, что не понимала эта, попавшая в штат школы по «разнарядке», орясина-поповна. Она понимала, что Попков не дебил, он просто неразвит. Да, с него не будет большого толка, но его так же не будет и со всех этих более натасканных, шустрых Митрофановых, Митиных и прочих у кого фамилии кончаются на ов-ев, и ин, как, скорее всего не будет толка и с Илюши и с Лерочки, старательных, но малоспособных еврейских детей. Увы, толк может быть лишь, как не прискорбно, с этой рыжей грязнули Стрельниковой. Кто бы мог подумать, как пошутила природа, наделив именно её не просто музыкальным, а абсолютным слухом. Как она схватывает, повторяет любую мелодию, и сразу видно, что у неё задатки настоящего большого голоса. И это безо всякого натаскивания, индивидуальных занятий дома. Ведь у неё и отец и мать люди от музыки далёкие, правда, очень шустрые, отец, вон даже трофейное пианино после войны из Германии приволок. Черт бы побрал этого Семена Израилевича надоумить ее родителей отдать дочь учиться музыке. Если к слуху у неё ещё и голос прорежется… о это будет нечто. Вон, тому же Бернесу один слух при полном отсутствии вокальных данных позволяет петь лучше обладателей «иррихонских» глоток. Увы, сейчас таким же слухом природа наградила не того, совсем не того ребёнка. И ведь, что самое страшное, если бы она происходила из такой же сермяжной русской семьи как этот Попков. Это ещё полбеды, был бы шанс и немалый, что её дар не разовьётся, заглохнет, ну самое большое научится играть на баяне, или тренькать на своём национальном инструменте, балалайке. Ан нет, эти Стрельниковы не так просты, как большинство их соплеменников, такие всё сделают, все условия своему ребёнку создадут, чтобы развить его талант. Нет, этого допустить нельзя, и на самотёк нельзя пускать. Ведь смог же деревенский пьянчуга, одарённый по ошибке поэтическим талантом, развить его, даже частично реализовать, и кто знает, до каких высот дошёл бы, если бы его хоть и с опозданием, но не остановили. Всё-таки хорошо тогда поработали родители Веры Ароновны и их соратники, вычистили эту страну, да так, что в ней уже не рождаются ни Пушкины, ни Достоевские, да и Шаляпины с Чайковскими не просматриваются. Расчищено, удобрено поле для тех, кто сегодня задают тон в театрах, оркестрах, на эстраде, в кино, литературе, для их детей. Но ту работу нельзя прекращать ни на минуту, пока ещё появляются на этом «стерилизованном» пространстве, такие вот «дички», как эта Алёна-грязнуля, которая вполне может составить конкуренцию, а то ещё и заявит, когда вырастет: почему я одна, где ещё Ивановы, Петровы, Сидоровы? Нет лучше сейчас, немедля прервать этот таящий опасность «процесс», тем более, что здесь можно действовать не как в двадцатых, а цивилизованно, без крови, убийств и инициирования самоповешения, просто отчислить ее из школы, тем более предлог подходящий – перебор выходцев из семей служащих. А этот, Попков, пусть учится, он как вырастет «возбухать» не станет, потому что всегда будет ощущать, что не своё место занимает. Да именно так, надо поправлять, корректировать природу, которая иной раз вот так дарует таланты тем, у кого их быть не должно. И то, что у рыжей девчонки Божий дар никто и не узнает, не увидит, как не видит его эта дура-поповна. Да и для девчонки лучше, если даже не начнёт учиться. А то станет потом мучиться, и от своих отойдёт, и в чужой среде своёй не станет. А через десяток, максимум два десятка лет будет сформирована однозначная артистическая среда, Вера Ароновна в том не сомневалась – столько умных людей над этим работает, в их числе и она сама. Ну, а если все-таки не получится, если зацепится, выучится… проявит талант, наберет силу? Что ж тогда «другим путем» идти придется, «утку» запустить, использовать этого друга их семьи, Семена Израилевича, черт его дери, и среди евреев встречаются такие дурни, что гоям помогают. Раз уж он в их семью вхож, пустить сплетню, что он любовник матери этой Аленки. Тем более отец у нее фронтовик, был тяжело ранен – где ему ребенка родить. А раз так, то и она не от него, и талант в ней тоже не от него, а от друга семьи, еврейского музыканта. Не поверят? Еще как поверят. Если верят что Пушкин негр хоть он на семь восьмых русский, а Лермонтов шотландец, хоть в нем три четверти русской крови, то в то, что Аленка Стрельникова еврейка поверять тоже. Хотя конечно лучше решить этот вопрос прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик, отчислить и все…
Наталья Алексеевна вышла из кабинета с твёрдой установкой отчислить Стрельникову из подготовительного класса. Нельзя сказать, что она так уж боялась завуча и безоглядно приняла её пожелания как руководство к действию. Она не сказала ни да, ни нет, про себя решив дождаться возвращения директора и обсудить этот вопрос уже с ним, ибо завуч, по всему, полностью на себя ответственность за это решение брать не собиралась, а надеялась всё сделать руками учительницы. Наталья Алексеевна, не будучи докой в своей профессии, в делах житейских была далеко не дурой и это понимала хорошо. С другой стороны она не испытывала никакой симпатии и к Стрельниковой, и потому её бы тоже отчислила с лёгким сердцем. Но куда более противен ей этот Попков, противна его мать, от которой за версту несло неотёсанной деревенской Нюшкой, приехавшей в Москву на заработки, до сих пор не научившаяся говорить без «энто», «чаво», «чай» и тому подобных словечек. Наталья Алексеевна ненавидела простой народ, напуганная с детства, когда этот народ пришёл грабить церковь, где служил её отец, а потом и их дом. Она маленькой девочкой пережила всё это. Но и с завучем отношения портить не хотелось. По сути, Вера Ароновна проводила в жизнь установку высшего руководства: во всех специализированных школах должна быть обязательно прослойка пролетарских детей. И если, не дай Бог, эта еврейка «стукнет», что учительница, ответственная за предварительный отбор, вопреки её предостережениям отчислила «пролетарского» ребёнка, да ещё упомянет происхождение учительницы… Это действительно может плохо кончится. И хоть на дворе 50-е, а не 30-е, как говорится, пуганая ворона простой хлопок за выстрел принимает. В мучительных раздумьях Наталья Алексеевна всё более склонялась к мысли внять уговором завуча и не ждать директора: «Шут с ним, пусть учится этот дебил, а эту рыжую, наглую грязнулю, выгнать тоже грех невелик.»
Когда учительница уже собиралась домой, в свою коммунальную комнатёнку, чтобы в общественной кухне приготовить свой скудный ужин… Тут в дверь класса раздался энергичный, настойчивый стук.
– Разрешите!.. Здравствуйте, простите за беспокойство. Вы Наталья Алексеевна? Я Стрельников, отец Алёны Стрельниковой, – в классную комнату вошёл и словно принёс с собой волну свежего воздуха рослый, представительный человек в кожаном пальто с каракулевым воротником, на его ногах белели начальственные «бурки».
Наталья Алексеевна знала, кем являются родители её учеников, и никак не ожидала, что сотрудник какой-то снабженческой организации, причём не директор и не зам, может так хорошо одеваться и выглядеть столь внушительно. Она впервые видела отца Стрельниковой, до того на родительские собрания приходила её мать, женщина хоть и хорошо одетая, но на жену большого начальника никак не походившая. После большой войны минуло немногим более десяти лет, народ жил крайне бедно и хорошая дорогая одежда обычно свидетельствовала о «весомой» должности её обладателя.
– Да, это я. Что вы хотели?
– Вот пришёл познакомиться. Всё никак не мог с работы вырваться, – мужчина продолжал источать энергию, деловитость, а в руках держал туго набитый чем-то портфель. – Алёна много мне о вас рассказывала, какая вы замечательная, заботливая. Вот я и решил зайти к вам, ну и… – гость бросил настороженный взгляд через плечо, и убедившись, что дверь плотно прикрыта расстегнул свой портфель. – Вот это вам, в знак благодарности за чуткость к моей девочке.
Стрельников начал прямо на стол перед Натальей Алексеевной выкладывать консервные банки с красными красивыми этикетками – камчатских крабов, стеклянные банки с расфасованной черной и красной икрой, высокие железные без этикеток – с тушёнкой. Конечно, на лицо была ложь. Никакого участия и заботы Наталья Алексеевна к Алёне Стрельниковой не выказывала. Скорее наоборот, узнав от дочери, что учительница к ней более чем прохладна, отец решил просто «подмазать», не догадываясь, что делает это в «переломный» для судьбы Алёны момент. Нет, Наталья Алексеевна даже не пыталась предпринять какое-то гордое действие, типа возмущения: «Да как вы смеете, мне советскому педагогу, взятку!» Вид консервированных деликатесов, которые можно было приобрести разве что в центральных магазинах типа ГУМа, или Елисеевского и за немалые деньги, у неё, существующую на нищенскую зарплату, едва не вызвало непроизвольное сглатывание слюны. Это была вообще первая взятка, которую ей предлагали, да ещё такая вкусная. В те годы, для любой одинокой, плохо питавшейся «училки», такая взятка являлась просто даром Божьим. Увидев растерянное лицо учительницы Стрельников, по всему, не впервые делавший такие «презенты», вновь взял инициативу на себя:
– Наталья Алексеевна, вы это спрячьте куда-нибудь. Сумка у вас есть?… Давайте, а то не ровён час, войдёт кто-нибудь. И это, если вам чего-нибудь понадобится, вы не стесняйтесь. Я буду теперь к вам регулярно заглядывать, справляться об успеваемости Алёны. Я ведь любые продукты достать могу. А если что-нибудь из промтоваров, то тоже подумать можно.
– Сколько я вам должна? – наконец смогла открыть рот учительница, когда Стрельников, взяв у неё авоську, удивительно ловко уместил в неё всё что принёс.
– Ну что вы, обижаете. Я же сказал, что в знак уважения, и, так сказать, в счёт нашего будущего… кхе-кхе … взаимопонимания и эээ … взаимопомощи. Надеюсь, что моя дочь у вас ещё не один год проучится, – Стрельников смотрел твёрдо, не мигая, и вообще от него исходила какая-то сила, присущая очень уверенным в себе людям.
– Да… пожалуй, – только и смогла пролепетать в ответ Наталья Алексеевна.