которые заказывал Дамари для своего магазина. На сей раз Шимон ехал порожняком, я уселся в крытом кузове на единственное сиденье, а Гошка улегся рядом на грязный, с облупившейся синей краской обсыпанный пшеном и каким-то сахарообразным порошком металлический пол. На поворотах его слегка потряхивало, но я увлекся книжкой, которую на тот момент читал, и не обращал внимания – что я ему, бэбиситер? Вдруг моей щеки коснулось горячее дыхание. Я поднял глаза и увидел, что мой пес, хотя его и мотает по всему кузову, пытается усесться рядом со мной, прижаться ко мне, а по мохнатой морде текут слезы: «Мой отец забыл про меня! Мне плохо, меня швыряет из стороны в сторону, а ему плевать. Он уткнулся в свою книгу и даже на меня не посмотрит».
Я вас так и не убедил ни в чем? Ну и шут с вами. Пока мы беседовали, Гошка уже успел сбегать на улицу и сделать свои дела. А затем я покормил его, собрался и вышел из дому. Ветер стих. Позолоченные светом фонарей деревья, казалось, окаменели, чтобы не спугнуть бездонную тишину. Машины, дожидавшиеся, как покорные собаки, когда выспятся их хозяева, сверкали, подставив лучам фонарей полированные спины. Подсыхала брусчатка возле соседнего дома, куда вместе с песком через трубку в каменной ограде с чьего-то чересчур обильно политого газона стекла вода. Налетевший ветер погнал вдоль стен голубой полиэтиленовый пакет. Потом тишина потихоньку ожила стрекотом цикад и лаем далёких собак. Где-то в ущелье застонал шакал. Где-то в Ишуве заверещал петух.
Три. Примерно через полчаса я приду на место. А ещё через часок – глядишь, и товарищ террорист пожалует. Раньше вряд ли – ему там нечего делать. И позже вряд ли: когда начнёт светать – опасно. А так – под крылышком тьмы… Он только не учёл того, что лес находится на скалистом плато и единственная тропка, ведущая в него, отходит от дороги. А на дороге – фонари. Нет, конечно же, он не дурак, чтобы идти по дороге, он пойдёт полем. Но пересечь дорогу ему всё равно придётся, и именно в этом месте. Таким образом, если не знать, что он здесь должен пройти, его в жизни не засечь. А вот если знать… Мне даже пришла в голову мысль по мобильному позвонить Иошуа и сказать, что его присутствие вообще не требуется, я сам справлюсь. Так Иошуа меня и послушался. И в чем-то он прав – выезд из Ишува просматривается в бинокль, и они могут послать убийцу только после того, как Иошуа пройдёт въезд в Ишув. Приборы ночного видения у них вряд ли есть, но они и не нужны. Пространство перед будкой часового хорошо освещено и фигурку человека в белой кипе до самых ушей увидеть легко. Из ружья его, конечно, не достанешь, бросаться с ножом так близко от Ишува тоже рискованно. Значит, придётся посылать кого-то следом. Иошуа углубится в лес – а тот за ним. Так, а что если они вдруг отправят кого-то заранее? В этом случае они должны принять в расчет, что Иошуа может и не явиться. Тому потом придётся возвращаться, когда уже на шоссе полно солдат и поселенцев. Правда, если он – не дай Б-г! – подстрелит Иошуа, из лесу ему тоже нелегко будет выбраться, но в этом случае он, по крайней мере, не зазря погибнет – ликвидация Иошуа для них имеет психологическоё значение.
Что они еще могут сделать? Заслать человека и пусть отсиживается до следующей ночи. Вот поэтому-то Иошуа вечером в субботу и назвал воскресенье, а не понедельник. Чтобы они успели сорганизоваться, но не успели подготовиться. А если они не успеют и сорганизоваться? Тогда грош им цена, и ни на их шайку, ни на их агента можно не обращать внимания. Нет, Йошуа всё рассчитал правильно. Ведь сказано – «на рассвете», вот на рассвете они и примутся за дело.
Я миновал Шин Гимель. Сонный солдат даже не вылез из будки поинтересоваться, куда это житель поселения собрался пешком в три часа ночи. Я махнул ему рукой и вышел на дорогу. Жёлтые с оранжевым отливом фонари, которые днём казались виселицами, теперь нависали над шоссе, как гигантские змеи, и голова каждой из них была горящим глазом.
Колючки ростом с людей топорщились из скал. Голубой пластиковый пакет, прибившийся к кусту, контрастировал с окружающей палитрой, на которой были только те цвета, что обычно называют тёплыми. Теперь же они казались зловещими.
Гребень скалы, с которой начинался лес, крокодильей мордой торчал над дорогой. Самая близкая к нему сосна, растопырившая сучья, была похожа на негритянского колдуна, разметавшего руки в странной пляске. Её огромная бесформенная голова торчала на тощем теле ствола. Так она, ухмыляясь, и застыла. Следующий ряд сосен рос как-то косо, по диагонали к земле и небу. А за ним насупились огромные уже недосягаемые для фонарей камни.
Внизу слева от дороги, большим светящимся пазлом, лежала арабская деревня. К ней, обозначенное огнями, вилось шоссе.
На асфальте комковалось нечто, напоминавшее раздавленную собаку, вблизи же оказавшееся обыкновенной тряпкой.
А вот и тропинка. Этакое микроущельице, вгрызшееся в склон горы и узмеивающееся налево вверх. Я начал подниматься. Кое-где, в особо крутых местах, почти ползком или ставя ноги углом, как лыжник, и хватаясь руками за острые края «ущелья». Я прополз метров двадцать и оказался на пригорке. Там и уселся. Слева меня прикрывала скала, снизу – ствол сосны. Теперь-то уж точно, если и возможно было меня разглядеть в бинокль, то только в бинокль ночного видения.
Подал голос шакал, за ним другой, и тут началась целая настройка оркестра. Они перекрикивали друг друга, спорили, сердились, бранились. Их хаотичная, как звёздное небо, симфония топила в себе все остальные звуки.
Головою я, в общем-то, понимал, что нет необходимости всё время взглядом буравить дорогу, что можно смотреть и на восток, туда, где скоро начнёт накаляться рассвет, а если в это время кто и выползет из пыльных кустов, успевших высохнуть за первые жаркие июньские дни, я обязательно засеку его боковым зрением, однако глаза сами невольно скашивались на ту точку, где от дороги отростком отползала тропинка. Естественно, что через какое-то время у меня потекли слёзы. Свет фонарей, такой удобный, такой яркий, стал тускнеть. Очертания сосен вместо того, чтобы прорезаться в тёмном воздухе в предвкушении восхода, начали разжижаться. Тайный агент арабов Дремота-бей предпринял против меня первую атаку.
Я дурак. Я должен был захватить с собою термос или хотя бы флягу с кофе. А ещё я вот почему дурак – в любой момент может появиться террорист, а мы с Иошуа не почесались подумать, что в этой ситуации делать. Мы продумали, как его выследить. А дальше? Пришить на месте? Орать: «Руки вверх, пушку вниз» и тащить в Ишув в качестве «языка», как я предполагал изначально, почему и не взял Гошку? Трюхать за ним наверх и стрелять в тот момент как он прицелится в Иошуа? С поличным, так сказать. Первый вариант – самый простой. Минусы: во-первых, после побоища на баскетбольной площадке и еще – странное дело – после общения с этим мальчишкой, сыном Шалома, мне почему-то расхотелось кого-то убивать. Во-вторых, для нашей Фемиды араб с автоматом в двух шагах от поселения – ещё не доказательство. А вдруг он, скажем, стихи почитать пришёл? Я не преувеличиваю. Судите сами: житель одного из наших поселений подстрелил араба, который явился туда с финкой. Причём, двумя днями раньше этот араб уже наведывался и ранил пятилетнего мальчика. Газеты представили дело так: голодный араб пришел рыться в помойке, а сытые свирепые поселенцы открыли по нему огонь. Делом занялась полиция и «кровавого убийцу» стали таскать по допросам. Спасло его в конечном итоге то, что армия дезавуировала предыдущую информацию и торжественно объявила: террорист убит солдатом. Все успокоились. Не факт, что и «моего» араба они возьмут на себя, а за изгородь с железными репьями я не рвусь.
Теперь что касается варианта «по ногам». Я не снайпер.
Вариант «брось оружие». Всем хорош. А если не бросит? Тогда дай Б-г мне не промахнуться. Или – ему промахнуться.
Подытоживаю – в первом варианте помимо новой крови на руках имеется риск сесть, во всех последующих – лечь.
За этими приятными размышлениями прошло часа полтора. Наконец появился Иошуа. Тёмные лучи вынесли его из-за поворота. Я весь напрягся и привёл автомат в боевое положение. Если все-таки они устроили засаду где-то здесь, то сейчас…
Но вокруг было тихо. Худой остроносый Иошуа был похож на Буратино. Сходство усиливала его белая кипа, выглядевшая как остроконечный колпак, разумеется, намного более короткий, чем у Буратино, зато тоже увенчанный кисточкой.
И походка у него, длинноногого, тоже была буратинообразная. По крайней мере, угловатость движений, равно как и острота высоко поднимаемых и выбрасываемых вперёд колен и резко отбрасываемых назад левого локтя (правый болтался на перевязи) бросалась в глаза. Возможно, это хулиганство учиняли фонари вместе с тенью. В любом случае, всякий раз, как он входил в сферу влияния очередного фонаря, тень выползала из его пяток и волоклась за ним пока уже – под самым фонарём – не укладывалась обратно в эти же пятки подобно самособираюшемуся рулеточному метру или собачьему поводку. Затем она выскакивала перед ним и, вырастая из мысков ботинок, распластывалась на дороге и ползла вперёд.
Шаги его, поставленные на полный volume горным эхом, гулко шлёпали по асфальту. Моё ухо впитывало все звуки, все шорохи. Главное – не дать им убить моего Иошуа.
Но всё было тихо. Иошуа прошествовал по дороге и свернул на тропинку. Дальше тропинка спешила мимо пригорка, на котором я вжался в темноту, а затем по лесистому склону выбегала на широченную поляну, о которой, конечно же, арабы знали и должны были непременно вспомнить, услышав, что Иошуа собирается молиться в этом лесу.
Вот сейчас – последние опасные метры. Я себя успокаивал тем, что стрелять уже практически неоткуда – к тропинке слева и справа подступают скалы, поэтому попасть на неё иначе, как с дороги, даже днём можно лишь ценой переломанных ног. А ночью, да ещё и бесшумно – для этого вообще надо быть привидением.
Иошуа прокарабкался в двух метрах от меня и не заметил. Пока он не исчез в зарослях, я провожал его взглядом, а затем некоторое время смотрел на чёрное пятно, в котором он растворился. Затем стихли и его хрустящие хвоей и колючками шаги.