Она поворачивается спиной к окну и закрывает глаза. Засыпает, и ей снится, что она хочет облегчиться. В своем сне она бродит по городу, и разные люди предлагают ей ночные горшки: они выхватывают их из-под плащей, словно проделывают фокусы, на лицах этих людей — ликование. Чтобы воспользоваться одним из горшков, ей пришлось бы поднять свои тяжелые юбки и сесть на корточки прямо посередине улицы. Поэтому она продолжает бродить, но стоит подойти к любому из кустов, как она оказывается у всех на виду. Совсем отчаявшись, она все же берет горшок у сообразительного на вид мужчины с сощуренными глазами, который протягивает необходимый ей предмет своими обгоревшими, ободранными руками. Она собирается использовать горшок по назначению, но этот самый мужчина уже созвал целую толпу зевак, и Софи понимает, что не в состоянии опорожнить мочевой пузырь в присутствии публики, как и в присутствии этого человека с противными глазками.
В конце концов она просыпается из-за тяжести внизу живота и понимает, что единственный способ освободиться от кошмарного сна — это встать с постели. Она нащупывает ночной горшок и садится над ним на корточки. Горячая струйка обжигает ногу, и она чертыхается. Закрыв глаза, с облегчением мочится, а влага, попавшая на ногу, тем временем мгновенно остывает. Софи открывает глаза — вокруг ничего не видно, только неистовый багровый свет давит ей на веки. В окне раздается стук, затем еще раз, более настойчивый. Она вскакивает на ноги — этот мотылек все никак не оставит ее в покое, вот и теперь издевается, — тут же задевает ногой горшок, и настает ужасный миг тишины, после которого моча разливается по полу.
Она ощупью находит полотенце и, вытирая за собой лужу, начинает плакать — она знает, что запах будет отвратительный, он въестся в половицы и будет долго держаться, даже если все тщательно помыть и выскрести. Стук в окно повторяется, но когда она отодвигает портьеру, то видит не мотылька, а веточку сливового дерева, которая раскачивается от ветра и слегка задевает окно — ее набухшие почки ласкают стекло.
— Доброе утро, — обращается Софи к мужу, когда он входит в гостиную.
Он садится напротив нее за стол, накрытый к завтраку — вареное яйцо, ломтик поджаренного хлеба, лучший серебряный сервиз.
— Чаю?
Она ожидает, что он ответит, но он просто берет со стола чашку и молча протягивает. Смотрит прямо ей в лицо и ждет. Она поднимает серебряный чайник и наливает из него. Вместе они наблюдают за тем, как жидкость льется тонкой дугой, повинуясь движению ее запястья вниз-вверх и снова вниз. Не проливается ни капли. Он кивает головой так неопределенно, что она не уверена — выражение ли это благодарности или, может, у него просто чешется за воротником.
Она не знает, что делать, поэтому говорит о погоде, о том, что ей удалось отремонтировать в доме, пока он отсутствовал, — задняя дверь однажды практически слетела с петель; о разливе реки прошлой осенью, когда поля оказались под водой; о том, кто из их знакомых на ком женился, — ты не поверишь, за кого мисс Прим выходит замуж (всего-навсего за самоуверенного мистера Винчестера!); о собственном самочувствии — в целом хорошем. Томас тем временем хлюпает чаем и заглатывает яйцо. Он попадает рукавом в желток и, желая поправить дело, подносит манжету ко рту и слизывает. Его язык работает как у кошки. Он замечает, что она, умолкнув, смотрит на него, и медленно опускает руку, неожиданно смутившись. Лицо его заливается румянцем. Покончив с завтраком, он сидит, сложа руки на коленях, и смотрит на них пристально, словно они опять собираются что-нибудь вытворить. Внешне кажется, что он ее слушает, настолько сосредоточен его взгляд, устремленный на колени; но ни на одну новость он так и не реагирует. Отчаявшись, она рассказывает ему случай с ночным горшком. Облекает свой рассказ в самый шутливый тон: она обязательно удивит его и заставит заговорить.
— Так вот, представь себе, в моей комнате с утра стоит этот дивный запах, а у меня не хватило духу попросить Мэри о том, чтобы она прибралась там.
Ничего. Он холоден, как застывший пруд зимой. Хоть коньки надевай и катайся.
Она меняет линию поведения.
— Томас, дорогой. Пожалуйста, посмотри на меня.
По крайней мере, это он слышит. Поднимает голову. Она замечает то же выражение в его глазах, которое увидела на вокзале. Страх.
— Дорогой… Может, расскажешь мне, что случилось?
Он укоризненно смотрит на солонку, снимает салфетку с колен и дрожащей рукой кладет ее на тарелку. Отодвигает стул и наклоняется вперед, собираясь встать.
— Нет! — вырывается у нее.
Он замирает и смотрит на нее, как испуганный олень.
— Прошу тебя, не уходи, Томас.
Она тянется к нему через стол и сжимает ему руку. Он переводит свой пустой взгляд на ее обручальное кольцо.
Но что ей сказать ему? Она не знает, как заставить его заговорить, разве что задавать вопросы, и тогда он обязательно снова будет с ней. Почему он не хочет идти ей навстречу?
— Почему ты перестал мне писать?
Снова тишина. Она чувствует, как дрожат его пальцы. Наверное, надо спросить о чем-нибудь полегче.
— Ты рад, что вернулся домой?
Она рассчитывает вытянуть из него ответ, добиться хотя бы кивка; ждет, что он откликнется, накроет другой ладонью ее руку и на лице его она увидит то, что наконец сможет понять, то, что внушит хоть какую-то надежду. Но ничего не происходит.
Она слегка приподнимает его руку, затем роняет ее.
Стул за ее спиной опрокидывается на пол, когда она вскакивает из-за стола и быстро покидает комнату.
В ту самую минуту, когда стул Софи производит столько шума в столовой, капитан Сэмюэль Фейл, живущий на той же улице через несколько домов, с лязгом закрывает центральную калитку перед домом Эдгаров, напевая себе под нос мотив, который взялся ниоткуда. У мотивчика весьма необычный ритм, что-то вроде та-тум-тум-ти-тум, и капитан уверен, что не сам придумал его, значит, кто-то сделал так, чтобы он запомнился, — случайно или намеренно, неизвестно.
Поднимаясь по лестнице, он морщится. Искалеченная нога не слушается, и он ступней врезается в ступеньку. Давнее падение с лошади положило конец его карьере в армии, и теперь эта проклятая нога волочится за ним, как тяжелый топор. Он терпеть не мог, чтобы ему напоминали об увечье, но чертовы ступени каждый раз делают именно это. Наверное, такова цена, которую надо платить за приятное общение.
Мэри открывает ему дверь и отводит в сторону глаза. Она ведет его в гостиную, делает некое подобие реверанса — нахальная девчонка — и, не говоря ни слова, стремглав убегает, чтобы позвать свою хозяйку. За последние шесть месяцев он часто бывал здесь, но так и не смог привыкнуть к тесноте комнаты, где противоположные стены едва не касаются друг друга. Тяжелые бархатные портьеры усиливают ощущение замкнутого пространства. С другой стороны, у гостиной есть свое преимущество — зимой здесь всегда тепло, как в печке.
Он усаживается в бугристое кресло и почти сразу же цепляется манжетной пуговицей за ветхую ткань подлокотника. Громко чертыхается, но тут же оглядывается по сторонам: вдруг Софи — миссис Эдгар — уже вошла незаметно в гостиную и стала свидетельницей его недостойного поведения. Но он по-прежнему один в комнате. Отцепляет пуговицу, которая теперь болтается на ниточке, и откидывается на спинку кресла, в ожидании.
Дверь позади него открывается. Он поправляет галстук и встает.
Но это не миссис Эдгар. Это незнакомый мужчина, если его можно так назвать. Он больше похож на нервного юношу. Кожа загорелая, как у крестьянина, однако телосложение хрупкое; лицо худое, а голова выглядит слишком тяжелой для тонкой шеи, торчащей из воротника. На горле кожа воспалена — видно, он не привык носить тесную одежду. Волосы коротко подстрижены, и все равно светлые кудри вьются по-девичьи.
Но больше всего внимание Фейла привлекает к себе рот незнакомца. Должно быть, женщины находят его милым, но, на взгляд капитана, он выглядит кичливо: нижняя губа будто выталкивает верхнюю губу вверх, что придает рту резкие очертания. Губы у него неприлично красного цвета. Фейл переминается, но тут же морщится — покалеченная нога напоминает о себе. Эти губы так и торчат перед ним. Ему никак не отвести от них взгляда. Он ждет, что они начнут шевелиться, поскольку джентльмен — а он полагает, что перед ним джентльмен, — что-то скажет. Но губы остаются неподвижными. Какая дерзость.
И тогда мужчина круто разворачивается и выходит из комнаты. Фейл опускается на подлокотник кресла, сбитый с толку. Он уверен, что уже видел этого типа раньше, но не помнит где и когда. Может, это один из приятелей служанки? Или он видел этого мужчину в «Звезде и подвязке»? И тут до Фейла доходит. Он сползает с подлокотника кресла на сиденье, а ноги свешиваются сбоку. Жаркая волна бросается в лицо, и он чувствует, как взмокли подмышки.
Его подозрения подтверждаются, когда Мэри проскальзывает в дверь и застает его сидящим боком и болтающим конечностями, как тюлень. Он с трудом поднимается на ноги, чувствуя себя глупо.
— Что тебе, девчонка?
— Если позволите, сэр… — Она говорит с ним, устремив взгляд в камин. — Миссис Эдгар не может спуститься. У нее мигрень. Мне велено передать, что она с вами свяжется.
Мигрень, уж конечно. Фейл натягивает шляпу на голову, берет в руку трость и, размахивая ею в опасной близости от коленок Мэри, идет по направлению к двери, хромает по ступеням вниз, не оглядываясь — навстречу унылой улице.
Проклятый Эдгар вернулся.
Когда Софи снова спускается вниз — когда она готова видеть собственного мужа, — выясняется, что Томас в оранжерее. Мэри сообщает ей, что он находится там все утро. Он сидит в кресле, лицом к окну, за которым открывается хороший вид. Тяжелые тучи ненадолго раздвинулись, и паутинки солнечных лучей протянулись через весь сад. Он сидит совершенно неподвижно, сложив руки на коленях, как будто позирует для фотографа. Софи садится в кресло рядом с ним и берет в руки вышивание, но он никак на это не реагирует.