– Мы, я говорю о нашем факультете, занимаемся проблемой ветвления исторических событий. Это, если хотите знать, самая важная часть темпорологии, поскольку историки до сих пор уверены, будто история не имеет сослагательного наклонения. Это заблуждение! Мироздание ветвится, каждое физическое явление имеет множество равно реализуемых следствий. Тогда и причин у каждого явления может быть множество – сотни, миллионы! – и каждая причина суть реально физически существующая ветвь мироздания! Отправляя в прошлое темпонавта, мы, экспериментаторы, не можем сконцентрировать его в одной, тем более заранее выбранной, ветви. Темпонавт – и это доказывает существование ветвления в прошлое – попадает одновременно (если можно использовать такой эвфемизм) во все миры, существовавшие в прошлом и ставшие причинами возникновения нашего конкретного настоящего.
Более невнятной речи я в жизни не слыхивал, если, конечно, не считать предвыборной риторики нашего нынешнего шерифа. Тот говорил еще более непонятно, потому его и выбрали – в противовес Мозеру, который только повторял: «Выберите меня, и я уничтожу Дайтона!» Каждый дурак в городе знал, что уничтожить Дайтона не сможет никто, во-первых, потому что у него свой человек на Капитолийском холме, а во-вторых, потому что Дайтон держал в руках и Мозера, поскольку был женат на его племяннице.
Призрак попытался встать между мной и Дженнифер, но сестра отодвинула его движением руки – я видел, как она это сделала: взяла за локоть и толкнула, он чуть не упал, едва на ногах удержался. Призрак! Бесплотное создание! Чудеса…
И шипение…
– Я просто хочу объяснить, почему вы приняли меня за привидение. Не утверждаю, что все призраки имеют такое же происхождение, хотя подозреваю, что так оно и есть – не нужно придумывать сущностей сверх необходимого. К тому же в загробный мир и в нематериальных призраков верят только невежды…
Однако! Если это существо явилось не из мира мертвых… Впрочем, Дженнифер говорила и говорила, иногда лишь на мгновение останавливаясь, чтобы перевести дух и, похоже, прислушаться к чему-то, сказанному Норманом.
– Представьте себе: вы отправляетесь в прошлое на машине времени. Но прошлых, которые привели к вашему настоящему, миллионы – как множество корней, ведущих к одному стволу. Решая квантовые уравнения, теоретики из Принстона и Шанхая доказали, что путешественник во времени (в прошлое или будущее – без разницы, поскольку ведь и будущее ветвится) «размазывается» по всем ветвям альтерверса, и в каждой ветви присутствует тем менее материально, чем на большее число ветвей разделилось его прошлое.
Что он говорил? Уже потом, лежа в постели без сна, слыша в соседней комнате похрапывание отца, я пытался повторить и, главное, понять сказанное призраком. Повторить – да, мог, я был уверен, что запомнил каждое слово. Запомнить-то запомнил и повторить мог хоть перед судом присяжных, представься такая возможность, и, если бы потребовалось, на Библии поклялся бы, что все запомнил правильно. Но смысл ни единой услышанной фразы не был мне понятен. Это удручало меня и заставляло повторять мысленно слово за словом в надежде, что в какой-то момент мне станет понятно, о чем толковал призрак. Так однажды, повторяя строки из книги Бенджамина Франклина о молниях, я начал понимать, что хотел поведать миру этот удивительный человек.
«В загробный мир верят только невежды», – сказал призрак, и это было самое удивительное, что я слышал в ту ночь и что мог понять своим куцым умом. И вот что еще сказал Норман, обняв за плечи мою сестру, а она – что удивительно! – и не думала сопротивляться (я представил, как сам крутился бы ужом, стараясь избавиться от этих отвратительных объятий), приникла к груди кошмарного создания и говорила за него своим звонким голосом, отражавшимся от стен и создававшим эхо, будто специально для того, чтобы слова, повторяясь, проникали глубже в мое застывшее сознание.
– Теория без экспериментальной проверки не может считаться доказанной, даже если весь ученый мир уверен в ее правильности. Никто из теоретиков полтора столетия назад не сомневался в справедливости общей теории относительности, но все же, если бы сэр Эддингтон не обнаружил отклонение звездного луча вблизи Солнца во время затмения тысяча девятьсот девятнадцатого года, разве мог кто-нибудь утверждать, что Эйнштейн прав, и пространство подобно туго натянутому полотну, в котором движутся тяжелые шары звезд и планет?
Удивительно, как у Дженнифер поворачивался язык выговаривать эту ахинею! Она неожиданно замолчала, и в следующее мгновение произошло нечто, повергшее меня в состояние не то чтобы ужаса – подобного чувства, способного заставить человека совершать безумные поступки, я уже не испытывал, будто внутри меня сгорело нечто, а оставшиеся угли не способны были вызвать сильных эмоций, и потому не ужас, как следовало ожидать, сковал мои члены, а некая оторопь: на моих глазах призрак сильными движениями рук (я видел, как сопротивлялась сестра, будучи девушкой честной и непорочной) привлек Дженнифер к своей полупрозрачной груди, сквозь которую смутно видна была дальняя, погруженная во мрак, стена, приподнял правой рукой ее подбородок и – о, Господи! – впился белесыми, отвратительными губами в губы моей сестры, и что меня поразило более всего, – Дженни без признаков протеста ответила на кощунственный поцелуй, и два тела, темное, девичье, и блекло-серое, мужское, слились в единое целое, страстное и безумное в своей непостижимой откровенности. Их единство и устремленность друг к другу были так же ясны, как неясен и скрыт оставался смысл речей Нормана.
Не могу сказать, сколько прошло времени, пока я в ступоре таращился на это зрелище. В какое-то мгновение мелькнула у меня мысль: что если сейчас сюда явится отец? Вполне возможно, что он, проснувшись и отправившись на кухню, чтобы напиться, обнаружил отсутствие мое и, главное, сестры в своих постелях и, недолго думая, бросился на поиски.
Все-таки странные мысли приходят человеку в голову, когда он находится в чрезвычайно непривычной для себя ситуации. Я даже оглянулся – мне послышался в ночной тишине грозный далекий отцовский крик. Померещилось. Но не померещился поцелуй, длившийся, как мне показалось, вечность.
– Эй! – то ли выкрикнул, то ли прошептал я, и, преодолев не страх, а ступор, шагнул вперед и схватил Дженнифер за плечо. Никогда прежде я не позволял себе такого грубого жеста, сестра была очень чувствительна к прикосновениям, она и материнских ласк сторонилась, желая остаться одной в своем мирке, мало соприкасавшемся с реальностью.
Дженни дернула плечом, ладонь моя соскользнула, и рука прошла сквозь тело призрака – конечно, могло ли быть иначе? – на что Норман не отреагировал.
Поцелуй все же прервался, и парочка стояла, обнявшись и поедая друг друга взглядами.
– Эй! – повторил я. Других слов у меня не то чтобы не было, но они застряли у меня в горле, а непроизнесенное вызывает ощущение удушья, будто звуки, слепившись, не позволяют вздохнуть.
Призрак что-то тихо шипел, бубнил и порыкивал, и, что самое странное, Дженнифер не только вполне его понимала, но и отвечала теми же звуками, которые казались мне не от мира сего, настолько они были нечеловеческими, варварскими, да просто нелепыми.
– Эй! – повторил я третий раз, и только тогда Дженни меня услышала, а может, просто вспомнила о моем присутствии. Неожиданно не только для меня, но и для призрака, покачнувшегося и едва удержавшегося на ногах, Дженнифер оттолкнула Нормана, и ее темный силуэт бросился в сторону, где была дверь в анфиладу, по которой мы попали в эту комнату. Естественно, я последовал за сестрой, тут же обо что-то споткнулся, но сумел удержаться на ногах. Призрак остался сзади – он, похоже, не собирался (и слава Богу!) следовать за нами, и мы – Дженнифер впереди, я следом – в почти полной темноте бежали (бежали? Скорее пробирались, нащупывая руками стены) из проклятого дома наружу, в ночь, где светили звезды, а со стороны Ратушной площади доносились тихие разговоры, казавшиеся громкими в ночной тишине.
Дома все спали. Из комнаты родителей доносился громкий храп, и я возблагодарил Бога за то, что Он не позволил отцу проснуться среди ночи. Сейчас я прекрасно представлял себе, что до конца этой истории еще далеко, и Дженнифер еще не раз покажет, на что способна, и что она совсем не такая убогая, какой выглядела и какой все ее считали. Девушка, без запинки выговаривающая такие странные слова, как «экспериментальная проверка» и «общая теория относительности», что бы эта абракадабра ни означала…
Я хотел помочь Дженнифер взобраться на подоконник, но изумлению моему в ту ночь суждено было продолжиться: сестра подтянулась обеими руками и перевалилась в комнату, не произведя при этом никакого шума. Даже я не сумел бы проделать это так ловко, что и продемонстрировал минуту спустя, с грохотом повалившись на пол после того, как больно ударился локтем о раскрытую раму.
За стеной послышалось движение – должно быть, отец если и не проснулся, то что-то услышал во сне и принялся ворочаться с боку на бок.
Через минуту все стихло. Тихо было и в комнате Дженнифер. Я быстро разделся и попытался уснуть, но сна не было ни в одном глазу, и весь остаток ночи я провел, вспоминая полупрозрачное, с огромными глазами, лицо призрака, тень сестры, потянувшуюся к нему, чтобы погладить ладонью нематериальную щеку, и странный, необъяснимый, волнующий поцелуй, которому я сейчас завидовал белой завистью, понимая, что никакие мои поцелуйчики с соседскими девчонками и близко не шли в сравнение с этим проявлением истинной страсти.
До восхода солнца я вспоминал, забывал, вспоминал вновь и старался запомнить слова, произнесенные Дженнифер, а ей подсказанные Норманом, студентом колледжа, который он почему-то называл университетом, и я не то чтобы верил каждому слову, но подозревал, что от веры моей или неверия ничего не зависит. Что есть, то есть. Что произошло, того не изменишь. А будущее…
С будущим мне пришлось столкнуться на следующую ночь, и, засыпая утром под первыми лучами восходившего солнца, я не подозревал ни о чем и воображал, что мои и Дженнифер приключ