– И я так думаю. Не знаю… Может, Игорь и не их человек. Может, их человек сидит в Совете Поселений… Вынем эту версию из запасников. Кстати, мы с Шаломом сразу же после разговора с Йоси и Василе рванули в «Бейлинсон».
– Что же ты молчал?
– А что говорить? Игорь по-прежнему без сознания. Врачи рассчитывают его спасти… Но когда он заговорит?.. – Йошуа пожал плечами. – Мы, кстати, и к Ави заглянули.
– Ну и что с ним?
– Ничего. Перебита рука, полоснуло по шее. Чуть-чуть полоснуло. Но главное не это. К нему толпами идут поселенцы. Со всей Самарии. Он всем рассказывает, что покушение на него – месть за убитого им террориста. Вы теперь с Шаломом в дурацком положении. Два так самозванца, пытаются отобрать славу у героя.
– Гм… Я вообще не понимаю, какого черта Шалом туда поперся.
– Он дал тебе совет рисковать жизнью. Потом целые сутки мучился. Да еще ты вечером во время «тревоги» начал рефлексировать. Дай, мол, моральную оценку моему молчанию. Этакое самокопание в духе Достоевского. Чисто русская манера.
– Сам марокканец!
– Спасибо. Так вот, дергался он, дергался. Потом его осенило. Помчался в Совет поселений со своей ложью во спасение.
– Йошуа, – помолчав, сказал я, – скорее всего Игорь не виновен.
– Пожалуй… Но причем тут это?
– А при том, – продолжал я, – что Игорь невиновен, но и из Совета поселений нет утечки информации.
– Это еще почему?
– Потому, что иначе бы никто не стал трогать Ави, пока не выяснится, кто убил террориста – он, я или Шалом.
– А может, арабам не успели сообщить о ваших с Шаломом выступлениях?
– Конечно, не успели. Гонцы поскакали поздно, а на почтовой станции свежих лошадей не оказалось.
Последней русской реалии он не понял, но это меня не смутило. Я продолжал:
– Йошуа, ты вообще сам себя слышишь? Неужели ты настолько влюбился в идею о вражеском агенте, засевшем в Ишуве, что никак не можешь отказаться от нее? Неужели ты не видишь, что никакого агента в природе не существует?
– А араб, которого убил Игорь? Его кто навел?
– А что, мало арабов просто так, без всякой наводки, проникает в ишувы ? И вообще, мы о нем пока ничего не знаем. Вот заговорит Игорь…
Тут я вдруг поднял притуманенные сотрясением мозга очи и обнаружил, что Вика никуда не ушла, а прохаживается неподалеку вдоль асфальтовой дорожки, полузасыпанной комковатой землей во время строительства изгороди. Она смотрела на меня своими черными глазами, так, словно что-то еще хотела выяснить.
– Минутку, Йошуа, – сказал я в мобильник.
– Дядя Рома, а из ваших ребят, ну из учеников «Шомрона» – она махнула рукою в сторону эшкубитов, чтобы стало понятно, мол, речь идет о школе, а не о Самарии – из них никто не мог там оказаться?
– Где? – не понял я.
– Да на Гива-Царфатит.
– Г-сподь с тобой, Вика. Наши все в школе.
Я помахал ей рукой, давая понять, что занят, и вообще, аудиенция окончена, и она удалилась.
– Да, я тебя слушаю, Йошуа.
– Рувен, но ведь и в интернете ничего не было. Типа «правосудие свершилось…»
– Потому, что никакое правосудие не свершилось. Ави не убит, а ранен. С чем прикажешь им выходить в интернет? «Уважаемые сионистские ублюдки! Ликвидация вас, как класса, (этого советизма Йошуа не понял) о необходимости которой говорили арабские патриоты (и этого тоже) не состоялась, поскольку у нас снайпер косой. Когда найдем нового снайпера, тогда вас и дострелим. Ждите и трепещите!»
В трепещущем от жары воздухе кружилась мушка, пытаясь сесть мне на ухо, словно собиралась нашептать нечто важное. Возможно, в ней была чья-то душа, которую тянуло ко мне.
– Ты кто? – спросил я вслух. Мушка подумала и улетела.
В школе творилось что-то неладное. Из классов выскакивали дети и бежали по асфальтовым дорожкам к синагоге. Из учительской туда же по одному плелись учителя с таким видом, будто в чем-то провинились. Тщедушный черненький Хаим семенил рядом с мрачно вышагивавшим равом Элиэзером. Я поспешил за ними. Мимо меня, размазывая по лицу слезы, промчался Шауль Каспи, парень из девятого класса. Что происходит? Что, о Г-споди происходит?
Когда я вошел в синагогу, когда за моей спиной захлопнулась обшарпанная дверь, когда под моей ногой задрожали серо-бурые доски пола, все на минуту обернулись, и в нескольких парах глаз я прочел подобие укора. В первую очередь в глазах Йорама Гефена – Юрки Виноградова. И вновь все заговорили, заговорили, и из десятков фраз, звучавших вокруг меня одновременно, выкристаллизовывалось одно имя – «Авиноам». К биме – возвышению, на которое во время молитвы помещают свиток Торы, шагнул рав Элиэзер, и все голоса срезало.
В полной, черной тишине:
– Ребята, как вы знаете, полтора часа назад на перекрестке Гива-Царфатит произошел террористический акт, совершенный арабом-самоубийцей. При взрыве бомбы, прикрепленной к поясу выродка, погибли, помимо него самого, три человека. Один из них наш ученик…
Г-споди! Почему я еще жив?! Я не могу, слышишь, не могу этого вынести! За что ты на меня это наваливаешь? Почему он, а не я?..
За девять дней до. 9 таммуза. (18 июня). 19:45
– Я… я очень рад, что ты приехал, Рувен…
Игорь не говорит. Он шепчет куда-то вверх, в пустоту, туда же, куда устремлен его неподвижный взгляд. С каждым словом, с каждым вздохом слышится присвист, словно воздух вырывается одновременно и из горла и из дырки в легком. Видно, что изо рта у него текла кровь и что ее смывали, но недосмыли – в правом уголке рта корочка осталась. Застывший, но живой, он лежит на высокой больничной кровати. А я сижу рядом на стуле. За спиной у меня стоят Шалом и Йошуа. Они тоже застыли, только Игорь – лежа, а они – стоя. А я вот застыл сидя, как памятник Линкольну в фильме «Безумный мир». Мы все четверо как бы живые и не живые – Игорь от ранения, Шалом и Йошуа от усталости – для них это вторая поездка в «Бейлинсон» за день – как только узнали, что Игорь пришел в сознание, снова помчались и меня прихватили, оставив безотказного Яакова сторожить. Я же наполовину мертв от горя и от чувства, что я – убийца Авиноама. Если бы я вчера не позвонил ему…
– Здесь… кроме тебя… никого… Да и в Молдавии… Отец да мать… Да пенсия двадцать доларов… Вот и кормлю…
В реанимацию входит врач. Мы еле упросили его буквально на несколько минут снять с Игоря кислородную маску, чтобы поговорить с нами.
– Это очень важно! – рычал Йошуа.
Врач пока лишь подает нам знаки, дескать, не пора ли вам пора. А Игорь меж тем… Ну, разве можно его сейчас прервать своим дурацким «ближе к делу»?
– Мне Израиль, как дом! – выдыхает Игорь. – А ты, как брат… Что же вы на меня…
Он замолкает, только в глазах укор.
– Прости нас, Игорь, – я беру его за руку.
– Хватит, – вмешивается врач, – надо надеть кислородную маску.
– Еще секундочку, – умоляюще вскрикивает Шалом. Он, несмотря на все свои бездонные познания в русском, не понимает, о чем мы говорим, но чувствует, что разговор приближается к чему-то очень важному.
– Игорь, – торопливо спрашиваю я, – что у тебя вышло с этим арабом?
– Прости, что тебя ударил, – хрипит Игорь. – Мне было очень больно…
Устав от длинной фразы, он переводит дыхание. Затем продолжает:
– Хлебнул пивка в Городке… потом в Тель-Авиве… Решил вернуться… разобраться… Из Городка выехал в семь тридцать… Приезжаю… Тебя нет дома… А я пьяный… Пошел к себе…Спать… Зажигаю свет – араб… А я – ваш!
Доктор кивнул сестре, и она надела на Игоря кислородную маску. Только глаза – Гошкины глаза – выплескивали то, что недошептали губы. Я сжал его руку.
– Ты наш, Игорек, ты наш. Прости меня за ту гнусность, которую я тогда сказал. У нас в этом мире так мало друзей, а ты из самых лучших, самых верных.
Игорь прикрыл глаза – должно быть, устал слушать. А я подумал, что от имени «Игорь» уменьшительное не обязательно «Игорек». Еще и «Гоша».
За девять дней до. 9 таммуза. (19 июня). 1:00
Гошенька… Как мне без тебя мертво! Моему пустому окну словно и не снилась луна – так, звездочка какая-то золотушная посверкивает. Я гляжу в темноту, слышу тиканье, а если точно говорить, то тихое поскрипывание секундной стрелки – бессмысленного суетливого самолетика – и мечтаю о том, чтобы там, в окне появился мой террорист. Только пусть во лбу его зарастет дырка, вокруг которой запеклась кровь. Пусть он будет молодой, крепкий, сильный, здоровый, и пусть он, наконец, убьет меня.
Игорь, ты, получив нож в легкое, спас чью-то жизнь. Если мою, то зачем? Хотя вряд ли я, имея «эм-шестнадцать» и «беретту», позволил бы забредшему террористу зарезать меня, как курчонка. И вообще, что это я к тебе с претензиями? Между прочим, это из-за меня ты сейчас лежишь на высокой кровати между жизнью и смертью. Но я постараюсь исправиться. Сегодня, если придет убийца, я не буду сопротивляться.
А это еще там кто? Йорам, пошел ты к черту! Что я, знал, что так получится с Авиноамом? Просто где я, там несчастье. Но вот сейчас меня убьют, и всё будет хорошо. Войдет он, призовет меня, как Вс-вышний Авраама, и я отвечу: «Вот я…» Смотри, дверь уже открывается!..
Ах, это ты, Авиноам? Проходи, садись. Нет, не надо в тот угол. Тот угол – собачий. В каком смысле – собачий? Да в прямом. У меня был пес Гоша. Ты его должен помнить, я когда-то брал его с собой по вечерам охранять ешиву. А, так ты не знаешь? Мой Гошка позавчера умер. Тебя ждет мир Истины, а животные, кто скажет, что с ними происходит после смерти? Ты не знаешь, куда сесть? Давай сюда, поближе к столику. Кстати, я прошу у тебя прощения за все глупости, которые наговорил тебе, когда мы в последний раз виделись. Ну, за эти «будь мужчиной», «не надо, Авиноам!» Нет, за то, что из-за меня ты оказался на Гива-Царфатит, я прощения не прошу. Помнишь луну-секиру, что была в окне, когда я сидел у тебя на кровати. Так вот, я и есть та самая секира. Мною бьют. Больно?