Сейчас его жена – я никак не мог вспомнить ни ее, ни его имени – металась между машинами. По выражению ее лица было видно, что у нее тоже стряслась какая-то беда. Ясное дело какая – муж и дети всё время через Городок ездят. Я пригласил ее в нашу маршрутку и участливо спросил, что случилось.
– Тапочки! – глотая слезы, воскликнула она, – Тапочки и халат! Я их оставила в попутке из Петах-Тиквы.
– Ты что, работаешь на никайоне, моешь чужие дома?! Это на надцатом-то году жизни в Израиле?
– Конечно, на никайоне ! Ой, ну как же я завтра на работу пойду?!
– Знаешь, – решил я развеять ее грусть, – в Городке теракт. Трое убитых, тридцать раненых.
– Знаю. А новые не купишь – денег нет.
– Кого – новые?
– Тапочки. Ох, что же мне делать?!
– Слушай, а твоих там рядом не было?
– Тапочек?
– Нет, мужа, детей…
– Где «там»? В попутке?
– На бензоколонке, где теракт был.
– Да нет… Борька на работе в Кфар-Сабе, а дети – кто дома с бебиситером, кто в садике, тоже рядом с домом.
Ага, Борька, значит, его зовут. Теперь узнать бы у Борьки, как зовут ее.
– А халат?! Где же мне новый халат-то взять?
Я снова вылез из машины, где Борькина жена продолжала на двух языках причитать по поводу трагически утраченных тапочек и халата. Сказать ей, что шестое чувство говорит мне – я трагически утратил любимую женщину? Я прикурил сигарету от сигареты, машинально отметив, что первую сигарету прикончил в пять-шесть затяжек, и вновь достал «пелефон». Сейчас опять будет: «Номер, на который вы попали…» И тогда я уж точно умру.
– Алло?
Не может быть!
– Дворочка! Вы живы?
– А какой же мне еще быть? – раздался голос у меня за спиной.
Я резко выполнил непрозвучавшую команду: «Кру-гом!» Она стояла передо мной на фоне пыльно-синего неба – смеющаяся, с глазами цвета воздуха после дождя, и гладила себя по волосам, как любимую кошечку. Я схватил ее за руки, не думая о том, насколько этот жест кошерен, не отдавая себе отчета, в том, что говорю и делаю. Какой-то конь во мне сбросил всадника, и я забормотал:
– Дворочка! Какое счастье, что вы живы! Я так переживал, я не знал, что с вами, я думал, что вы погибли!
Двора оторопела от такого нахальства. А я, забыв добавить «хас ве халила» – «не дай Б-г!» после упоминания о смерти, заключил свой монолог признанием:
– Я чуть с ума не сошел.
– По моему, вы все-таки сошли с ума, – пролепетала она в последней попытке острить, но то уже была агония ее чувства юмора.
– Я сошел с ума, – подтвердил я, сжимая – о, где ты Галаха! [1] – ее ладони. – Я сошел с ума от ужаса, когда думал что вы убиты. Я ехал и молился чтобы… если уж так нужно, чтобы кто-то умер, пусть бы погиб я, а не вы…Я… я разобрался в себе. Я догадывался и раньше, а теперь я знаю, что…
Ну, куда это годится! Мужик, понимаете ли, с «береттой» против «калаша» ходит, а чуть что – глаза на мокром месте. В-общем, надоела бедной Дворе моя неврастения, и она сама взяла и обняла меня.
В обнимку мы шли с ошеломленной Дворой по ошеломленному Городку. Двора была ошеломлена тем, что человек, о существовании которого еще час назад она еле помнила, обнимает ее, а она вместо того, чтобы оставить ему, то есть мне, на щеках отпечатки пальцев, сама прижимается к нему, то есть ко мне. Городок в лице его встречных жителей Городка был ошеломлен тем, что русоволосая красотка идет со сморчком, годящимся ей в отцы, да еще и коротышкой. Слава Б-гу, сама Двора невысокого роста, так что, когда она была без каблуков, выходило, что я даже малость повыше. Сравнивая наш возраст, многие прохожие кидали на нас соответствующие взгляды, мол, понятно – раз религиозный, значит, сексуальный маньяк.
Стоял хамсинный июньский день. Городок с его фантасмагорией цветов между промзоной и центром, с его каскадами на том месте, которое называют «кикар» – «площадь», поскольку это и впрямь единственная площадь на все его тысячи дунамов, всё остальное – лишь перекрестки, Городок с его колледжем, разросшимся до размеров небольшого университета, Городок с его «русскими», которых раздражало, что кое-где еще встречаются несознательные израильтяне, в общественных местах разговаривающие на иврите, Городок со стайками шумно шляющихся по улицам юных израильтян, чьи кактусо-и алоэобразные прически наводили ужас, а глаза потрясали размерами и пустотой, Городок с его уютными частными домиками и красивыми шестиэтажками, с его редкими синагогами и их еще более редкими посетителями, белостенный Городок, красное многокрышье которого казалось одной большой общей крышей, раздробленной на бесконечное количество кусочков, этот Городок завертелся вокруг нас, пыльной пеленою отгородив от всего мира. Мы шли в обнимку, и я понимал, что Двора – единственный для меня человек, с которым совсем – совсем нельзя играть. Игра все разрушит. С ней лишь можно делиться своим счастьем, а пока счастья нет – болью.
И я начал рассказывать ей про Гошку, про лучшего в мире пса, строго говоря, и не пса вовсе, а существо с человеческой душой, за какие – то прошлые грехи попавшей в покрытое жесткой вьющейся шерстью эрделье тело. Возможно, то была душа какого – то моего предка или родственника, иначе непонятно, с чего это вдруг мы так полюбили друг друга. И закончил я Гошкину биографию описанием его последних дней и обещанием сводить ее, Двору, к его последнему приюту почти на самом гребне, откуда открывается вид на долину «Врата Израиля», а долина эта, очевидно, скоро будет воспета нашим другом Йошуа в шедевре, о котором он всю жизнь мечтал, а теперь, наконец, начал создавать.
Я рассказывал про Мишку, про Шалома – «Рувен йест у тэбья джиджигалка?» Я рассказывал про Цвику и Авиноама – двух потрясающих парней, которые явились в мир, чтобы своим трудом украсить землю Израиля, которые сами по себе были ее украшением и которые легли в эту землю для того, чтобы их могилы стали бесценным сокровищем, и сокровище это никогда и никому нельзя отдавать. Теперь их могилы – это то «низ – зя!», то вето, которое отбирает у наших продажных вождей право торговать Родиной.
Я рассказывал про наших раввинов – про рава Райхлина, погибшего на горе Проклятия, когда группа из тридцати экскурсантов была окружена двумя тысячами арабов, и он вдвоем с молодым репатриантом из России отбивал атаки ударного отряда арабской полиции. Этот бой длился семь часов и транслировался по телевизору с вертолетов, но армия не вмешивалась, дабы не огорчать арабских братьев и мировую общественность. Рав Райхлин истек кровью и умер. Я рассказывал о ребятах с «форпостов»… Вдруг она сказала:
– Не кажется ли тебе, что ты чересчур романтичен для сорока семи лет?
– Так же как ты несколько цинична для двадцати семи – парировал я.
– Не спорю, – согласилась она. – Публика в Городке до безумия цинична – что русскоязычные, что коренные израильтяне, что молодежь, что взрослые. Их волнует только набить карман, набить брюхо да те проблемы, которые решаются ниже пояса. Поселенцы для них – опасные идеалисты, живой укор. Жители Городка забыли, что наш Городок фактически тоже большое поселение. Но у тебя другая крайность – похоже, что ты готов подписаться под каждым словом «Песни о тревожной молодости». Она запела красивым сопрано:
«Забота у нас такая
Забота у нас простая —
Жила бы страна родная
И нету других забот».
– Чуешь сходство? Теперь уже я остолбенел, вспоминая недавние свои размышления. В памяти зазвучали фразы из каббалы о разбросанных по миру половинках душ. А Двора продолжала петь:
«И сне-ег и и ветер
И звезд ночной полет
Меня мое сердце
В тревожную даль зовет».
– Не стыдно? – вдруг спросила она.
Я молчал.
– Это еще что! – продолжила Двора. —
«Пока я ходить умею,
Пока любить я умею,
Пока я дышать умею,
Я буду идти вперед…»
– Понимаешь, Рувенчик, всё как-то так да не так. Неужели нельзя без Совка обойтись?
– Один рав – русскоязычный, иерусалимец – сказал: «То, что там было ложью, здесь – правда», – выдавил я в тщетной потуге придти в себя.
– Правда? Ну, тогда я продолжу:
«Пускай нам с тобой обоим
Беда грозит за бедою,
Но дружбу мою с тобою
Одна только смерть прервет».
Ну, это, конечно, о вас с Йошуа. Мистика продолжалась. Жуткое предчувствие сдавило мне горло. Йошуа! Неужели с ним что-то должно случиться? И как раз я уезжаю. А Двора, как ни в чем не бывало, поставила в повестку дня очередной злободневный вопрос:
– «И так же, как в жизни каждый,
Любовь ты встретишь однажды.
С тобою, как ты, отважна,
Сквозь бури она пройдет…»
Вот, – закончила она, – стало быть, и до меня дошла очередь. – Она нежно погладила себя по волосам. – Всё по порядку. Что молчишь? Нечего возразить? Или раскошелишься хотя бы на словечко?
Вместо ответа я поцеловал ее в губы прямо посреди улицы, которую мы как раз в этот момент переходили. Городок изумленно охнул, а Двора, оторвавшись от меня через пару минут, воскликнула:
– Браво! В следующий раз проделай это, когда будешь платить в автобусе.
Потом, помолчав, добавила:
– Вот уж не думала, что религиозные умеют так качественно целоваться.
Что я мог ответить? Всё получилось до того хорошо и до того бестолково. Ну как сказать ей, что завтра уезжаю и уезжаю на месяц, что в восемь утра, когда она на спецавтобусе будет ехать из Городка в Ишув, я на встречном рейсовом автобусе буду ехать из Ишува в Городок.
За семь дней до. 11 таммуза. (21 июня). 9:10
В автобусе было прохладно. Позади остался пешеходный мост с крыльями, принявший нас вместе с потоком транспорта в свои объятия. Где-то за спиной исчезла «Бейлинсон», где лежал Игорь, заваленный накупленным мною чтивом. Еду ему пока носить нельзя было, питье тем более, ну, это мы с ним со временем компенсируем. Главное, он шел на поправку, проявлял активный интерес к жизни, просил передать привет Москве, столице бывшей Родины, близкой сердцу каждого бывшего советского человека, накидал кучу заказов, самым ошеломительным из которых были диски с русским роком, а самым бессмысленным – черная икра, наличествующая в любом нашем «русском» магазине. Может, у н