мочий сохраняется моя должность, и приказы ваши по части увольнения — просто забавны.
Да, я избирателям своим дал честное слово — освободить от вашего дикого ига телевидение Санкт-Петербурга. А слово я свое, как вам хорошо известно — держу крепко. И я подтверждаю свое слово своим избирателям, и добьюсь своего. И вновь будет свободное и сильное телевидение. Мне некогда и незачем бить вас по голове, я оставляю это дело Господу Богу.
Я дождусь, недолго осталось, особенно страшного для вас, законного, разрешения ситуации. То бишь, оперативника с наручниками в вашем кабинете.
И обязательно буду снимать эту драматическую сцену. Для эфира Санкт-Петербургского телевидения.
А. Г. Невзоров
06.10.94
«Вчера вечером, выступая по телевидению, руководители ГТРК, «Петербург‑5‑й канал» Бэлла Куркова и Виктор Правдюк объявили о своей отставке.»
«Невское время», 6 июня 1995 года.
«ЕСТЬ БОЙЦЫ, НО НЕТ ЕЩЕ АРМИИ…»
Диалог Александра Проханова и Александра Невзорова. Февраль, 1994 года
А. Проханов: В последнее время ты, Глебыч, совсем исчез с экрана. Это заметили все. Причем исчез настолько, что возникает ощущение какой-то «черной дыры». Она постепенно начинает зарастать паутиной, начинает рубцеваться. Но все-таки дыра, как бы от пулевого проникающего ранения, существует в эфире. Публике очень важно знать, что с «Секундами», с тобой. Расскажи обо всех этих детективах, что про-исходят сейчас с твоей программой, ибо вокруг этого версии, слухи…
Одним словом, публика потеряла тебя с того самого дня, когда ты, прорывающийся к Дому Советов, был взят здесь, в Москве, где-то на Садовом кольце, а потом отпущен властями. Потом ты еще раз мелькнул на экране во время своей предвыборной борьбы и, наконец, возник в странной, загадочной, какой-то мистической роли думского человека.
А что с программой? Расскажи…
А. Невзоров: Рассказываю. Мы были закрыты — официально, неофициально и вообще по-всякому — на следующий же день после расстрела «Белого дома». Там слилось все: и шумейкины указы, и какой-то маразм уже 4 наших, местных руководителей. И как бы на этом наша эфирная жизнь должна была прекратиться насовсем. Мне долго морочили голову, предлагая организовать какую-то авторскую программу. Программу, которая как бы не будет касаться политики или будет делать вид, что ее не касается. Велели переименовать. Октябрь был месяцем прощания, похорон надежд, похорон друзей — вообще месяцем отчаяния. И не то чтобы я на это пошел. Такова была ситуация.
В общем, я предложил «нейтральное» название для новой редакции — «Группа Север». Они-то не знали, что так назывался блок из нескольких подразделений, защищавших «Белый дом». Но по серости своей они согласились. Теперь я как бы фактически считаюсь начальником творческого объединения «Север», но это примерно как у Проханова нынешняя газета «Завтра» вместо нормальной «День». И понятно, что это вынужденный псевдоним, что он со временем исчезнет.
Что самое поразительное: у меня уцелела редакция. Она не была разгромлена, а сама не развалилась. Из нее не ушло, не исчезло ни одного человека, за исключением, пожалуй, Сергея Гуляева.
Проблемы с Сергеем есть, но они давно уже не самые волнующие. Он несколько раз очень некрасиво себя повел, причем в ситуации предельно сложной. И поскольку у нас в редакции суд чести и суд, скажем так, мой — а это почти одно и то же — определяют все, мы решили, что Сергею делать здесь больше нечего. Причем мы — это в данном случае не только я. Никогда не буду этого грязного белья выносить на публику, перетряхивать, но могу сказать, что у меня были для таких решительных действий серьезные основания. Повторяю, в тяжелую минуту и в тяжелой ситуации человек повел себя плохо. Мягко говоря.
У меня уцелел и весь комсостав редакции, и, самое удивительное, все мальчишки — операторы, осветители, администраторы, водители — остались, ни один не ушел. Они прекрасно понимают, что нынешнее положение — очень временное.
Что касается Курковой… Я не знаю, будет ли к выходу газеты актуален разговор на эту тему, потому что как глава Санкт-Петербургского телевидения она должна пасть, причем в самое преближайшее время. Дело в том, что у нее такой нормальный вроде бы ельцинский фанатизм, но только образца августа 91‑го. Сейчас такое уже не носят. Поэтому когда Куркова появляется в балах в рюшечках этого августовского фанатизма, она, конечно, выглядит смешно и отвратительно даже для тех, кто ее на эти балы приглашает. Думаю, Бэлла Алексеевна — уже не вопрос, по крайней мере надеюсь. Знаю: правительство тоже с этим согласно. Она уже их дискредитирует. Когда с ней будет решено, механически решится вопрос и с моим эфиром. Она была мощной плотиной, не пускавшей передачу. Все, что произошло, — на ее совести, и только на ее. И наше пятимесячное отсутствие, наш простой — тоже.
Я, конечно, хочу восстанавливать «Секунды» и только ради этого пошел в Думу. Вряд ли уже буду в них комментатором. Но не потому, что это, мол, «не царское дело». Начал я свою думскую деятельность с нескрываемым отвращением. Сейчас во мне это отвращение еще более усугубилось, но, тем не менее, мне здесь надо быть. Какие-то детонационные моменты в ней зависят, наверное, от 3-4 человек. Поэтому бросить сейчас ее — такое же предательство, как бросить «Секунды». Буду это совмещать. Эфир мы восстановим, и все, что сделали за это время — а это почти четыре фильма — в эфир выйдет.
А Проханов: Для меня «Секунды» и «День» — это…
А. Невзоров: … абсолютно братья-близнецы…
А. Проханов: Не только. Это эмблема трехлетнего периода, прошедшего от беды августовской 91‑го до октябрьской 93‑го. И вот эти программы, и газета — как два дротика или гарпуна, летевшие сквозь время со свистом, иногда пересекаясь, но всегда в одну сторону. Их рождение, их взлет и свистящий полет, их сожжение и исчезновение в октябре знаменовали собой завершение всего этого периода.
Оглядываясь, вижу, что это был удивительный, уникальный, очень важный период, в котором, как ты помнишь, чего только не было! И ужас, тоска от крушения СССР, и абсолютное одиночество, ощущение, что в этой рытвинке остались два-три полуоглушенных пехотинца, стреляющих из мосинской винтовки по целой армаде танков. И потом это воскрешение… Сначала медленное, потом грандиозное — с шествиями по Москве, с огромным вече, над которым ты витал со своей камерой в этих сумерках — скользких, мартовских… Там были поездки в Югославию, Карабах, Приднестровье. Победа Приднестровья — там же! Там было столько отчаянного и восхитительного одновременно! И, конечно, это была история общественного самопознания.
Сгорели наши с тобой две редакции и погибли наши с тобой товарищи, были погребения, но началась новая эпоха. Какие у тебя от нее ощущения? Какие звериные ощущения от эпохи, в которой ты сам вертелся, как зверь, как волчище?
А. Невзоров: Это все равно как спросить об ощущении от всей прожитой жизни, потому что для меня основное время жизни как раз приходится на эти три года. И все, что было до этого, — только подготовка и ним. Честно скажу: первый настоящий поступок в своей жизни я совершил в январе 91‑го. И многие согласятся с этим, потому что трудно даже представить себе, чтобы человек мог бросить на растерзание демсволочи, бросить под ноги неизвестно кому такую журналистскую славу, какой не было вообще ни у одного человека в этой стране… Я имею в виду репортаж из Вильнюса, сделанный мной совершенно сознательно.
Все остальное было для меня уже только продолжением Вильнюса. Там мне стало все в жизни окончательно понятным. И для меня эта новая эпоха началась с той осады в школе милиции, где я был вместе с вильнюсским ОМОНом, чуть позже продолжилась штурмом МВД и осадой рижского ОМОНа.
И вот это ощущение осады — главное, его можно было бы распространить на все три года. По сути дела, моя редакция жила в состоянии войны и все время висела на волоске от смерти, от тюрьмы.
Это только сейчас становится понятным, что мы вытворяли и какими мы были безумно дерзкими! Причем, думаю, именно этой дерзостью мы обезоруживали врага, только дерзостью и ничем другим. Им в голову не могло прийти, что за нами никого и ничего нет: ни партийного золота, ни анпиловских толп.
Ведь когда мы начинали, ни за «Секундами», ни за «Днем» не было ничего. Только безграничная храбрость, только дерзость — и эти, на Старой площади и в Кремле, садились и начинали себе до крови драть на затылке: что это такое на самом деле? Какие это организации действуют в России? Какая же сила держит на своем хребте эти «Секунды», этот чертов «День» и вообще всех этих, если они осмеливаются говорить с нами так?
И этой дерзостью была порождена настоящая русская оппозиция, этой дерзостью по сути дела воскрешен дух, что был до 91‑го. Этой дерзостью были воодушевлены десятки, сотни, а потом тысячи людей, выходивших на площади. Мы имитировали наличие силы в России, наличие светлой, государственной, всепобеждающей силы, которая может даже из своего полузасыпанного окопа диктовать условия, из своего полуразрушенного окопа с текущей из ушей кровью, как любит образно выражаться мой друг Проханов, требовать от бросившихся на нее в атаку десятков батальонов выстроиться для расстрела и выкопать себе ямы. Вот этим мы занимались. И это действовало!
Сейчас они, возможно, разгадали этот обман, но уже поздно, потому что — может, это мое заблуждение, но я‑то считаю, что это так, — оппозицию в России породили и давали ей каждую минуту жизни имению мы.
А. Проханов: Давай, посмотрим, что же в конце концов произошло. Часть наших друзей, опять сидит в тюрьме, другая — погребена или бесследно исчезла в крематории, развеяна в пепел. Однако все политические силы, все тенденции, все те тысячи и миллионы, которых ты своими «Секундами» растревожил, пробудил и поднял, есть. И в сегодняшнем русском политическом контексте все мы присутствуем, но в какой-то новой, до сих пор еще загадочной комбинации…