— Недавно в демократической печати, с подачи неких М. Шабалина и Ю. Шмидта из ленсоветовского «Невского времени» прокатилась серия публикаций о вас в том смысле, что у вас, простите, «крыша поехала».
— Замечательно. В принципе я обрадовался этой ситуации. Как говаривал Карнеги, «мертвую собаку не бьют».
— Кстати говоря, мне довелось услышать такую версию, что вы сами якобы заплатили за эти публикации Шабалину, чтобы поддержать ослабевший интерес публики. Хотя вы человек умный и вряд ли бы стали добровольно записываться в сумасшедшие даже ради того, чтобы оказаться в одном ряду с Чаадаевым.
— Эту версию я ни подтверждать, ни отрицать не буду. Хотя такое слышал. Я за силовую игру и за силовые приемы. Я считаю, что они поступили правильно, накопали на меня якобы какой-то компромат 16-летней давности, что у меня якобы в призывном возрасте характер был какой-то сильный. И был, и есть сильный. Но теперь я тоже буду пускать в ход компромат медицинского характера. И пусть теперь мне кто-нибудь попробует сказать, что я не имею права этого делать. Я имею и полное моральное, и полное человеческое право. В этом смысле у меня руки совершенно развязаны.
— А чем вы так могли смутить в 1975 году призывную комиссию?
— Да я им стал что-то про Достоевского и Булгакова рассказывать. Они, естественно, сильно удивились.
— Да, такое там не принято… Меня тоже, кстати, «разбирали» в Университете в том же году за найденные в тетрадке по английскому стихи Гумилева и Бродского… Ваша поездка в Эдинбург на международный фестиваль телепрограмм сразу после событий была краткой, но вызвала невероятное количество слухов. И в Шотландии вы якобы остались, опасаясь репрессий и ареста, и обручились с какой-то загадочной графиней, и вообще остались на Западе, получив выгодный контракт и, наконец, собственную студию. Вы можете все это прокомментировать?
— Особенно выгодных контрактов не бывает, для меня — тем более. Я работаю совершенно не за деньги, и существую за счет довольно скромного образа жизни, у меня нет ни автомобиля, ни дачи, меня это все очень мало беспокоит. Поэтому купить-то меня сложно. Предложений много, но это, так сказать, предложения все равно, что от хозяина — батраку. А здесь я все-таки сам себе хозяин. Поэтому продаваться не буду. Что касается графини, то это моя личная жизнь… Если вас она интересует, обратитесь к журналистам «Невского времени», они про мою личную жизнь знают гораздо больше, чем я сам. Слухи о том, что я вел с муниципалитетом Эдинбурга переговоры о переводе туда рижского ОМОНа, это тоже, мягко говоря, преувеличение, хотя на страницах прессы я видел уже и эту версию тоже.
— А вы не боитесь упреков в том, что вы вот поехали в Эдинбург, а другие журналисты оставались на баррикадах, продолжали защищать демократию, Белый дом и Мариинский дворец?
— Ну, во-первых, совершенно мне нечего было защищать в Белом доме. И не от кого. Я совершенно точно знал, что войска ни на кого нападать не собираются. И поэтому кого-то защищать, честно говоря, не представлялось необходимостью. Во-вторых, у меня несколько другая профессия, нежели заниматься какими-то непонятными делами на баррикадах. Хотя я с искренним уважением отношусь ко всем тем, у кого в этот момент не нашлось другого занятия. Это — прекрасные люди, я не сомневаюсь. У меня вообще другое дело в жизни. Имею профессию репортера. Поэтому на те баррикады не пошел.
— Но вы же, насколько мне известно, снимали на баррикадах.
— Да, снимал, как и все, но могу сказать, что ничего особенного там было не снять, особенно здесь, в Питере, когда очень смешно нагнеталась истерика, что, вот, идут танки… идут танки… Никакие танки никуда идти не собирались, что самое интересное. И когда уж, потом, ночью, в тяжелом вооружении (это и бронежилеты, и каски, и пулеметы) поднят был по команде ленинградский ОМОН, чтобы от кого-то непонятного защищать Ленсовет, я понял, что, да, дело интересное и что истерия обороны достигла почти рекордного уровня… Когда у нас была реальная, значительно более реальная ситуация в Литве, в Полицейской Академии (с какой яростью, помню, там толпились какие-то кинорежиссеры, малоизвестные, но крикливые, придумывая что-то про инсценировку), то на тех подлинных баррикадах я готов был по сути дела и сражаться, и умереть, потому что я понимал, за что. А здесь — за что? Зачем я пойду на эти баррикады? Чтобы защищать политику и идеологию, которая уничтожила мою страну? Да никогда в жизни. Я не кооператор, у меня нет своего дела, которое указом ГКЧП было бы поставлено под удар. Я не издатель порножурнала и не владелец какой-нибудь видеолавочки. А защищать чуждую мне политику и чуждую мне идеологию, да, помилуй Бог, вы никогда ни от кого этого не добьетесь. Вы можете себе представить Савонаролу, к примеру, известного деятеля римской католической церкви, который сражался бы на стороне буддистов за сохранение в чистоте, скажем так, буддийской веры? Вряд ли…
— Вы и сейчас не откажетесь от слова «Наши»?
— Нет, ни в коем случае. Не только не отказываюсь, но только что направил в прессу обращение «К нашим». Брать и печатать боятся. Но если в народе какая-то сила и какая-то отвага осталась, это напечатают. И не из соображений плюрализма. Но я на эту тему говорить не перестану никогда.
— Б. Петров в своем интервью в газете «Смена» утверждает, что общество наше изменится и передача «600 секунд» умрет, так сказать, естественным образом, за ненадобностью.
— Конечно, конечно, мы все когда-нибудь будем жить в роскошной стране солнца, нас с вами уже не будет, а общество изменится начисто, там исчезнут преступления, там не будет кооператоров, там не будет ни коммунистов, ни демократов. Там вообще ничего не будет, там будут сплошные «ангелы во плоти», которые на хороших таких, крупных, перистых облаках будут играть на кифарах. Там мне действительно категорически будет не место…
Программа «600 секунд» вскоре под давлением общественности была открыта.
Обращение «К нашим», опубликованное газетой «День», открывает эту книгу.
УБЕЖДЕННЫЙ ГЭКАЧЕПИСТ
Беседа заместителя главного редактора газеты «День» Владимира Бондаренко с шеф-редактором «600 секунд» Александром Невзоровым.
Декабрь 1992 года.
В. Бондаренко: Съезд народных депутатов, которого ожидали, начался, но реального ощущения почти у всех, насколько я понимаю даже противников, что съезд даст кому-то что-то, нет. Что вы думаете о парламентской системе в России вообще?
А. Невзоров: Ничего хорошего не думаю. Что касается парламентской системы, то она показала, чего она стоит, 19, 20, 21 августа 1991 года. Как убежденный гэкачепист, сторонник именно того, тогдашнего ГКЧП, который мог бы сохранить страну, я считаю, что эти дни были тем самым суперпробным камнем для всех людей. Парламент — не исключение; по крайней мере уважительных причин, почему к ним счет надо предъявлять более строгий, чем ко всем остальным, я тоже не вижу. Что касается ожидания съезда, я этого съезда не ждал и даже не знаю, что он уже начался, поскольку, по-моему, самое страшное в стране уже произошло. Полностью изчезло ощущение политической борьбы, потому что одинокие выходки как оппозиции, так и оккупационых сил — это не политическая борьба. Может быть, у вас в Москве иллюзия политической борьбы благодаря Анпилову, Бабурину да и Проханову сохраняется. У нас, в Санкт-Петербурге, твердое ощущение, что политическая борьба кончилась, не начавшись. Я себя чувствую так же одиноко, как чувствовал себя 22 августа прошлого года, хотя 22 августа было даже легче, потому что тогда были объединены одним несчастьем, одним потрясением, одной болью многие люди. Я чувствую себя так же одиноко, как чувствовал себя буквально на следующий день после выхода первой «литовской» программы «Наши». Потому я, честно говоря, не вижу политической борьбы, не верю ни в какие съезды, не верю в то, что что-то серьезное может произойти. Все это — «одного поля ягода». В частности, когда спрашивают об отношении к ФНС и о том, почему я «прогулял» заседание комитета, могу совершенно твердо сказать: «Я полностью поддерживаю все документы, которые приняты Фронтом, совершенно единодушен с Фронтом в большинстве позиций, точек зрения». Но для меня во Фронте слишком много депутатов. Сегодня «депутат» — для меня не то слово, которое я бы мог произнести хотя бы с каким-то благопристойным выражением лица. Для меня это слово одназначно ругательное.
В. Бондаренко: Стоит разобраться, почему тянется уже восьмой год смуты и каждый из нас, очевидно, не один раз выматерился: когда же народ в конце концов поймет все и без нас с вами, без Невзорова, без Проханова, когда начнет возмущаться, начнет бунтовать? Цены растут, голод растет, холод — и по-прежнему молчание народа. Чем это объяснить?
A. Невзоров: Это объясняется прежде всего молчанием оппозиции, полным молчанием настоящей оппозиции. Настоящая оппозиция — это люди дела в армии, в промышленности. Это не депутаты, это не парламентские крикуны — ни в малейшей степени. К этому ядру, к тому концентрату народа, который способен этот народ сдвинуть, могу отнести всего несколько человек в стране. Ни в малейшей степени нардепов. Это — генерал Лебедь, митрополит Иоанн, это Проханов. Все они по существу бездействуют, все они не желают вмешиваться в эту иллюзию политичекой борьбы, которую нам сейчас предлагают. Я не желаю выматывать свои силы. Я ведь не изменился в убеждениях, а замолчал на политические темы не потому, что вдруг нежно полюбил Ельцина. Но я не вижу союзников рядом, а вижу, что настоящая оппозиция, которая для меня авторитетна, люди дела — молчат, тоже не давая себя втягивать в эту имитацию, иллюзию политической борьбы, будь то парламентский уровень или уровень площадной. К настоящей оппозиции относятся и Чеслав Млынник, и Борислав Макутынович, люди, делами своими прославившиеся. А депутаты эти ваши даже с тр