B. Бондаренко: В идеале это монархия?
А. Невзоров: Да, идельно — это монархия. Если будет монарх. Я монарха не вижу, но даже и президентское правление может быть авторитарным. Инфляция и экономическая беда — это вещи, которые остановить можно, но только силовым порядком, только приказным, только внушением в умы и сердца того необходимого для государственного строительства страха, который должен быть в гражданах перед мыслью о необходимости служения всем остальным гражданам. Другим оно не бывает. Никогда русский человек не был свободен в том смысле, когда можно показывать член по телевизору и публиковать в газетах порнообъявления, когда можно откромсывать куски от собственной земли и когда можно плевать в лицо собственному народу и его обирать. Никогда народ не был свободен в этом смысле. И ни один правитель, ни один царь, иеромонах, купец, воин или крестьянин. Это бредовые, чисто, я бы сказал, ленинские фокусы с разговорами о свободе.
Поэтому государство может быть только авторитарным, только с сохранением того страха, который должен быть. Затем можно довольно легко навести порядок. Как вы знаете, сейчас в стране зарегистрировано несколько миллионов предприятий, банков, СП, МП, которые на государственном сырье, используя государственные (в прошлом или настоящем) станки, оборудование, технологии, помещения, кабинеты — да что угодно — работают на себя. А ведь раньше они были заняты общественно полезным трудом. Сейчас мы, по сути, платим за батон столько же, сколько и платили, — 22 копейки, но приплачиваем еще кругленькую сумму на существование всей этой нечисти. Оплачиваем их длинноногих баб, их шампанское, их кабаки и т. д, и т. д.
Батон ведь не делается из брильянтовой пыльцы и не перемалывается золотыми жерновами. Как он был из муки, так и остался — батон есть батон, литр молока есть литр молока, кусок жилплощади, который стоит безумные деньги, тоже кусок жилплощади. Мы почему-то взяли на себя добровольную обязанность содержать всю эту нечисть. В будущем Россия содержать их не будет.
В. Бондаренко: Скорее всего под государственным контролем будет делаться все, чтоб развивать производительные силы страны?
А. Невзоров: Государство — это колоссальная огромная семья. Все может происходить, все может производиться, но в том случае, когда (я пользуюсь скомпрометированным коммунистическим термином) доказана общественная полезность существования того или иного предприятия, того или иного бизнесмена. Бизнесом (мы ведь не маленькие дети, все прекрасно понимаем) никто не занимается для того, чтобы жизнь другому сделать легче. Сейчас экологией шумно занимаются — вот опять очередная выдумка демократов. На самом же деле экология никого не интересует. Она интересна тем, кто на ней хочет нажиться. Можно позволить заниматься бизнесом, если он не вреден. А вред, причиняемый нынешнем бизнесом, для России слишком велик. Одни торгуют воздухом, другие наживаются на хлебе, а еще нагляднее вспомнить о деятельности «Арт-ателье» по продаже детских трупиков!
Если бы президентом был Лебедь, я первый присягнул бы ему на верность. Я бы очень дорого дал за возможность любить правительство своей страны, за возможность, которая есть практически у всех людей, но в других странах, значительно худших, чем наша. Эта возможность есть даже в ублюдочной, отсталой, омерзительной стране США, которая вообще находится на пещерном уровне развития. Степень лакировки капотов их «фордов» и степень благоустройства их сортиров не говорит об их уровне развития. Это народ темный, дремучий и абсолютно не развитый, но даже они имеют возможность испытывать это счастье — счастье быть верными.
Нас обрекли на колоссальный нравственный конфликт, нестерпимый для русского человека, — ненавидеть власть, которая находится над нами в России. Это одно из самых оскорбительных, унизительных психологических глобальных последствий реформ и вообще ельциновского пришествия к власти. Русские любили даже самых тяжелых, самых кошмарных своих царей.
Вот А. С. Пушкин — имперский поэт, величайший человек: «Нет я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю». Человек он был гордый, смелый, верноподданнические стихи просто так бы на свет не произвел, если бы это не было его искренним чувством. И я хочу применения этого искреннего чувства, но мне нужно правительство, которое можно любить. Людей, способных по нравственным своим качествам возглавить эту страну, вижу и убежден, что в ФНС, даже в правительстве России сейчас можно найти людей, которые достойны уважения и любви. Не буду называть фамилий, потому что боюсь, что это может заклеймить людей в глазах их приятелей-ебелдосов, и они их истребят.
В. Бондаренко: По вашей, модели авторитарного государства какой должна стать Россия, какова роль писателей, телевидения?
A. Невзоров: В настоящей культуре России нет места ни порнухе, ни эротике в любых ее формах и проявлениях. Это девальвация очень высокого таинства, очень серьезных моментов жизни, потому что это постоянное напоминание человеку о его животной сути, что напрямую противоречит учениям отцов церкви, которые не случайно уводили нас от этого. Совершен колоссальный духовный труд наших предков всех поколений, всех старцев, всех иеромонахов, святых отцов, постников, молитвенников, заточников, создавших это духовное произведение под названием «Человеческая жизнь». Они показали, какой она должна быть. Да кому нужны эти брошюрки про секс? Помилуй Бог. Если б нужны были, их написали бы старцы. Они ведь ничего для себя лично не хотели. Я бы голову дал на отсечение, чтобы снимать не всякую мерзость, а то, что у меня вызывает восхищение. Я же лишен такой возможности, лишен какой-то компанией идиотов. Почему? Если после этого ядерного удара нам удастся все-таки выползти из-под развалин, из нашей культуры вся эта мерзость вышелушится…
B. Бондаренко: Исполняется 5 лет работы «600 секунд». Ваше представление о том, как будет развиваться программа. На наших совместных вечерах часто говорили: «Превратим "600 секунд" в «20 часов»…
A. Невзоров: Упаси Господи, нет, я не хочу. Я хочу заниматься тем, что умею, что люблю. Программа будет модернизирована, улучшена, усилена более мощным набором информации, но останется совершенно такая же по тональности. И политическую, и нравственную, и гражданскую тональность будем сохранять такую же — она единственно возможная. Мы ведь никакого особенного изобретения не сделали, мы не сидели и не думали, как сделать что-нибудь патриотическое. Это просто то, что чувствует сердце: что воровать плохо, что перекрашиваться нельзя, что презирать и ненавидеть собственную Родину — постыдно и позорно. Ведь вещи довольно простые нами исповедуются. А что касается меня, то, слава Богу, за последнее время мы стали делать большие авторские репортажи и думаем и дальше идти по этому пути. По крайне мере я — мне это интересней, чем делать программу.
B. Бондаренко: Сегодня вы помните, что вы думали 5 лет назад?
A. Невзоров: Я вообще ничего не думал. Мне кажется, что я занимался какой-то другой передачей.
B. Бондаренко: Но все-таки эволюция отношения к «600 секундам» у вас происходила?
А. Невзоров: Как иноческое служение я их осознал не так давно. Осознал, наверное, в ту вильнюсскую ночь: это та мука, которую мне суждено претерпеть, это тот долг, который мне суждено выполнить, это то иноческое служение. Я ведь всю жизнь мечтал уйти в монастырь и быть иеромонахом, то есть монахом, который имеет сан священика, совершает литургии.
Я задумывался о том, что этому всегда предшествует послушничество — делать то, что я делаю, и принять на себя то, что принял, в том числе и эту великую хулу, и выдержать это.
В. Бондаренко: Если потребуется возглавить правительственное телевидение, принесете ли вы этому в жертву мечту о конезаводе?
А. Невзоров: Конечно, если есть что-то достойное любви, почему бы не любить; если есть достойное верности, почему не быть этому верным? Если предположить невероятный вариант: президентом становится митрополит Иоанн… Что же, я — из вредности, из желания пофрондерствовать немедленно уйду в оппозицию? Нет, нет я не пойду против совести. Как не пошел тогда в Вильнюсе. Вот и все.
ОКТЯБРЬ 1993-ГО
— Александр Глебович, по Питеру, да и по всей России распространяются самые невероятные слухи о вашем участии в октябрьских событиях в Москве, об аресте. Что же было на самом деле?
— Я ехал из Питера в Москву, и задержали меня под Зеленоградом по распоряжению какого-то коменданта района.
— Если бы 3 октября вы попали в Белый дом, то были бы там с оружием?
— Конечно. Меня ведь сцапали 4‑го утром еще только на подъезде к Москве. В Белом доме у меня в руках было бы оружие.
— Для чего?
— Не — для чего, а — почему. По одной простой причине. Для меня, как для тех, кто был там — для всего этого странного братства, для рижского ОМОНа, дла баркашовцев — это не была защита Руцкого или Хасбулатова, или Верховного Совета. Это было наше Поле Чести. Нам бросили вызов. Бросили грубо, бросили вызов силой. Мужчинам. И вне зависимости от убеждений, вне зависимости от какой-либо политики, я был бы не я, если бы не поехал туда. Я ехал, точно зная, что еду участвовать в проигранном восстании и ничего, кроме тюремной камеры или пули, меня не ждет. И тем не менее мы твердо знали — это наше Поле Чести, мы обязаны быть там. Потому что иначе все наши слова и все наши убеждения ничего не стоят и никому не нужны.
— И все же как вас задержали?
— Хватали меня чуть ли не 30 автоматчиков, в касках, в масках, с автоматами на изготовку. Меня засадили в камеру, сняли ремень, выдернули шнурки из ботинок, обыскали… Но из-за того, что меня забрали в тюрьму, я не попал в Белый дом…
Я обязан был снимать! Хотя я располагаю пленками, записями, которые были сделаны в субботу, в воскресенье, в понедельник и которые абсолютно зримо доказывают, что огонь был открыт по народу. Стреляли в народ. Об этом, кстати, гово