Когда я твердо для себя понял, в чем там дело и когда я уже на сто процентов знал — кто здесь свои и кто чужие, кто здесь наши — кто здесь не наши, тогда я этот автомат взял. Это было символом. Ведь, в принципе, мы могли и не брать в тот момент оружия. Но, скажем так, я настоял.
— Но вот сейчас прошло время. Вы не жалеете, что тогда у Вас был символический, но автомат, что были эти Ваши репортажи?
— Нет, я не жалею. Я готов, скажем, сделать некоторые поправки в этих репортажах, хотя теперь уже поздно.
Я, например, там много хорошего говорил о взятии телевизионной башни. И совершенно зря говорил, потому что это было предельно глупое взятие. Там надо было брать Верховный Совет, потому что смешно, скажем так, пропалывать рядом с грядкой.
А по сути этих репортажей, несмотря на чудовищные ушаты помоев, несмотря вообще на все то, что я пережил вслед за Вильнюсом, я не только не жалею, но сделал бы все это снова, только более откровенно, более резко.
— Александр Глебович, но не наша ведь земля?
— Кто сказал?
— Литва? Русская земля?
— Ну, помилуйте, Вы что же Петра I за идиота принимаете? Если он туда шел, пропитывая эту землю на аршин кровью своих гренадеров, то, значит, это ему было зачем-то надо? Не от нечего же делать туда шли полки?
— Вы говорите откровенно?
— Я говорю абсолютно откровенно.
— Я понимаю. Но Вы также понимаете, что, когда генерал Варенников поехал в Вильнюс на танках, он ведь не о Петре I думал, а о чем-то совсем другом?
— Генерал армии Варенников выполнял священный долг. Мы, конечно, можем сейчас заняться и обеспокоиться судьбами массы других наций, народов, государств и государствишек. Но, скорее всего, делать этого не будем. И начинать обирать свой народ ради этих государств и народов тоже не будем.
Генерал Варенников поступил так, как поступил бы любой из военачальников Петра I. Вот и все. Другое дело, что Петра не было.
— Но как можно выполнять священный долг, стреляя в безоружных людей? Ведь в Вильнюсе погибли безоружные люди. Это была не война. Это была действительно расправа.
— Милостивый государь, кто Вам сказал, что эти люди действительно были безоружны?
А генерал Варенников, с моей точки зрения, святой человек. Святой, честный и бесконечно благородный. Он выполнял приказ. Но нашлись подонки, которые, скажем так, открестились от этого приказа. И почему, в конце концов, вы — либеральные, прекрасные и болеющие за кем-то убитых литовцев — с главного виновника не спрашиваете? При чем здесь генерал Варенников-то? А ваш этот, пятнистый парень?
— Михаил Сергеевич?
— Да! Президент есть! При чем здесь генерал Варенников?
— Александр Глебович! Вы с Горбачевым во всяком случае уж были ближе, чем я. Он даже звонил Вам в больницу или говорил, что выражает всякие соболезнования, когда в Вас стреляли. Так что это скорее уж я должен спросить у Вас: что же Вы в этот момент не спросили у Горбачева…
— Я с ним ни разу в жизни не виделся, не общался и не разговаривал, даже по телефону.
Со многими из тех, кого теперь называют членами ГКЧП и кто сейчас находится в «Матросской тишине», я был в хороших отношениях, в дружеских и доверительных отношениях. А вот с этим — нет.
— Понятно. Вы действительно проходите по делу ГКЧП?
— По крайней мере, тут какой-то очень милый мальчик-следователь долго, тщательно меня допрашивал.
— Вы их поддержали, когда был путч?
— Я был счастлив первую половину дня. С этим чувством ничто не может сравниться. Я радовался тому, что возвращается…
— Что возвращается, что? Порядок? Чему Вы радовались?
— У Вас какое зрение?
— Плохое. Минус два с половиной.
— Чувствуется. Чувствуется, что плохое зрение, потому что проглядели самое главное вот в этом документе, который у меня здесь, на сейфе, висит рядом с портретом Георгия Константиновича Жукова: «Обращение к Советскому народу».
По сути дела, в Обращении присутствует отказ от коммунистической идеологии. Не обращали внимания? Нет?
— Можете процитировать?
— Там нет вообще ни слова на эту тему! И Вы сами прекрасно знаете это. И тем силен был этот документ. И тем страшен был тем, кто злоумышлил бы на нашу страну.
— Вы всерьез верите, что Крючков, Лукьянов, тем более Янаев, могли бы отказаться от КПСС?
— Я не знаю, мог ли бы В. А. Крючков и А. И. Лукьянов, которых я глубоко уважаю, или Д. Т. Язов, т. е. то самое законное правительство, которое кем-то свергнуто и сейчас сидит в тюрьме и которое я продолжаю считать законным, где бы оно ни находилось, отказаться от нее в политическом смысле, но в смысле всего государственного строительства, в смысле государственного величия нашей страны, это однозначно совершенно.
— Если бы они получили власть, Горбачев остался бы в Форосе?
— Ну, Форос — это слишком мягко.
— Ну хорошо, подождите. Неважно, куда бы они его заточили. Важно, что заточили. КПСС бы распустили? Ваша точка зрения.
— Я бы мог сказать одно, и Вы тут тоже со мной спорить не будете. КПСС как идеологическая сила и как довлеющая структура в последние два, два с половиной года вела себя просто прилично. Я никогда в жизни не слышал ни одного звонка ни от одного секретаря обкома партии, что бы я ни говорил.
— Но Вы не работали при Романове…
— При Романове я не работал. Я говорю о естественном процессе отхождения КПСС, отмирания КПСС, отказа от попыток давления на все структуры.
Сейчас гораздо хуже, при демократах. У меня руки до них не дотягиваются, потому что они понимают, что у меня не просто передача, у меня социальная сила. Надо будет двести тысяч вывести — будет 200 тысяч, надо будет триста тысяч — будет 300 тысяч.
И я себя закрыть не дам.
— Ну, руки у Вас дотянутся.
— Совершенно верно. У них руки не дотягиваются. И не дотянутся. Как и в отношении всех тех, кто осмеливается говорить, что страна в беде, что правительство ведет себя не только подлым и предательским образом, но и ведет себя настолько нелогично и похабно, что никаких других мыслей, кроме мыслей о совершении государственной измены в отношении этой власти быть не может.
Попробуйте это сказать. Пусть попробуют это сказать люди с меньшим именем, чем у меня.
— Александр Глебович, я хочу все-таки вернуться к 19‑му августа и понять, чему же Вы так радовались? Тому, что имени КПСС больше не будет?
— Во-первых, для меня это был четкий отход от основных ненавистных и тяжелых догм, которые над нами довлели.
Во-вторых, только идиоту было непонятно, что 19 августа — день ГКЧП — прекратил бы убийство женщин и детей в Карабахе, зарождавшуюся уже тогда войну в Приднестровье, перестрелки и расстрелы младенцев где-нибудь в Цхинвали. Вы против этого?
— А Вы знаете, я верю, что прекратил бы.
— Прекратил бы, прекратил. Жестоко, спокойно и сурово.
— Но ведь помимо того, что…
— Ну, пожалуйста, наслаждайтесь свободой, наслаждайтесь своими демократическими идеалами, когда в двух тысячах километров от вас детей расстреливают. Вам это больше нравится, чем ГКЧП? Вам нравится голодать и нищенствовать?
— Во-первых, я этого не сказал. Во-вторых, простите, пожалуйста, я не вижу ничего плохого в свободе.
— Так я тоже ничего плохого в свободе не вижу. И я не увидел здесь посягновений на свободу, хотя у меня обостренное чувство свободы, смею Вас уверить.
— Вы всегда будете в оппозиции?
— Нет. Когда придет реальная власть, я просто уйду, я буду не нужен.
— Нам уже известно, что когда ГКЧП образовывался, был сделан список: кого надо арестовать. Там было 30 фамилий. Павлов кричал: «какие тридцать, какие тридцать? Тысячи». Это документировано, простите. А потом на Тульский оружейный завод пошла телефонограмма…
— Мне тоже кое-что известно об обсуждении планов ГКЧП…
Разговоры о кандалах, разговоры об арестах — это просто нормальный пропагандистский плод. Смешно говорить о запланированных тысячах арестов, когда не были арестован ни Ельцин, никто вообще.
— Почему? Гдляна арестовали все-таки.
— Так арестовали и тут же выпустили, потому что никто не понял — зачем?
— Но арестовали Горбачева…
— Тут, я думаю, Вы сильно рускуете…
— Если Вам так много известно, то скажите — Горбачев знал о ГКЧП?
— Да.
— Вы отвечаете за свои слова?
— Да.
— Тогда расскажите, пожалуйста, об этом чуточку подробней, потому что это сенсационное заявление.
— Это не сенсационное заявление. Это то, что реально представляют себе все. У меня документ с подписью Горбачева, который позволял бы мне говорить об этом так вот, стопроцентно открыто. Но у меня были довольно близкие, довольно хорошие отношения с А. И. Лукьяновым. В период так называемого ГКЧП мы созванивались с Анатолием Ивановичем. Как раз по этому поводу приезжал следователь. Лукьянов записывал телефонные звонки. Например: «19‑го в 21 час звонил Невзоров, разговаривал со мной крайне резко». Ну вот, я порасшифровывал — что именно я там говорил.
— А Вы действительно говорили крайне резко.
— Да, крайне резко…
— Вы же поддержали, были рады…
— Правильно. Я их корил за нерешительность.
— А Анатолий Иванович что ответил?
— Анатолий Иванович, поскольку не был замешан в деле ГКЧП даже в том варианте наведения порядка в стране законной властью и законным путем, оказался перед откровением. Когда, просто поневоле, ему приходилось общаться с членами ГКЧП, он многое узнал.
Я разговаривал с ним и за 10 минут до ареста, когда ВС СССР отдал его, абсолютно невинного человека, в «Матросскую тишину».
И я ему сказал, что он должен сообщить, что Горбачев знал об этом: «Вы должны это сказать сейчас, — тогда спасете миллионы судеб».
Вы знаете манеру Анатолия Ивановича. Он обожал уходить от острых тем. У него была такая партийно-политическая привычка — предполагать, что все само собой утрясется.