— Изменилось в лучшую сторону, конкретно в связи с Чечней. Я увидел первый государственный поступок власти. Но она еще не настолько тверда, чтобы закрепить его, поэтому я насторожен. Я выполнил свой долг и, ясное дело, не жду за это наград или милостей, как год назад. Вот если говорить о гражданском примирении… Там я случайно встретил человека, который руководил моим арестом 4 октября. И мы абсолютно беззлобно друг к другу отнеслись. Даже с теплотой, как и положено на фронте. Так и с правительством сегодня нужны братские фронтовые отношения. Хотя, я в самом начале этих событий написал в письме к Ельцину, что нынешние действия его команды мне дьявольски напоминают действия моих друзей Язова, Крючкова и других. Напоминают неумением справиться с прессой.
— Что вы имеете в виду?
— Самые жесткие репрессивные меры в отношении журналистов и изданий. Потому что в такую минуту каждый из вас должен, прежде чем выдать свою публикацию на страницы или в эфир, увидеть ее глазами того самого солдатика на передовой. Я бы, наверное, удавился от стыда, если бы меня не поняли мальчишки, с которыми я встретился там, на фронте. Вот этот Игорь Григоращенко, который как бы мелькает в эпизоде, но является настоящим героем этого «Ада» — и ада без кавычек. Он, кстати, погиб через два дня после съемки — на том же самом месте. Вот если бы эти люди скорчили гримасу от того, что я сделал, если бы мне в лицо плюнул в 91‑м вильнюсский омоновец — мне было бы больно.
— А если бы, простите, плюнула бы мать убитого литовца, чеченца, русского?
— Утерся бы. Даже не произвело бы особого впечатления.
— Знаете, этой своей незыблемой принципиальностью и готовностью идти на конфликт с кем угодно вы здорово напоминаете еще одного своего политического антипода, который тоже сейчас очень активно действует. Наверное, понятно, о ком идет речь?
— Нет, и о ком же?
— О Сергее Адамовиче Ковалеве.
— Я не вижу никаких принципов у этого старичка. Это нормальный такой юродивый вариант, очень приспосабливающийся, очень хитренький…
— Простите, не слишком ли — в отношении человека, прошедшего лагеря?
— Так вы же не знаете, за что? Вы дело читали? Вы видели, скольких он товарищей заложил?! Так стоит ли говорить про героический нимб?! Нет никакого нимба! Когда расстреливали нас — где был председатель Комиссии по правам человека? Поэтому…
— Скажите, вы-то сами читали дело?
— Думаю, что на этот вопрос я вам все равно не отвечу.
— И куда вы теперь — снова в Чечню?
— Думаю, да. Не могу доверить и оставить прессе этот важный вопрос информационого обеспечения. К тому же, повторяю, у меня сложились братские отношения с руководителями операции.
ЧЕЧНЯ: НА ЛИНИИ ОГНЯ
Первая поездка съемочной группы в Чечню была как бы на разведку, «как бы неопасной». Следующая, вторая — уже без всяких «как бы».
Вспоминает участник съемок, Юрий Краснов:
«Северной окраиной добрались мы до консервного завода. Там был штаб, или, как говорили, тыловая ставка Рохлина, генерала, который командует штурмом. Там ребята ремонтировали БТРы, готовили еду, чтобы доставлять ее на передовую. И вот от этого штаба до основной ставки генерала — всего три километра. А ставка — в разрушенном, раздолбанном снарядами здании, в трехстах метрах от дудаевского дворца. Чудом уцелевшая комнатка, котельная какая-то, вокруг нее все горит, дышать нечем, все время в здание шлепают снаряды.
Несколько раз мы путешествовали от консервного завода к этой ставке, в БТРе, в касках, в брониках, без них нельзя. Вся-то дорога минут десять-пятнадцать, и каждый раз это были минуты жесточайшего напряжения. Могли доехать, а могли не доехать, и все это знали. Каски и броники? Да, они как-то успокаивают. На самом деле защищают только от случайных попаданий. Потому что снайперы бьют очень профессионально, умелые у них снайперы — попадают подмышку, в шею, четко попадают. Мы не видели пойманных снайперов, их при нас не ловили, но нам много про них рассказывали. Больше всего наемников-моджахедов из Афганистана и Пакистана, еще из Прибалтики. Эти, прибалтийские, как говорят, самые жестокие.
Дважды по дороге к ставке нас обстреливали. Второй раз был настоящий бой. И мы, сидя в БТРе, помогали ребятам, набивали рожки автоматные, а я, вот, ввинчивал запалы в гранаты. Ощущение было не из приятных. Сидишь в машине, как в банке железной, — ничего не видно, грохот адский, а по броне —-трах, трах — пули чиркают. Хорошо, не было у них в тот раз бронебойных пуль и гранатометов, иначе бы мы и не вышли из этого БТРа…
Бой, тот, знаменитый, который в репортаже «Ад» показан, мы все снимали. Там такие бои постоянно. Снимали мы разными камерами, в разных местах, но, конечно, не сняли многого. Как ее снять, войну? Напрямую, чтобы по-настоящему? Вокруг — бронетехника, солдаты бегают, стрельба непрерывная, разрывы снарядов. Раненых переносят. И понимаешь, что в любой момент сам можешь быть убит. И снимаешь.
Там был момент страшный. На глазах у ребят их командира убило. Разорвало на куски… Они сами — кто контужен, кто ранен. Те, кто на ногах, помогают тем, кому помочь еще можно. Несколько человек собирают, складывают на носилки тело командира. И тут Виктор Михайлович, наш первый оператор, кидается это снимать. Понимаете? Ребята, словно в коме, ничего не соображают — и вдруг какой-то невесть откуда взявшийся мужик с камерой снимает эти кровью залитые трупы и их… Им в тот момент наплевать было, что и его могли тут же накрыть. Они автоматы навскидку — миг и замочили бы Михалыча… Он это понял и закричал что есть силы; «Ребята, я из «600 секунд»! Мы должны показать всю правду о войне!»
И у них — не в сознании, сознания не было, а в подсознании каком-то — все-таки сработало; «600 секунд»! Свой! Нельзя его трогать.»
Тогда и родились следующие репортажи.
1.ЧЕЧНЯ. СЕВЕРНЫЙ ФРОНТ.
В кадре, вдали — заснеженное поле, танки. На фоне снега — черные фигурки солдат.
НЕВЗОРОВ (подходит к солдатику с автоматом возле блиндажа): По скольку суток у вас дежурство-то?
СОЛДАТ: По двое суток.
…Идет бой, бегут солдаты, видны трассирующие очереди в потемневшем небе. Гремят взрывы, непрерывно тарахтят автоматы.
Неподалеку — группа стариков-чеченцев. Они молятся, характерным движением воздевая к небу руки.
На земле — труп лошади. От ее головы расползается кровавая лужа. Движутся танки, видны трассирующие огненные полосы, слышен грохот. Бегут солдаты.
…В кабинете, простом, не министерском, сидит за столом вице-премьер Егоров. Несколько телефонов, очень немного бумаг.
ЕГОРОВ: Здесь сегодня решается судьба Государства Российского.
НЕВЗОРОВ: То есть Вы хотите сказать, что все наши республики сидят и смотрят, дадим ли мы слабину?
ЕГОРОВ: Не только республики.
НЕВЗОРОВ: Но и области.
ЕГОРОВ: Да.
НЕВЗОРОВ: К 1994 году Россия представлялась всем столь жалкой, слабой и разодранной, что казалось — кто бы какое изгаляние над ней не затеял — все сойдет с рук любому… И страшная проверка на крепость грянула здесь, в Чечне, благо народа вспыльчивее, заводнее, храбрее, чем чеченцы, найти невозможно… Но вопреки всем ожиданиям вымотанная, разодранная страна ответила таким державным рыком, мощным, непререкаемым, доказующим и жизнь ее и неубывную силищу, что страшно стало всем — и врагам, и друзьям… Проснулась во всей своей мощи военная машина России, с которой пока никому в мире справиться еще не удавалось… Маленькая, отчаянно храбрая Чечня с ее феноменально доверчивым народом оказалась один на один с самой страшной военной машиной мира.
В кадре — чеченцы в характерных высоких шапках, старики, чинно усевшиеся под навесом, женщины в ярких платках, старухи и инвалиды с палками. Невзоров, в камуфляже, в танкистской каске, подходит к ним, здоровается. Они встают ему навстречу, узнают, сдержанно улыбаются, обнимаются с ним. Дети с явным любопытством заглядывают в камеру.
Затем в кадре — бронетехника, солдаты, механик, проверяющий бортовое орудие, солдаты на броне БТРа.
НЕВЗОРОВ: Как нужно презирать и ненавидеть свой народ, чтобы так его подставить, втянуть в дело, обреченное изначально, где поражение стопроцентно и неминуемы трупы, разруха и страшная боль — вопрос особый. И, кажется, это вопрос медиков, а не политиков… Дудаеву удалось это сделать, удалось подставить свой народ под страшную машину российской армии…
Северный фронт, станица Петропавловская. Уже сутки здесь идет бой роты Волгоградского полка с подразделением наемников Дудаева.
…Разрывы снарядов, вспышки трассирующих очередей. Младший офицер отдает приказания, матерясь, не видя, точнее, не замечая, что его снимают.
НЕВЗОРОВ: Обе стороны бьют трассерами, чтобы по светящейся очереди легче наводить минометы и орудия. Рота огнем прикрывает выдвижение в лес развед-бата и колонн на подмогу десантному полку, что дерется двумя километрами севернее… До Грозного — четыре километра.
В кадре — тот же кабинетик вице-премьера.
НЕВЗОРОВ: Даже сторонники уничтожения бандитов упрекают Вас. В вялости, в робости, в медленности, в тягучке.
ЕГОРОВ: Давайте представим себе на минуту, что вдет хирургическая операция и в этот момент того, кто действует скальпелем, никто не толкает под руку…
НЕВЗОРОВ: И не кричит: «Быстрее!»
ЕГОРОВ: Да, никто не дает советов: «Быстрее режь, быстрее отсекай!..»
В кадре — ночь, бой, огненные строки трассеров.
НЕВЗОРОВ (за кадром): История все определяет строго и точно. Удивительно возник Егоров, ныне вице-премьер России, которому судьба и история определили быть хозяином этой войны.
В кадре — снова кабинет Егорова. Егоров за своим столом и за ним, справа — Степашин, в неожиданном зеленом камуфляже, с нашивкой российских войск на рукаве. Хозяин войны, Егоров, мрачен, неразговорчив, но как-то дьявольски силен, всеведущ и стерилен от политики… Война, особенно эта, ювелирная война, когда стрелять, взрывать и убивать приходится в собственном доме, вообще, к