, равно как в памяти г.г. Маркса и Энгельса, которые, наверняка, не совершат оплошности его отрицать, - как понимаете, мне нет больше необходимости требовать от них какого-либо удовлетворения. Что касается моего так называемого исчезновения в России, эти господа знают лучше чем кто-либо, что я оставил Германию только в 1850 году, после года заключения в крепости Кёнигштайн, откуда меня перевезли в цепях в Прагу, затем в Олмоуц, откуда в 1851 году я был перевезен, как всегда в цепях, в Санкт-Петербург.
Я испытываю настоящее отвращение, будучи вынужденным рассказывать все эти истории. Я это делаю сегодня в первый и последний раз, для того, чтобы показать публике, с людьми какого сорта я вынужден бороться. Их ожесточение против меня, того, кто никогда не атаковал их лично, кто никогда об этом даже не говорил, и кто систематически воздерживался даже от ответа на их грязные нападки, эта злобная настойчивость, с которой, со времени моего бегства Сибири в 1861 году, меня стараются оклеветать и опорочить во всей своей внутренней переписке и во всех своих газетах, представляет в моих глазах столь странное явление, что даже сегодня я еще не в состоянии его понять. То, что они делают против меня, не только гнусно, отвратительно, это глупо. Как эти господа не поняли, что атакуя меня с таким невероятным ожесточением, они сделали гораздо больше для моей славы, чем я мог бы сделать сам; так как все эти возмутительные сказки, которые они распространяют с такой увлеченной ненавистью против меня во всех частях света, падут сами собой под весом своего собственного абсурда. Но мое имя останется, и этому имени, которому они столь мощно содействовали, ознакомив с ним мир, останется присуща реальная, законная слава безжалостного и непримиримого противника, не их личностей, которые меня очень мало занимают, но их авторитарных теорий и их нелепых и гнусных претензий на руководство миром. Если бы я был искателем почестей, тщеславен, честолюбив, то вместо того, чтобы обижаться на все эти нападки, я должен был бы им быть бесконечно признателен, так как, стараясь меня дискредитировать, они сделали то, чего никогда не было ни в моих намерениях, ни в моем вкусе: они создали мне положение.
В марте 1870 года, как всегда от имени Генерального Совета и за подписью всех его членов, господин Маркс выпустил против меня клеветнический циркуляр, составленный на французском и немецком языках и направленный региональным Федерациям. Я ознакомился с этим циркуляром только шесть или семь месяцев назад, по случаю последнего процесса г.г. Либкнехта и Бебеля, в котором он фигурировал и был публично зачитан как обвинительный документ против них. В этом меморандуме, направленном, кажется, исключительно против меня и детали которого мне незнакомы даже сейчас, господин Маркс рекомендует помимо всего прочего своих приближенным вести подземную работу в Интернационале; затем он обращается против меня, и среди многих других любезностей бросает мне обвинение в основании внутри Интернационала и с очевидной целью его разрушить зловредного тайного общества, называемого Альянсом. Но что мне показалось верхом нелепости, так это то, что пока я преспокойно оставался в Локарно, вдали от всех секций Интернационала, господин Маркс обвинял меня в том, что я вел ужасную интригу - видите, как иногда ошибаются, судя людей по себе! - интригу, имеющую целью перенести Генеральный Совет из Лондона в Швейцарию, с очевидным намерением установить там мою диктатуру. Циркуляр заканчивается весьма искусной и совершенно неопровержимой демонстрацией необходимости, которая была тогда, и которой, похоже, более не существует сегодня, - содержать Генеральный Совет в Лондоне, этом городе, казавшемся господину Марксу до Гаагского конгресса высшим естественным центром, настоящей столицей мировой торговли. Похоже, он перестал ей быть с тех пор, как английские рабочие восстали против господина Маркса, или, скорее, с тех пор, как они разгадали его тягу к диктатуре и познали не слишком умелые средства, которые он использует, чтобы ее завоевывать.
Но, начиная с сентября 1871 года, эпохи знаменитой Лондонской конференции, началась открытая, решающая война против нас; открытая настолько, насколько со стороны столь руководящих и осторожных людей, как господин Маркс и его сторонники, она могла быть.
Катастрофа Франции, кажется, разбудила в сердце господина Маркса сильные надежды, в то время как триумф господина Бисмарка - (которого в полуофициальном письме, что лежит у меня перед глазами, господин Энгельс; "второе я" и самый приближенный друг господина Маркса, превозносит как очень полезного помощника социальной революции) - разбудил в нем огромную зависть. Как немец он этим, естественно, гордился, как социал-демократ - утешился с господином Энгельсом мыслью о том, что, в конце счетов, этот триумф прусской монархии должен рано или поздно обернуться триумфом великого республиканского и народного Государства с ним во главе; но как личность он был безжалостно уязвлен, видя как кто-то иной, а не он, производит столько шумихи и поднимается столь высоко.
Я взываю к памяти всех тех, кто имел возможность слышать и видеть немцев в 1870 и 1871 годах. Если только они сделают немного усилий, чтобы вычленить их подлинные мысли сквозь противоречия двусмысленного языка, они скажут вместе со мной, что за очень малыми исключениями не только у радикалов, но и у огромного большинства самих социал-демократов, вместе с весьма реальной печалью, испытанной при виде республики, павшей под ударами деспота, было общее удовлетворение, настоящий национальный триумф при виде Франции, павшей так низко, и Германии, поднявшейся так высоко. Даже у тех из них, кто наиболее отважно боролся против патриотического течения, захватившего всю Германию, даже у г.г. Бебеля и Либкнехта, которые заплатили и еще платят своей свободой за энергичные протесты против прусского варварства во имя прав Франции, можно было заметить несомненные следы этого национального триумфа. Например, я вспоминаю, как прочитал в одном из номеров "Фольксштата" от сентября 1870 года следующую фразу, которую, не имея этот номер перед глазами, мне трудно теперь воспроизвести в точности, но суть которой меня поразила слишком сильно, чтобы я смог забыть ее общий смысл и тон: "Теперь, говорилось там, поскольку из-за поражения Франции инициатива социалистического движения перешла из Франции в Германию, на нас возлагаются великие задачи".
В этих словах заключена вся мысль, вся надежда, все амбиции поклонников Маркса. Они серьезно считают, что военный и политический триумф, полученный в последнее время немцами над Францией, означает начало великой эпохи в истории, начиная с которой Германия призвана играть во всех отношениях первую роль в мире, несомненно ради спасения его самого: Франция и все латинские народы были, славян еще нет и, впрочем, они слишком большие варвары, чтобы стать чем-то самостоятельно, без помощи Германии. Одна Германия сегодня есть. Из всего этого у немцев следует тройное чувство. По отношению к латинским народам, "в былые времена умным и мощным, но сегодня пришедшим в упадок", они испытывают нечто вроде милосердного уважения, смешанного со снисходительностью; они вежливы или скорее стараются быть вежливыми с ними, так как вежливости нет ни в привычках, ни в природе немцев. По отношению к славянам они испытывают презрение, но в этом презрении есть много страха; их реальное чувство к ним - это ненависть. Ненависть которую угнетатель испытывает к тем, кого он угнетает и чьих грозных бунтов он опасается. По отношению, наконец, к самим себе они стали чрезмерно высокомерными, самовлюбленными, что вовсе не делает их более любезными, они полагают быть чем-либо и мочь что-либо под единым и "революционным" (добавил бы без сомнения господин Энгельс) ярмом своего пангерманского императора.
То, что господин Бисмарк сделал для политического и буржуазного мира, господин Маркс намеревается сделать сегодня для социалистического мира, внутри пролетариата Европы: заменить французскую инициативу немецкой инициативой и господством, и так как с точки зрения его самого и его учеников, нет более продвинутой немецкой мысли, чем его собственная, он посчитал, что наступил момент, чтобы она восторжествовала теоретически и практически в Интернационале. Таким был главный, единственный предмет конференции, которую он собрал в сентябре 1871 года в Лондоне.
Эта марксова мысль достаточно развита в знаменитом Манифесте немецких коммунистов, составленном и опубликованном в 1848 году г.г. Марксом и Энгельсом. Это теория освобождения пролетариата и организации труда государством. Кажется на Гаагском конгрессе, господин Энгельс, испуганный отвратительным впечатлением, которое произвело чтение некоторых пассажей этого Манифеста, поспешил заявить, что это устаревший документ, теория, оставленная ими самими. Если он сказал это, то не был искренен; так как даже накануне этого Конгресса, поклонники Маркса старались распространять его во всех странах. Впрочем, он оказался буквально воспроизведен во всех своих главных чертах в программе Социал-демократической партии немецких рабочих. Принципиальный пункт, который встречается также в манифесте, составленном господином Марксом в 1864 году от имени временного Генерального совета и который был устранен из программы Интернационала Женевским конгрессом, это "завоевание политической власти рабочим классом"
Понятное дело, что столь необходимые люди как г.г. Маркс и Энгельс были сторонниками программы, которая, сохраняя и превознося политическую власть, открывает двери всем амбициям. Поскольку будет политическая власть, обязательно будут подданные, правда, по-республикански переименованные в граждан, но, тем не менее, подданные, которые как таковые будут вынуждены повиноваться, потому что без повиновения вообще нет возможности для власти. Мне возразят, что они будут повиноваться не людям, а законам, которые они примут сами. На это я отвечу, что весь мир знает, как в наиболее свободных, наиболее демократических, но политически управляемых странах, народ создает законы, и что означает его повиновение этим законам. Каждый, кто не будет предвзято принимать фикции за реальность, должен признать, что даже в этих странах народ повинуется не законам, действительно созданным им самим, а принятым от его имени, и что повиновение этим законам никогда не имеет для него иного смысла, чем подчинение произволу некого опекающего и управляющего им меньшинства, что одно и то же, что быть добровольно рабом.