В это самое время в кондитерскую Вольфа и Беранже, где происходил весь разговор, вошли в обнимку старый приятель Пушкина господин Данзас и блестящий молодой офицер мсье Дантес.
— А вот и француз! — хором возопили Жуковский и Вя-земски/ и ринулись к юноше.
— В чем дело, господа? — не понял Дантес. — Сейчас не двенадцатый год, так чем вам не нравится мое происхождение?
— Мсье, мы хотим вас просить, чтобы вы послужили славе русской поэзии! — закричал пылко Вяземский.
— Я и во французской поэзии мало разбираюсь!.. — смутился Дантес. — Я…
— Тем лучше!
И Жуковский объяснил юному вояке, в чем суть дела. Дантес даже пошатнулся.
— Но послушайте! А… если я его нечаянно убью? Что скажет история?
— История вас не забудет! — пламенно заверил Вяземский.
— Мсье, помогите, прошу вас! — вмешался в разговор Пушкин. — Понимаете, я их всех хочу проучить… И царя — пусть покусает локти, и общество — оно меня травит. Ну, всех, словом. А стреляете вы, слыхал, отменно, а место, куда попадать, наш милый доктор Даль высчитает до миллиметра. Если, конечно, — тут же ехидно прибавил Пушкин. — он не желает моей смерти!.. А, Даль?
— Я попросил бы! — чуть не плача, взмолился доктор.
…Вечером 27 января было прохладно и ветренно. На пустыре, у Комендантской дачи, как и ожидали, ни души.
Дантес ходил взад и вперед по притоптанному секундантами снегу, кусал губы, нервничал.
— И зачем ты в это ввязался? — сухо спросил его секундант, мсье д'Аршиак. — Ты его продырявишь, а русские будут лить грязь на наше отечество. Скажут, что ты не мог ценить их славы, не понимал, на что руку поднимал, и так далее. Не понимаешь?
— Я дал слово! Теперь поздно! — уныло отрезал Дантес.
В это самое время Пушкин скинул шубу, отважно расстегнул фрак, жилет, рубашку и подставил Далю правый бок.
— Вымеряй, друг! Доверяю…
Даль, внутренне содрогаясь, ползал вокруг него на коленях с линейкой и слуховой трубочкой.
— Я попросил бы… Саша, стой прямо! Так… три сантиметра от желудка, два от печени… О, господи, тут ведь еще селезенка! Ага… Пять сантиметров от позвоночника… Тут мочевой пузырь… Саша, а может в ногу, а?
— Раскроют! — возразил Данзас, приглашенный по случаю в секунданты. — Раскроют, Володя! Поймут, в чем дело!..
— Вымеряй, Даль, быстрее! — не выдержал Пушкин, у которого на лбу начала выступать легкая испарина. — Слушай, а больно будет?
— Сначала нет, — успокоил Даль. — Будет шоковое состояние, оно снижает болевой порог. А потом я тебе чего-нибудь дам. Вот! Нашел! Семь миллиметров от почек, два от селезенки! Ставлю кружочек! Мсье Дантес, попадете?
— Постараюсь! — выдохнул Дантес обреченно. Стойте! А… а как же одежда-то?! Нельзя ее застегивать, я же не увижу отметины!
— Одежду продырявим потом! — заверил Данзас. — Саша, держи поля фрака. Стой прямо… Будь умницей. Ради славы Отечества!!! На место, мсье Дантес!
Дантес про себя прочитал «Pater nostra» и на негнущихся ногах отбрел на десять шагов…
Несколько часов спустя, лежа на уютно застеленном диване в своем кабинете, упиваясь негодующим ревом потрясенной толпы, доносившимся с набережной Мойки, Пушкин всерьез задумался о будущем.
— Послушай-ка, Вяземский, — заметил он, обращаясь к сидевшему подле него зачинщику всей истории, — а мне, пожалуй, кажется, что дело это можно закончить еще эффектнее…
— Каким образом? — не понял Вяземский.
— А очень просто. Что если мне умереть? А?
— Ты с ума сошел! — испугался Вяземский.
— Да нет же! — улыбнулся Пушкин. — Не по настоящему, разумеется! Смотри-ка: врачей у меня было аж трое! Рану все нашли тяжелой — где ж им знать, как точно Володенька все высчитал! Ну, а теперь я денька два поболею, а там и… Сам посуди — таким образом бессмертие мне обеспечено! Долгов нет как нет! Похороните меня для вида, а потом я потихоньку за границу, и… Свободен! Сбрею бакенбарды, сменю имя и начну новую жизнь! А вы тут клеймите позором моих гонителей и убийц! А? И Николай Павлович попляшет у меня! Народ ему нипочем не простит, вот увидите! Жуковский, ты как на это смотришь?
— Дантеса жалко, — резонно заметил Василий Андреевич. — Он будет опорочен навеки. И могут быть дипломатические осложнения с Францией.
— А ты, братец, скажи, то есть уверь народ, что Франция тут не при чем! — не унимался Пушкин. — Допустим, Дантеса подкупили. Скажем, польские революционеры! За то, что я поддерживал русское самодержавие в его борьбе с освободительными движениями! Представляете? И либералам сказать будет нечего! А Дантесу — поделом! Между прочим, за женой моей он принялся ухаживать с самым искренним рвением!
Окончательный план был разработан уже поздним вечером, и вконец успокоенный Пушкин уснул с мыслями о грядущем величии.
За окнами дома на Мойке выла метель. Толпа разного люда стояла перед деревянными воротами и с тоской глядела на слабо освещенные окна. Одураченный народ, в то время еще не имевший прозорливых и искушенных лидеров, сведущих в уловках слуг тоталитарного режима, искренно скорбел… И, как всегда, безмолствовал.
ПРИБАЛТИКА: НАШИ — ЭТО СЕГОДНЯ ВСЕ НОРМАЛЬНЫЕ ЛЮДИ
— Александр Глебович, несколько слов о работе в Прибалтике.
— Когда наша съемочная группа прибыла на место событий, телерепортеров, регистрирующих события, там было более чем достаточно. Быть одним из многих? И мы приняли решение — попасть на телебашню, в которой находились омоновцы. Не без труда, но нам это удалось. То, что там было снято и показано, соответствует действительности. Быть может, в съемке чересчур много экспрессии, но нам удалось обратить внимание общественности на ту часть проблемы, которая могла бы остаться за кадром: это положение нашего служивого люда, попавшего меж двух огней — центром и местным правительством.
— Признаюсь, у меня сложилось впечатление, что вы намеренно трагедизировали обстановку…
— Кое-какие художественные элементы в съемке наличествовали и это скрыть невозможно: старик, пьющий огненную чашу гражданской войны, выстрелы в титровую доску… Музыкальное оформление. Все остальное — документализм, и отрицать это невозможно. Во втором репортаже «Наши» по моей просьбе группа русскоязычных граждан поднялась на речной кораблик. Это художественный прием, но я полагаю, что именно благодаря ему мне удалось донести до самых увердолобых всю пиковость положения людей, которые местными законами обращены в граждан второго сорта.
— Готовя к эфиру свой литовский репортаж, вы понимали, что увидев его, «демократы» будут оплевывать вас с неистовой страстью? Или в тот момент вы об этом не думали?
— Нет, все это я, конечно, предполагал, но тогда меня больше волновало другое. Поверьте, даже моя съемочная бригада, мои товарищи поначалу снимали происходящее в Вильнюсе, не зная, что я об этому буду говорить. Лишь когда съемки были в разгаре, ребята уже что-то поняли. Это был первый испуг, по которому я мог судить, что произойдет после, когда мы покажем свой репортаж из Литвы. Я сам ехал в Вильнюс, не очень представляя себе тогдашнюю ситуацию. И до сих пор не понимаю тех людей, которые позволяют себе рассуждать о событиях в Литве, даже не подозревая о том, что там на самом деле происходило.
Я твердо убежден, что все жертвы в Прибалтике не имеют никакого отношения к действиям армии и что это все — провокация. Чудовищная провокация, которой, как и с Тбилиси, страну в очередной раз удалось одурачить.
Про тбилисскую трагедию знают все, а про результаты следствия не знает никто. Демократы заваривают кашу, уверенные, что результаты следствия будут не скоро, сейчас главное поднять вой, а там — как-нибудь замнем. Главные последствия поездки в Прибалтику связаны со словом «наши», которое удалось произнести в телепрограмме. И очень многие «русскоязычные» люди в Прибалтике поняли, что не все их предали.
В отношении «Наших» — я ничего заранее не планировал. Родилось само собой, когда я увидел мужественных ребят, занявших круговую оборону. Творчество трудно планировать. Что чувствовал Желакявичус, когда снимал «Никто не хотел умирать», по сути один из вариантов «Наших»?
Я выступил в защиту мужиков, которые увидели, что здание, в котором они живут, дало трещину. Они бросились ее заделывать, а в них стали плевать. Вот и вся идеология «Наших».
Когда я все там увидел собственными глазами, у меня уже не осталось никиких сомнений. Конечно, и я бы мог, подобно другим, наснимать там гусениц, солдатских физиономий, прикладов… И я мог бы лить слезы о погибших людях, якобы убитых солдатами. И тогда «демократы» носили бы меня на руках. Но все это было бы жуткой неправдой, потому что армия там никого не убивала.
Поймите, все, что произошло в Литве, — это чистой воды провокация, на которую с легкостью купились те, кто хотел купиться. К примеру, говорится о девочке, будто бы раздавленной танком. И это в январе-то, в городских условиях — то есть либо на жестком мерзлом грунте газона, либо на асфальте. А танк «Т-80» — это 50 тонн, 36 мощных траков с шипами! Что бы там было хоронить, если от человека, попавшего под танк, просто уже ничего не остается? А они хоронят целехонькую девочку и уверяют, что ее раздавил танк. И вот даже на такую простую, без особых затей, мистификацию покупаются доверчивые люди.
Как показало наше собственное социологическое исследование, после литовского репортажа примерно половину своих сторонников наша независимая программа потеряла. Тем не менее я буду снова и снова повторять, что мы заинтересованы в сохранении в Прибалтике Советской власти в ее ортодоксальной форме. Увы, только это даст возможность сохранить там жизнь и достоинство русскоязычного населения. Другого пути там нет.
— А что для вас было страшнее — смертный приговор, который вынес вашей съемочной группе «Саюдис», или презрение тех, кто еще недавно верил каждому слову Александра Невзорова?
— Признаться, ни того, ни другого я не боюсь. И ни то, ни другое на меня особого впечатления не произвело. Потому что с разного рода приговорами я давно знаком — это не первый и не последний, надеюсь.