В Вильнюсе, когда мы сидели в осаде, были самые тяжкие и самые прекрасные часы в моей жизни — они решили мою судьбу. Среди дорогих для меня вещей висит на стене квартиры автоматный подсумок, на котором стоят 46 подписей. В те минуты, когда мы готовились к смерти, от одного к другому, от бойницы к бойнице ребята передавали подсумок и ставили на брезенте свои автографы — мне на память, если кто-то из них погибнет. Вот в ту ночь я, наверное, понял суть происходящего в Литве. Я мог бы привезти оттуда те репортажи, что привозили другие, и «демократы» носили бы меня на руках. Но я рассказал правду, свидетелем и очевидцем которой был. Сказал то, что должен был сказать как русский человек.
— Вы отдаете себе отчет, с какой страшной силой, совершенно нетерпимой к инакомыслию, вы сталкиваетесь?
— Я прекрасно отдаю себе в этом отчет. Но тут есть один секрет. Я не боюсь смерти, я не боюсь позора, я не боюсь быть презираемым, я не боюсь остаться без работы. Допустим, завтра все газеты, которые находятся в подчинении демократов, получат приказ опубликовать заключение какой-нибудь комиссии о том, что я сумасшедший, опасен для общества и так далее. И ведь все опубликуют, потому что людей порядочных, увы, очень мало, хотя это будет чистой воды выдумка. Но я и этого не боюсь. Я ведь думал, что после материалов из Вильнюса будет гораздо хуже.
Но вы не знаете самого интересного. И никто этого не знает, потому что я решил до поры до времени об этом не говорить. В чем заключается еще дикость моей позиции? Человека приговорили к смерти, его ведут на эшафот, а у него в кармане помилование, и он его никому не показывает, потому что ему противно было бы унизиться и продемонстрировать помилование палачам, которых он, по сути дела, презирает. Съемки в Литве объявили инсценировкой. Мне ничего бы не стоило взять и запустить в эфир двухчасовой исходный материал, все, что мы там сняли. Это два часа непрерывной съемки, час в башне и час в Полицейской академии. Ни одного сомневающегося бы не осталось, но я этого не сделал. Я не вытащил наружу документ о помиловании, хотя мы могли бы получить эфир, нам бы предоставили возможность оправдываться. Но оправдываться я не буду.
— Как вас встретили в Эстонии после вашего литовского репортажа?
— Я четыре года был конным каскадером. Мой тренер говорила, что если страшно прыгать под скачущую лошадь — значит, надо прыгать. И я прыгал, а потом месяц ходил с перекошенной шеей. То есть я знаю, что если опасно, то я точно сделаю. Я думал, что прав на 100 процентов. После того, как я съездил еще раз в Прибалтику, я понял, что прав, на десятки тысяч процентов. Я протягиваю руку капитану третьего ранга, чтобы поздороваться, а он кидается ее целовать.
— Когда вы были в Прибалтике, у вас не сложилось впечатление, что там существует единый координационный центр?
— Нет. Они слишком разные. Но они согласовывают свои действия. До моей поездки в Ригу я слушал «Голос Свободы» о событиях там. Как специалист по стрелковому оружию — а я действительно специалист — могу заключить по звуку, что там была очередь из 20-25 патронов, чего никогда не может быть в реальном бою. Максимально — два-три выстрела. То есть, это — либо холостые, поскольку пустой звук, либо напоказ.
— Саша, а сколько офицеров-литовцев сохранили верность союзному правительству?
— Есть такие.
— А есть ли русские офицеры, которые перешли на «сторону литовцев?
— Есть и такие. Там много запуганных. Ситуация сложная, ведь люди вросли корнями.
— На что рассчитывает такая маленькая Литва? Что Президент не подавит их танками?
— Они сделали все, чтобы Президент не подавил танками. На этих 14 трупах. Их же невозможно эксгумировать. Их хоронили в крови — явно стремясь к нагнетанию страстей. По традиции покойников всегда прибирают. Армию обвинили неправильно. Водитель-механик посадил меня в танк, и я могу сказать, что все, что ближе четырех метров от танка — мертвая зона. Человека в ней не видно. Мне же лично рассказывали, что эту девчонку под танк толкнули. Но такие показания не принимаются в расчет. Когда шли события в Латвии, я всю ночь висел на телефоне — разговаривал с комендантом Риги. И он сказал, что «даже если попросят — мы не пойдем», потому что кого угодно на расстоянии полутора метров берут и пихают под танк, а потом обвиняют армию.
— Какая пропаганда больше ведется в Литве: антикоммунистическая или антирусская?
— Про антикоммунистическую там все забыли. Каждая вторая телеграмма нам — о дискриминации русских. В Литве все проходит в более жесткой форме. Там больше опыт экстремизма. Опыт партизанской борьбы. В Эстонии через полгода наши ребята тоже сообразят и поймут, что имеют дело с фашизмом. Сидишь там и так запросто слушаешь по радио призывы на трех языках — русском, литовском и польском — отлавливать русских, а при попытке их освободить — расстреливать с семьями. Ландсбергис выиграл этот январь.
— Мы в Москве это тоже ощущаем. К нам подходят литовцы и запросто говорят: «Вы — великорусские шовинисты». Причем не сомневаются, что мы должны с этим согласиться…
— Если бы была хотя бы парочка людей с именами, которые бы меня поддержали… Ведь вы следили за ленинградскими газетами. Идет война — и продолжают лупить, чтобы место сровнять с землей. Лупят не по мне, а чтобы другим неповадно было. После этой травли никто не решится поступить, как я. И фашизм расцветет пышным цветом. Средства массовой информации уже обработали общественное мнение.
— Вы невероятно популярны. А если бы выступил кто-нибудь другой?
— Его бы сровняли с землей. Был ли бы это Иванов, Петров, Невзоров — из его фамилии сделали бы имя прилагательное…
— Вам не кажется, что литовские события — неудачная попытка военного путча против конституционной власти?
— В Литве были две конституционные власти. С самого начала. Одна — союзная, центральная. Другая — местная власть нарождающегося маленького фашистского госдуарства. Я неоднократно рассказывал — и тем снова «подставлялся» под удары, — что мой дед воглавлял отдел по борьбе с вредительством и бандитизмом в литовской ЧК сразу после войны, в 1946–1953 годах. Да, я внук своего деда, но и Ландсбергис — сын своего отца. Его отец был министром, кажется финансов — во всяком случае, точно был министром в том правительстве Литвы, которое приветствовало оккупацию. Значит, входил в состав кабинета, который направлял приветствие от имени Литвы Алоизасу Шикльгруберу.
— На каком основании вы утверждаете, что Литва — зародыш фашистского государства?
— Наша демократическая пресса стоит теперь таким плотным строем, что я практически нигде не могу напечатать документы, которыми располагаю. Хотя бы директивы Саюдиса. Достаточно послушать, что говорят литовские лидеры об армии… Обо мне пишут, что я защищаю ОМОН, десантников, но не желают при этом понять, что ОМОН, десант — такая же часть народа, как и любая другая, только — с оружием. Эти парни выполняли не свою волю. Их предали. Саюдис так нетерпим не только в вопросе об армии, русскоязычное население Литвы тоже чувствует на себе весь гнет нового фашизма.
— Вы, вероятно, разделяете мнение тех, кто обвиняет Саюдис в шовинизме и нетерпимости…
— В данном случае, если уж говорить об этике, у меня есть союзник куда более мощный. Это Пушкин, чье стихотворение «Клеветникам России» я уже неоднократно цитировал и всем советую помнить.
— Зачем вы ввели в обиход слово «наши» и кого вы подразумеваете под ним?
— Наши — это сегодня все нормальные люди, независимо от национальности: русские, евреи, осетины, грузины… если они не одурачены националистической пропагандой. Я убежден, что ни один эстонец, ни один молдаванин никогда бы не согласился на суверенитет своей республики, если бы знал, ЧЕГО ЭТО БУДЕТ СТОИТЬ другим людям, какого горя, каких слез и крови. Но это ведь не объясняют!
— Какими сюжетами вы, как профессионал, можете гордиться?
— Считаю, что сделанное в Вильнюсе, как и весь прибалтийский цикл «Наши», — это, может быть, главное из всего, что я сделал в жизни, и то, для чего я был рожден на этот свет.
— О каких не хочется вспоминать?
— Подлости мы не делали никогда.
МОМЕНТ ИСТИНЫ
(В передаче Российского телевидения вопросы Александру Невзорову задает Андрей Караулов)
— У нас будет доверительная беседа?
— Черт знает, как поведете.
— Ну, попробуем. Что вы за человек, Александр Глебович?
— Вот этот вопрос бесчестный. Под дых, потому что не может человек характеризовать сам себя…
— Добрый он или злой?
— Это очень абстрактные представления. Вот Пожарский, с Вашей точки зрения, добрый или злой?
— Понятия не имею, не знаю.
— Я ради великой цели на все пойду. Особенно в сегодняшней ситуации, когда даже ради мелких целей идут на все, на любое преступление.
— Нет, я про Вас сейчас говорю. Вы сказали, что пойдете на все. Но есть какая-то черта, которую Вы не перейдете ни при каких обстоятельствах?
— Да, это предательство.
— Но ведь есть вещи более ужасные, чем предательство. Ну убийство, я не знаю…
— Опять-таки, смотря где.
— Вы что, можете убить, что ли?
— На войне могу. А почему нет?
— А с кем воевать, Александр Глебович?
— Я могу Вам привести простой пример — в Приднестровье. Там это, наверное, необходимо — защищаться и защищать людей вокруг себя. Вообще вести разговор на равных. Это там было достаточно естественно.
— Вы убивали?
— У меня в руках была камера.
— Сейчас я просто по аналогии — я не знаю: под дых или не под дых — вспоминаю, что в Вильнюсе у Вас в руках был карабин.
— Совершенно верно. У меня был не карабин, я держал автомат. Там ситуация заключалась прежде всего в том, что на 52 окна было всего 46 человек защитников.