. До посадки было у него две медали – «За отвагу» и за оборону Советского Заполярья. Со всех сторон был Гошка герой, хоть и хлюпик – соплей перешибешь. Да попал раз под горячую руку в морозную пору. Четыре дня дивизия на марше снег месила, а на пятый – приказ: разворачиваться в оборонительную. Чистое поле кругом – ни теплячка под картером развести, ни керосину для лампы достать. Комдив ярится, кулаками машет – дай да подай ему электричество в штабную палатку, а ни одна станция не дышит – дизеля на морозе не заводятся. Ну и загремел Гошка в трибунал, из всех механиков – один. Нашли крайнего, кого не жалко. Да еще как хитро перекосило судейскую канцелярию – в штрафбат не послали, а выписали десятку по пятьдесят восьмой, как вредителю…
Когда замаячила весть об амнистии, Сухотин чуть не в пляс пустился – уверен был, что его, хоть не с орденоносцами, но вторым эшелоном обязательно выпустят, ведь не виновен он ни на полпальца – дураку понятно! Тем более Сталину…
Однако вот подзамялось дело. Гошка сам не свой ходил, пятый угол искал, почернел, доходить совсем с горя начал и однажды даже надзирателю в сердцах крикнул, мол, боитесь вы, кабы в Кремле про ваши дела не узнали! Еле отлежался потом… А тут и зима пришла, октябрь. Бураны зарядили.
И вот как-то метельным таким утром довелось нам троим – мне, Гошке и Саньку Вакуленко, тоже из нашей бригады, слегка у повара подшестерить – тащить из зоны в зэковскую кухню на руднике всю сменную пайку – четырнадцать буханок, да крупу, да соль, да гидрожира полкило в котелке. Нелегка поклажа, однако за право нести мешок и драки бывают. А как же! Человек при кухне – это кум королю и сват министру. Совсем дураком надо быть, чтоб в такой счастливый день голодным спать лечь.
Понятно, поставили нас в переднюю шеренгу, чтобы конвою виднее, да и свои сзади приглядят, не дадут погужеваться в дороге. Каждому ведь хочется пятерню в мешок запустить и горстями крупу в рот сыпать, потому и следят друг за другом надежнее вертухая. А буран завывает!
– Шире шаг! – начальник командует. – Не растягиваться!
Сам бы попробовал – с мешком на плечах да без дороги. Сугробов намело так, что не поймешь, где шоссейка, а где целина. Спины передних конвойных поначалу еще маячили, а как вышли в чистое поле – все, марево непроглядное.
– Не отставать, мать вашу! – орет начальник, волнуется.
Зря только глотку надсаживает. Вряд ли кто его слышит дальше нашей шеренги. У бурана-то глотка позычней будет.
– Да вы что, сучье племя?! Прятаться?! – голос, вроде, близко, а человека не видать. – Передняя шеренга! Бегом! Пристрелю!
Припустили бегом. Черт его, шального, знает. И правда еще пальнет с перепугу. Бежим, бежим, боками друг о друга тремся, чтоб не потеряться, мешки на спинах прыгают, котелок звенит, хлебушек, только из хлебопечки, так щекотно через дерюжку попахивает – аж брюхо сводит! Но что за напасть – не можем нагнать конвой!
– Стой, мужики! – ору. – Куда-то нас не туда понесло!
Но Гошка машет уверенно, за мной, мол, не боись. Пробежали еще шагов пятьдесят. Нет, явно дело нечисто. Остановились, оглянулись – и задних не видно. Ждали, ждали – не нагоняют!
– Эй, – зову, – гражданин начальник! Мы заблудились!
Вдруг Гошка меня в бок как пихнет!
– Молчи!
Мы с Саньком на него уставились.
– Почему?
– Вы что, не понимаете? – мешком тряхнул. – У нас жратвы на месяц! Ходу даем! Воля сама под ноги ложится!
Я даже растерялся.
– Это – воля?! Занесет в сугробе, так что ни одна собака не отроет!
– Вот и хорошо, что не отроет! – Гошка рад. – И след не возьмет! Когда и двигать, как не в такую погодку! Пока погоню снарядят, мы уж на полпути будем!
– На полпути – куда?
– Я уж знаю, куда! – кричит в ухо. – Доведу, не сомневайтесь!
Я на Санька посмотрел, вижу – мнется.
– В тундре смерть верная. Лучше вернуться…
– Куда вернуться?! – Гошка чуть не плачет. – Думаешь, лейтенант тебя караваем встретит?!
И, будто в ответ, сейчас же откуда-то – тра-та-та-та! Очередь.
– Вот тебе каравай! – Сухотин плюнул в снег.
– Да это они сигнал подают! – не сдавался я. – Поняли, что мы заблудились. Пошли!
– В кондей посадят, – вздохнул Санек. – У них и в погоде зэк виноват…
И тут к вою ветра прибавился тошный такой посвист – с фронта я его не слышал. По-над головой так фить-фить. И снова глухо простучала вдалеке очередь.
– Сигнал подают?! – гаркнул Сухотин. – Да они палят от пуза веером, лишь бы нас положить!