азами».
Такой порядок опыта был описан для нас дзэнскими мастерами Китая и Японии в терминах, которые могут показаться немного странными и загадочными, как «учение о не-уме». Однако я полагаю, что если выразить это в терминах, более подходящих для нашей традиции, то этот опыт будет признан тем, который мы сами иногда испытывали. В самых простых терминах, я думаю, мы могли бы сказать, что, когда ситуация или явление вызывают в нас чувство существования (вместо некоторой ссылки на возможность уверенности в смысле), мы имеем опыт такого рода. Вызванное чувство существования может быть неглубоким или глубоким, более или менее интенсивным, в зависимости от нашей способности или готовности; но даже кратковременное потрясение (скажем, мы увидели луну над городскими крышами или ночью услышали резкий крик птицы) может дать опыт порядка не-ума, то есть поэтического порядка, порядка искусства. Когда это происходит, пробуждается наша реальность вне значения (или, возможно, лучше: мы пробуждаемся к нашей собственной реальности вне значения) и мы испытываем нечто, что не является ни мыслью, ни чувством, но внутренним воздействием. Феномен, отключившись от космических отсылок, отключился от самого себя по хорошо известному в магии принципу, по которому подобное вызывает подобное. По сути, и магия искусства, и искусство магии проистекают из опыта такого порядка и обращены к нему. Отсюда сила бессмысленных слогов, метафизических мудрствований, лирической поэзии и толкований искусства. Они действуют наглядно, а не отсылочно; как бой барабана шамана, а не как формула Эйнштейна. Еще мгновение, и мы классифицируем опыт и, возможно, испытаем по этому поводу выразительные мысли и поддающиеся описанию чувства – мысли и чувства, которые являются общественным достоянием, и они будут либо сентиментальными, либо глубокими в зависимости от нашего образования. Мы на мгновение ощутили смысл существования: мгновение безоценочной, беспрепятственной, лирической жизни, необходимой как для мысли, так и для чувства; такой, который никогда не может быть передан с помощью эмпирически проверяемых предложений, а только предложен искусством.
И теперь, я думаю, я готов сформулировать два или три заключительных предположения.
Во-первых, поскольку то, что мы сейчас рассматриваем, является опытом не относительно неизвестного, а абсолютно непознаваемого, речь не может идти о знании в обычном западном понимании этого термина. Правда, санскритские термины bodhi, vidyā и prajna, относящиеся к этому диапазону опыта, обычно переводятся такими словами, как «знание», «высшее знание», «озарение», «просветление» или «мудрость»; но история этих слов в нашей традиции не позволяет им нести то значение, которое они имеют. Согласно восточному обычаю, все, к чему относятся эти наши слова, должно быть известно как a-vidyṣ, не-знание, отсутствие просветления, невежество, глупость, заблуждение. Давайте примем это предположение и признаем, что искусство, метафизика, магические фокусы и мистическая религия – это не познание чего-либо, не Истина, не Добро, не Красота, а вызывание чувства абсолютно непознаваемого. Наука, с другой стороны, позаботится о том, что можно познать.
Таким образом, искусство и наука (и здесь, в согласии с уже цитированным утверждением проф. Рудольфа Карнапа, я включаю в термин «искусство» весь лексикон метафизики и религии), искусство и наука образуют систему парных аспектов. Функция искусства – дать ощущение существования, а не гарантию какого-то смысла: так что те, кто требует гарантии смысла или кто чувствует неуверенность в себе и тревогу, когда узнает, что система смысла, которая поддерживала бы их в жизни, была разрушена, несомненно, те, кто еще не пережил глубоко, постоянно или достаточно убедительно то ощущение существования – спонтанного и добровольного возникновения, – которое является первой и глубочайшей характеристикой бытия, и пробудить которое – удел искусства.
В чем, спрашивается, смысл цветка? И, не имея смысла, должен ли цветок, в таком случае, не быть?
Итак, теперь, применительно к нашей проблеме символа, мы можем сказать, что символ, как и все остальное, имеет двойной аспект. Следовательно, мы должны различать «смысл» и «значение» символа. Мне кажется совершенно очевидным, что все великие и малые символические системы прошлого функционировали одновременно на трех уровнях: телесном (бодрствующего сознания), духовном (сновидения) и (невыразимом) абсолютно непознаваемого. Термин «значение» может относиться только к первым двум: но сегодня они находятся в ведомстве науки, которая, как мы уже говорили, занимается не символами, а знаками. Невыразимое, абсолютно непознаваемое можно только ощутить, причем вовсе не обязательно в сфере религиозного культа. Годится для этого и искусство, которое является не просто «выражением» и даже не в первую очередь (как предполагали проф. Карнап и другие логические позитивисты), а поиском и формулированием вызывающих переживания, пробуждающих энергию образов: результатом того, что сэр Герберт Рид метко назвал «чувственное восприятие бытия».
Я больше не буду останавливаться на этом. Я думаю, что уже вполне ясно, что здесь прослеживается определенная взаимосвязь между мужеством палеолитического охотника в его индивидуализме и его готовностью встретить незащищенным духовный опыт. Лично я – хотя и не хочу заострять на этом внимание – верю в то, что существует точная взаимосвязь между масштабом психики и количеством непосредственного опыта, который человек способен поддерживать и усваивать, и что сформированная мандалой психика незавершенного человека из земледельческого общества попросту не приспособлена к восприятию полного воздействия какой бы то ни было мистерии. Олдос Хаксли отметил, что то, что он увидел, когда в кои-то веки действительно увидел что-то, было «чудесно почти до ужаса», так что внезапно у него появилось представление о том, каково это – быть сумасшедшим. Безумцы – это те, кто, разорвав контакт с модусом смысла, с интегрирующим компонентом мыслящего сознания, не могут снова восстановить его, тогда как великий художник, подобно шаману, подобно парамахамсе, «высшему дикому гусю» титанического йогического полета, уносится в далекие миры, но потом возвращается.
Итак, мое второе предположение таково: сегодня, когда сама мандала, вся структура смысла, к которой общество и его хранители хотели бы привязать нас, распадается, то, что требуется от всех нас, как духовно, так и телесно, – это гораздо больше бесстрашной самодостаточности нашего шаманского наследия, чем робкое благочестие неолита, управляемого жрецами. Те из нас, кто никогда не осмеливался быть титанами, а всего лишь послушными детьми, максимально преданно выполняющими приказы Зевса, Яхве или государства, теперь обнаруживают, что сами приказы находятся в несколько изменчивом состоянии. Ибо круг был разорван. И мы плывем по морю, более обширному, чем колумбово. Положения науки, которые разрушили мандалу и к которым нас отсылают за нравственностью, знаниями и мудростью, не претендуют на истинность в каком-либо окончательном смысле, не претендуют на непогрешимость или даже долговечность, а являются всего лишь рабочими гипотезами, существующими сегодня и исчезающими завтра. Нет ни птицы-путеводителя, ни выхода на сушу, ни «Эспаньолы», которые вскоре не растворились бы в дальнейших открытиях внешнего и внутреннего пространства.
О вы, которые в челне зыбучем,
Желая слушать, плыли по волнам
Вослед за кораблем моим певучим,
Поворотите к вашим берегам!
Не доверяйтесь водному простору!
Как бы, отстав, не потеряться вам!
Здесь не бывал никто по эту пору:
Минерва веет, правит Аполлон,
Медведиц – Музы указуют взору…91
Впрочем, сам Данте, благодаря ряду богословских утверждений, благополучно достиг цели своего путешествия: Эмпиреев, Реки Света и Небесной Розы за пределами сферы Неподвижных звезд. И там, как он заявляет, он нашел последний образ, и в этом высоком видении его желание и его воля разрешились, подобно колесу, которое крутится равномерно, под действие любви, что движет Солнце и светила92.
Однако наш сегодняшний круг – это скорее тот, который два столетия спустя прозрел гений Николая Кузанского, чья окружность нигде, а центр везде: круг бесконечного радиуса, который также является прямой линией. Или, если сформулировать принцип другими словами: наше значение – это теперь значение, которое не является значением, ибо невозможно установить какую-либо фиксированную точку отсчета. И чтобы поддерживать такую временну́ю ситуацию, каждый должен открыть в себе титана – без страха перед открытым миром.
Как показали нам исследования и труды д-ра Юнга, глубинной целью и задачей зреющей психики сегодня является восстановление целостности. Но такое выздоровление обязательно сосредоточит нас гораздо глубже внутри самих себя и во Вселенной, чем может предполагать любая концепция или образ, которого мы придерживаемся в отношении человека, или humanitas. Приведем здесь строки калифорнийского поэта Робинсона Джефферса:
«Я человек» – то лишь начало;
«Я человек» – шаблон, скорлупка, уголь
Пока не разожженный и еще
Не расщепленный атом93.
Первую стадию процесса индивидуации Юнг описал как одну из стадий растворения индивидуальной идентификации своей личности в притязаниях коллективных архетипов. Я попытался показать, что это функции не только психики, но и истории общества, и сегодня они находятся в состоянии полного распада. Научный метод силой интеллекта освободил нас от абсолютов мифологических эпох; божественная власть государства, зиждимого на религиозном хребте, была полностью уничтожена, по крайней мере на Западе; и управляемая энергией машина постепенно освобождает человеческую энергию от обременительных физических задач, которые раньше рационализировались как нравственные дисциплины: высвобожденные таким образом, эти энергии составляют то, что Юнг назвал квантом либидо, и теперь текут от телесной задачи к духовной. И этой духовной задачей может быть только то, что я здесь назвал задачей искусства.