– Я заберу тебя отсюда, – сказал я скорее сам себе, чем Дженнифер, которая уже не могла меня слышать.
Я не успел этого сделать. Я не успел даже обдумать план действий. Что только не приходило в голову по дороге в Блумфилд! Я думал о Дженнифер, разговаривая с отцовскими подрядчиками, и, похоже, провалил несколько сделок. Я думал о сестре, возвращаясь в Глен Ридж, но ничего путного не приходило в голову. Я не знал ни одного случая, когда кто-нибудь выходил из лечебницы в божий мир, – разве что его выносили в гробу и отвозили на кладбище, где закапывали без покаяния и причастия. Шеффилд получал от родственников неплохие деньги и вел дело основательно, соблюдал все юридические формальности, у властей города и штата не было к нему претензий.
Возвращаясь домой из Блумфилда и проезжая мимо «Корней», я старался не смотреть в сторону высокого мрачного забора, понимая, что ничего не могу противопоставить ни отцовскому решению, ни методам Шеффилда, разве что когда-нибудь…
Я увидел перед запертыми воротами несколько колясок, в одной из которых узнал коляску мэра, а рядом гарцевал на лошади помощник шерифа О’Брайен, мерзкий тип, с которым я за всю жизнь не перемолвился и словом.
– Эй, молодой Келвин! – окликнул он меня. – Ты что, ничего не слышал? Я думал, уже и до Блумфилда дошли слухи!
Я остановил коляску и выслушал О’Брайена, будто адского вестника – мне показалось, что он был рад сообщить мне новость.
Дженнифер пропала. Ее препроводили в комнату, которую сестре предстояло делить еще с пятью девушками. После обеда ее выпустили погулять в больничный сад, которого ни я и никто, кроме пациентов и сотрудников Шеффилда, никогда не видел. Через час доктор прислал с одним из санитаров записку шерифу, где говорилось, будто Дженнифер из сада странным образом исчезла, причем никто не видел, чтобы она перебралась через забор (да и как она могла бы это сделать?) или сумела открыть калитку – единственную маленькую дверцу, всегда запертую, соединявшую сад с внешним миром.
Приехавший шериф собственными глазами убедился, что калитка заперта, а через забор не то что неловкой девушке, но и мужчине-атлету перебраться невозможно. Тем не менее, организовали поиски (что еще мог предпринять шериф в подобной ситуации?), и мне пришлось до ночи со всеми вместе бродить по окрестностям, выкрикивая имя сестры и прекрасно понимая, что поиски бесполезны.
Воспользовавшись моментом, я расспросил санитара Джошуа, и старик, прослуживший у Шеффилда много лет, трясущимися губами поведал мне, что никогда прежде не видел призраков и был убежден, что они не существуют, но сегодня…
– Представляете, сэр, он стоял в тени забора, неподалеку от калитки, я видел его так же ясно, как вижу вас, он был полупрозрачный и воздевал руки к небу, а голос у него был как труба архангела Гавриила. Уверяю вас, сэр, я не брал в рот ни капли, я вообще не пью днем, это каждый скажет, доктор терпеть не может, когда санитары приходят на работу под мухой.
– А потом, потом? – нетерпеливо спросил я.
– Потом, – старик покачал головой, – он исчез, прокляв меня всеми проклятьями, вот что я вам скажу.
– Вы точно слышали слова проклятий? – засомневался я.
– Какие сомнения! Это был адский вой, свист чертей и хохот дьявола!
Ну да. Норман, скорее всего, объяснял Дженнифер, что ей нужно сделать, чтобы освободиться и последовать за ним в его мир, частью которого сестра уже все равно являлась.
– А потом, потом?
– Ничего, сэр, – обескураженно сказал старик. – Призрак, должно быть, услышал, как кричит петух в нашем курятнике, вот и провалился с жутким воем. Прямо в ад. Никогда в жизни я…
– А Дженнифер? Что Дженнифер?
– Ничего не могу сказать, сэр, о вашей сестре, – мрачно сообщил Джошуа. – Я смотрел только на призрака. Не знаю, куда подевалась маленькая Дженнифер. Была – и не стало. Может, ее тот призрак и утащил с собой в преисподнюю.
– Вы рассказали об этом шерифу? – спросил я, с трепетом ожидая ответа, от которого так много зависело.
– Ну что вы, сэр, – смутился старик-санитар. – Я ж не враг себе, чтобы такое рассказывать Бернарду. Сказал, что не видел, куда Дженнифер подевалась, и это чистая правда, сэр, чистая правда!
Я дал ему доллар и попросил держать язык за зубами. Так он, похоже, и сделал – скорее не из-за моих денег, а исключительно чтобы не прослыть таким же сумасшедшим, как обитатели «Корней».
Вечером, никого, конечно, не обнаружив, мужчины разошлись по домам. Шериф с Шеффилдом и моим отцом долго сидели в кабинете доктора, и я не знаю, к какому они пришли заключению. Огласка была Шеффилду невыгодна, отцу – тем более. Матушке, вернувшись, отец сказал лишь, что Дженнифер лучше там, где она сейчас, и нужно за нее молиться. Со мной отец разговаривать не стал, и у меня не было желания вступать с ним в разговор. Ни тогда, ни потом – вплоть до его смерти.
Ночью я выбрался из своей комнаты через окно и отправился в Угловой Дом, где долго бродил по комнатам и залам, выкрикивая имена Дженнифер и Нормана, но никого не увидел, разве что однажды показалось мне, будто нечто белесое и полупрозрачное мелькнуло в углу и пропало, но это, скорее всего, был плод моего воображения.
Я пришел в Угловой Дом и на следующую ночь, и еще несколько раз, а потом перестал, поняв, что это бесполезно.
К мистеру Митчеллу, нашему соседу, работавшему в нью-йоркской газете «Сан», я отправился на следующий день после похорон отца.
Митчеллы переехали в Глен Ридж из Нью-Йорка через несколько месяцев после исчезновения Дженнифер. Я помню точную дату и то, как перевозили вещи, и то, как мистер Митчелл знакомился с соседями, избрав для этого странный способ: он гулял по улице с сыном, показывал мальчику на тот или иной дом и громко говорил: «А здесь, Гарри, живет мистер Такой-то, замечательный человек, с которым мы еще не знакомы, но это легко исправить, верно?» После чего мистер Такой-то выходил на крыльцо и приглашал мистера Митчелла с его отпрыском войти и пропустить по рюмочке. До нашего дома Митчелл дойти не успел – отец сам к нему явился, предлагая сделку по покупке партии чая, от которой сосед отказался; чаю он предпочитал кофе, а кофе покупал не оптом, а по баночке, всякий раз выбирая новый сорт, ибо «все в жизни хочется попробовать, вы согласны?»
Я слышал, что Митчелл работал в самой уважаемой нью-йоркской газете, но, говоря по чести, не читал ни одной его статьи. Я не любил газет, особенно после исчезновения Дженнифер, о чем городская газетка написала такое, что мне и пересказывать не хочется. Отец тогда поклялся расправиться с Доном Бакстером, редактором, самолично написавшим ахинею, которой зачитывались жители Глен Риджа и показывали пальцем на наш дом, на отца, на меня. Показывали бы и на мать, если бы она выходила на улицу. Отец действительно как-то появился в редакции – если комнатку в подвале здания мэрии можно было так назвать, – но не думаю, что применил против Бакстера физическую силу. Не знаю, что там произошло, но час спустя оба вышли на улицу, обнявшись, и, похоже, успели выпить за знакомство. Больше отец ни разу не упомянул нашу городскую газету и ее редактора.
Я предпочел пойти с рассказом к Митчеллу, слывшему серьезным и авторитетным журналистом, нежели к Бакстеру, который из любой истории сделал бы глупый рассказ, от которого у порядочного человека свело бы скулы.
Мистер Митчелл был невысокого роста, на полголовы ниже меня, остроносый, со спутанной, будто нечесаной шевелюрой и бородкой клинышком, смотрел проницательным, но странным взглядом, порой вызывавшим оторопь у людей, не знавших, что правый глаз мистер Митчелл потерял несколько лет назад при обстоятельствах, о которых он предпочитал не распространяться (рассказывали о стычке с бандитами, но, по-моему, это было явное преувеличение), и ему вставили взамен стеклянный протез.
Хозяин пригласил меня в гостиную, угостил сигарой (которую я сумел выкурить едва ли до половины), мы поговорили о погоде, соседях, Глен Ридже, где становилось все больше жителей, для привлечения которых мистер Митчелл приложил немалые усилия, будучи членом городского совета. Наконец, когда миссис Митчелл принесла поднос с кофе и прекрасные, ею только что испеченные, плюшки, я перевел разговор на интересовавшую меня тему и выложил историю появления Нормана, стараясь, впрочем, избегать мелких деталей, чтобы не утомлять хозяина.
Мистер Митчелл ни разу меня не прервал, кивал головой, прищуривал правый, искусственный глаз, не записывал, чему я был рад – вряд ли я смог бы рассказывать, если бы хозяин сидел, уткнувшись в лист бумаги, то и дело тыча пером в чернильницу.
Когда я закончил, то думал, что мистер Митчелл станет задавать вопросы о том, как выглядел призрак, как он себя вел, и о Дженнифер я ожидал немало вопросов, но хозяин удивил меня, сказав:
– Дорогой Джон… Вы позволите называть вас по имени?.. Я слышал, Джон, что у вас прекрасная память, вы никогда ничего не забываете. Не могли бы вы повторить в точности, что говорил этот… гм… призрак? Не о чувствах к вашей сестре, а о том, откуда он прибыл, и о том, что вы в своем рассказе назвали скучной и неинтересной ерундой, которой этот… гм… Норман пытался замаскировать свои истинные намерения.
Что ж, проблемы в этом не было, я повторил слово в слово и про множество прошлых миров, куда попадает путешественник во времени, и про то, как он разделяется на множество частей, и про темное вещество, соединяющее прошлое с настоящим и будущим. Тогда-то мистер Митчелл взялся за перо и записал за мной каждое слово, восклицая при этом: «Удивительно!», «Просто удивительно!» и «Это самое удивительное, что я слышал в своей жизни!».
Закончив записывать, он разложил перед собой листы и сказал, пребывая в задумчивости:
– Значит, вы говорите, ничего не поняли из этих слов, кроме того, что и призраки способны любить? А ваша сестра Дженнифер сбежала из сума… извините, из лечебницы, чтобы найти любимого?