Есть только одно средство положить конец всем амбициозным проискам внутри Интернационала: сделать так, чтобы вообще не было руководства.
Уничтожение государства - такова политическая цель Интернационала, осуществление которой есть предварительное условие или необходимое сопровождение экономического освобождения пролетариата. Но эта цель не может быть достигнута сразу; так как в истории, как и в физической природе, ничто не создается сразу. Даже самые внезапные, неожиданные и наиболее радикальные революции всегда подготавливались длительным трудом разложения старого и формирования нового, работы подспудной или видимой, но никогда не прерывавшейся и постоянно возраставшей. Таким образом, для Интернационала тоже, речь не идет о том, чтобы разрушить с сегодня на завтра все государства. Предпринять это или даже мечтать об этом было бы сумасшествием.
Время, когда верили в чудеса, то есть в произвольное прерывание естественного и неизбежного хода вещей, будь то в физическом мире или в человеческом обществе, некими абсолютно стихийными и оккультными силами, прошло. Любая внезапная, неподготовленная всем необходимым развитием прошлого революция, произведенная только по свободной воле нескольких личностей, либо даже по коллективному, но произвольному желанию огромного товарищества, была бы настоящим чудом, а, следовательно, невозможной! В реальном мире, включая физическую природу и человеческое общество, второе, впрочем, является лишь последним воплощением первого на этой земле, никогда не было создания, было только необходимое превращение; превращение, в котором самые свободные мысли и самые мощные и, на первый взгляд, самые независимые желания, сами являются лишь проявлениями, производными и, одновременно, производящей средой.
Все это применимо к Интернационалу. Он вовсе не творец или первопричина великой революции, которая готовится и уже происходит в мире; он ее проявление, производственный инструмент и, одновременно, продукт. Он - последнее слово истории: возникнув из самой глубины современных общественных потребностей, он - верный признак разрушения старого мира, сильный, но не произвольный, и сильный именно потому, что не произвольный, инициатор новой организации, ставшей, самой силой вещей и вследствие необратимого развития человеческого общества повсеместно необходимой.
Старый мир, который разлагается сам по себе, - это теологическая, авторитарная, доктринерская, политическая цивилизация, сперва аристократическая, затем буржуазная, но всегда эксплуатирующая, правящая, подавляющая церковью и государством. Новая организация - это организация миллионов трудящихся, которые, не признавая более иных основ, кроме труда, равенства, свободы, справедливости и науки, одним словом всего того, что действительно является человечеством на этой земле, и которые, не находя вне своих товариществ ничего, кроме гнили и развалин, стараются установить на руинах этого уходящего старого мира человеческий порядок. Это разрушение и это формирование, будучи одинаково необходимыми, как видите, связаны. Второе - неизбежное следствие первого. Переход между ними называется революцией. Таким образом, Международное Товарищество Рабочих, которое понимает под негативным действием разрушение, а под позитивным - новую организацию, является в главном и независимо от своей воли революционным. Подготавливая и организуя основы нового общества, оно активизирует разрушение старого мира, а сталкивая его в бездну, оно делает все более и более осуществимым позитивное дело организации.
Эти две тенденции Интернационала, одна негативная и другая позитивная, таким образом, неотделимы. Ни одной из них нельзя пренебречь или извратить ее так, чтобы другая от этого незамедлительно не пострадала. От второй зависит сила разрушения и, одновременно, ее право разрушать; от первой - сама возможность полной и окончательной организации.
В статье, озаглавленной: "Съезд в Сонвилье и Интернационал", "Фольксштат" от 10 января 1872 года, вылив, естественно, на нас всю свою обычную гнусную клевету, на которую я отвечу здесь же, с высоты своей патриотической и буржуазной политики объявляет весьма нелепым следующий параграф циркуляра Юрского съезда, из которого была предусмотрительно изъята главная фраза, которую я воспроизвожу подчеркнутой, и которая протестует против авторитарной организации, которую Генеральный совет в Лондоне хотел бы навязать Интернационалу. Вот, прежде всего, параграф циркуляра: "Будущее общество должно представлять собой не что иное, как сделанную всеобщей форму организации, которую придаст себе Интернационал. Мы должны поэтому добиться того, чтобы эта организация была возможно ближе к нашему идеалу. Как может свободное общество равных выйти из авторитарной организации? Это невозможно. Интернационал, зародыш будущего человеческого общества, должен быть уже сейчас верным отображением наших принципов свободы и федерации и должен выбросить всякий закравшийся в него принцип, который ведет к авторитарности и диктатуре".
Возмущенный вашим энергичным протестом во имя свободы, богини, пока неизвестной в Германии, против этого проклятого принципа авторитарности, управляемости и дисциплинарного рабства, который, кажется, был передан, как историческое национальное наследие, даже социал-демократам этой великой страны, "Фольксштат" восклицает:
"Нас, немцев, ославили за наш мистицизм, но до такого мистицизма нам далеко!"
Пусть "Фольксштат" успокоится. Обвинение в мистицизме могло быть адресовано немцам до 1848 года. Но с того времени, ставшего для всей Германии эпохой резкого перехода от теории к практике, никто больше и не мечтает о том, чтобы упрекнуть их в этом. На самом деле, они стали очень практичными. К несчастью, как я, кажется, уже констатировал и показал, этот новый совершенно практический разум, которым они были озарены, начиная с этого памятного года, поставил их в абсолютное противоречие со всеми их прошлыми гуманитарными мечтами. Насколько те были красивы, справедливы, человечны, настолько внушения первого злобны, недалеки и безобразны. Немецкие мечты сделали из Германии глубоко симпатичную нацию, уважаемую всем миром. Ее реальность, ее недавняя практика превратили ее в ненавидимую нацию, сделали из нее угрозу для всего мира.
В 1848 году я часто слышал в Германии, как на все многочисленные протесты, которые еще поднимались под влиянием чего-то вроде воспоминаний о прошлом даже из стана буржуазии, апостолы, доктринеры этого нового политического разума отвечали такими значительными словами, которые разносились потом во всей стране, единогласно повторялись ею, как грозный приказ: "Будем практичными! Хватит восторженных увлечений, хватит юношеских мечтаний, так как мы должны основать великое государство Германии. Будем же практичными!"
И они действительно были практичными. Вследствие молчаливого соглашения между либеральной и умеренной буржуазией и буржуазными и даже социал-демократами городов, первое, что они сделали во всей Германии, это парализовали революционное движение крестьян, которые, как и в 1830 году, крайне недовольные своим экономическим положением, еще не полностью свободным от феодального рабства, кажется, были готовы повторить великое восстание 1524-1525 годов. Для меня нет никакого сомнения в том, что, если бы немецкие демократы были большими революционерами и меньшими доктринерами, чем в действительности, и вместо того, чтобы искать спасения в своих национальных и местных парламентах, протянули бы руку этому стихийному движению деревни, как всегда, направленному, естественно, против замков благородных вельмож и других крупных землевладельцев; прибавив к этому еще и возмущение черни городов, посреди всеобщего беспорядка и полного бессилия правительств в течение марта и апреля, они могли бы обеспечить триумф серьезной революции в Германии.
Но великая революция, настоящая, живая, энергичная, искренне народная, революция событий, а не фраз шла слишком вразрез с привычкой к порядку и социально-консервативными инстинктами даже самых социалистических буржуазных демократов Германии, которые, возможно, сами того не подозревая, являются почитателями прежде всего общественного порядка. Они не допускают, что народные массы, невежественная и грубая толпа, может хотеть, действовать и самоорганизоваться. Она им нужна дисциплинированной и, следовательно, они хотят любой ценой ею управлять. Таким образом им нужна или диктатура - и какими бы мечтателями они себя ни называли, они сегодня мечтают о ней больше, чем когда-либо - или парламентское правительство. В 1848 году диктатура была, разумеется, невозможна, вследствие чего они пытались сделать то, что они называли революцией, посредством своих парламентов.
Парламенты Германии в 1848 году делали то, что все парламенты мира делают во время революции: много революционных фраз и много дел, если не прямо реакционных, то, по крайней мере, всегда благоприятных окончательному триумфу реакции. Правительства Германии позволили им заниматься этим довольно долго, чтобы они совершенно дискредитировали себя во мнении народных масс, и когда равнодушие, чтобы не сказать полное недружелюбие этих масс к этим академиям буржуазных болтунов стало достаточно очевидным фактом, они предписали и выполнили роспуск парламентов без какого-либо затруднения.
Постоянно вдохновленные этим новым практическим духом, который, начиная с этой эпохи, просто не прекращал озарять политических деятелей и партии Германии, парламенты образца 1848 года, естественно, не смогли сделать ничего серьезного и прочного для свободы, но зато они подготовили основы нынешнего германского единства. В этом смысле можно сказать, что псевдореволюционность немецких патриотов 1848 года была для Бисмарка в 1871 году тем же, чем был во Франции генерал Кавеньяк для Наполеона III - предшественником.
Сегодня, как всегда во имя все того же практического духа, глашатаи и руководители партии социал-демократов Германии осуждают то, что они называют "нашим мистицизмом", нашими мечтами. Как и буржуазные демократы в 1848 году, или как уже сегодня видный итальянский патриот и теолог Мадзини, хотя и иначе, чем Мадзини, обращаясь к свидетельству атеистической науки, а не поверженного Бога, они прежде всего являются авторитарными централистами и доктринерами, и как таковые, опираясь на научную теорию К. Маркса, которую они, конечно, не осмеливаются провозгласить безупречной, но которую они недалеки от того, чтобы обожать, как христиане обожают свою Библию, или как сторонники Мадзини делают это с каждым словом, упавшим с пророческих губ их учителей, немецкие социал-демократы полагают и серьезно, страстно убеждены, что для собственного блага пролетариата необходимо, чтобы освобождение и вся будущая организация упали на народ как нечто вроде официального благословения с высоты центрального правительства, несомненно, весьма революционного, но в то же время очень сильного. Они рассматривают организацию этой новой власти и ее неоспоримое и сильное действие, по крайней мере в течение первых десяти или двадцати лет, которые последуют за необходимым, более или