1) непорочное зачатие;
2) воскресение;
3) вознесение;
4) существование рая;
5) грехопадение Адама и Евы (4004 г. до н. э.).
В такой системе координат Бог – трансцендентное личное бытие, к которому молящиеся могут обращаться с просьбами и ждать результатов. Он лежит вне мира: Он не тождественен ему, а соотносится с ним как причина со следствием. Такой тип религиозного мышления можно назвать мифологической диссоциацией. Переживание сакрального отделено от жизни, от природы, от мира и спроецировано вовне. А человек, как он есть, удостаивается лишь проклятия. «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах обратишься» (Быт. 3:19).
Сакральное не имеет ничего общего с этим миром тлена и праха. Оно открывается только через пророков и существует в виде церковного закона. Можно сказать, что Бог милостиво снизошел откуда-то сверху и даровал откровение: евреям (на горе Синай через Моисея), всему человечеству (в Вифлееме, через Христа) и снова всему человечеству (в пещере недалеко от Мекки, через пророка Мухаммеда). Заметим, всегда через представителей семитских народов! Других откровений этого пустынного бога не существует. Extra ecclesiam nulla salus[47].
В рамках этой модели, основанной на мифологической диссоциации, существует также особый способ социальной идентификации. Отождествление с народом Израиля, церковью как Телом Христовым, исламской Сунной – все это трактуется представителями соответствующей традиции, как единственный путь к спасению. И центром и источником святости во всех случаях становится уникальный фетиш – не символ, а именно фетиш: в иудаизме эпохи храма – Ковчег завета, а после разрушения храма – священная Тора, в католицизме – пресуществление Святых даров, в протестантизме – Библия, в исламе – Коран и Кааба.
В Индии и Юго-Восточной Азии такие реалии религиозной жизни если и существуют, то в конечном итоге являются символами, отсылающими за пределы языка, антропоморфных божеств и вообще какой бы то ни было формы в сферу таинственного, имманентного, сверхчеловеческого бытия. Благочестивое отношение к святыням мыслится необходимым для тех, кто еще не достиг отождествления своей личности с Атманом. Для тех же, кто продвинулся на пути к просветлению, вся эта религиозная бутафория будет только помехой. «Каким может быть самосознание для того, чье знание зависит от видимого? – читаем мы в одном ведическом тексте. – Мудрый не видит ничего этого, но видит себя бесконечным». «У тебя есть собственная сокровищница, – говорил живший в VIII веке учитель Дзэн, – Почему ты ищешь на стороне?»1819
Однако вот что сказал другой мудрец, Вей Куан, одному монаху, ищущему просветления: «Покуда есть “Я и ты” невозможно увидеть Дао. Но возможно ли будет увидеть его, если не будет ни тебя, ни меня? – спросил монах. Когда не будет ни тебя, ни меня, – последовал парадоксальный ответ, – кому надо будет его видеть?»20 (то есть a ≠= x).
Вновь обратимся к словам Рамакришны: «Веданта учит, что лишь брахман реален, мир же – иллюзорен. Я не существую отдельно, я есть только этот брахман… Но тем, кто живет в миру и отождествляет себя со своим телом, понимание того, что “Я – это О”» не сулит ничего хорошего. Обывателям незачем читать Веданту. Чтение таких книг может им только повредить. Обыватели должны считать Бога своим Отцом, а себя – презренными рабами Его. Воистину, те, кто отождествляют себя со своим телом не должны понимать того, что “Я – это Он”»21.
За медитацией нети-нети (санскр. «ни то, ни то») должны следовать «Я есмь Брахман» и ити-ити (санскр. «и то, и то»). В этот самый момент необходимость в фетишах и идолах исчезает, как в случае Рамакришны, когда он начал разбрасывать цветы вокруг себя. Это также совпадает с пониманием Сократом красоты, которое мы находим в диалоге «Пир». Сократ утверждает, цитируя мудрую Диотиму, что, когда любящий научился ценить телесную красоту, он должен «сообразить, что прекрасное в каком-нибудь одном теле сродни прекрасному в другом, и коль скоро надобно преследовать прекрасное вообще, то было бы великое безумие не почитать его одним и тем же во всех телах. Думая же так, он должен стать любителем всех прекрасных тел, а ту сильную любовь к одному, презрев и уничижив, ослабить»22.
Но наш библейский Бог-ревнитель не позволяет блудно ходить вслед чужих богов! Также всячески пресекаются любые попытки идти по собственному пути к просветлению, расширяя, углубляя и обогащая опыт общения с миром. Каждая минута нашей жизни, все мысли и размышления должны направляться властью пастырей. Мы хорошо читали историю и знаем, какими способами навязывалась и осуществлялась эта власть.
Любой религиозный символ, когда он относит нас не к очарованию непостижимой тайны, а к догматичной зашоренности общественных установлений, девальвирует высшие ценности. Будь мы богословами, то сказали бы, что Сатана занимает престол Божий.
На европейской почве
И вот мы видим, как эта деспотичная, фанатичная религия, зародившись в недрах Восточного Средиземноморья, прекрасно прижилась на европейской почве. Не является ли это одной из самых удивительных аномалий в истории? Судя по тому, что собой представляет христианский мир сегодня, пересадка на чужеродную почву не прошла гладко. Даже на заре европейского христианства церкви все время приходилось лихорадочно бороться с бесчисленными ересями. Стоит заметить, что сегодня ереси победили. Еще в V веке Блаженному Августину пришлось опровергать пелагианство. Но сегодня взгляд Пелагия[48] на первородный грех является единственным приемлемым для Запада. Кто, скажите мне, кроме наиболее благочестивых монахов, сегодня действительно верит в то, что каждому рожденному на земле ребенку предстоят вечные адские муки, если только какой-нибудь священник не окропит святой водой, под аккомпанемент молящихся, его грешную головку? Кроме того, если в 4004 г. до н. э. не было никакого райского сада (а его не было и в 1 800 000 г. до н. э. во времена парантропов), то не было и Адама с Евой, и змея, говорящего на иврите, а значит, не было и греха и не нужно никакого искупления. Падение и покаяние, ослушание и искупление – все это поэтические метафоры для психологических состояний невежества и просветления, о которых уже давно говорят индуисты и буддисты. В таком случае, можно ли считать вочеловечивание и распятие Иисуса Христа уникальными историческими событиями?
Майстер Экхарт прекрасно все понимал. Доказательством служат слова из его проповедей: «Куда важнее для Бога родиться в добродетельной душе, чем то, что родился он от плоти человеческой», «Бог пребывает во всех вещах. Он есть и жизнь, и бытие, и сила23 24. Папа Иоанн XXII осудил подобного рода учение. К счастью, Экхарт умер до того, как за ним послали из Рима, и лишил католическую церковь еще одного трофея.
XII и XIII века стали эпохой великого сопротивления подлинно европейского духа догмам, принятым епископами на Никейских (325 и 787 гг.), Константинопольских (381, 553 и 680 гг.), Эфесском (431 г.) и Халкидонском (451 г.) соборах. В это же время создавались великие произведения готической архитектуры. Генри Адамс[49] назвал это время эпохой великого христианского единства, хотя именно тогда повсюду одна за другой появлялись всевозможные ереси: вальденская, альбигойская и многие другие. Как раз в XII веке была учреждена инквизиция и был организован Альбигойский крестовый поход.
На мой взгляд, такой прорыв стал следствием того, что все больше и больше бесстрашных людей решили идти по собственному пути, не подчиняясь каким-либо авторитетам. Это бесстрашие проявлялось постепенно в отношении к любви, философии, науке. Я бы хотел остановиться на новом понимании любви. Именно оно стало первым лучом рассвета, ознаменовавшего зарождение того мира, в котором мы сейчас с вами живем. Новое видение любви появляется в начале XII века в выразительных и смелых письмах Пьера Абеляра. Затем оно психологически осмысляется в песнях трубадуров и миннезингеров; получает художественное выражение в романе о Тристане, написанном великим немецким поэтом Готфридом Страсбургским; достигает кульминации в непревзойденных поэмах из цикла о Граале, созданных величайшим поэтом Cредневековья Вольфрамом фон Эшенбахом.
Всем известна прекрасная (и одновременно ужасная) история любви Элоизы и Абеляра. Ему уже за тридцать, он – самый выдающийся интеллектуал Парижа, и вдруг он соблазняет семнадцатилетнюю девушку. Когда выясняется, что она беременна, он отсылает ее под опеку своей сестры в Бретань, но потом, снедаемый угрызениями совести, тайно женится на ней. Она протестует, говорит, что семейная жизнь не должна мешать его философским трудам, что она согласна быть любовницей, лишь бы не заключать его в оковы брака. Но он настаивает на женитьбе. Затем, как известно, ее дядя, безжалостный каноник Фульбер, посылает к Абеляру банду головорезов, которые его оскопляют. Восемнадцатилетняя Элоиза постригается в монастырь. После долгих лет молчания она пишет Абеляру: «Будучи юной девушкой, я обратилась к суровой монашеской жизни не ради благочестивого обета, а лишь по твоему приказанию. Если я этим ничего пред тобою не заслужила, посуди сам, сколь ненужными оказались мои старания! Ведь я не могу ожидать за это никакой награды от Бога: очевидно, что я так поступила совсем не из любви к нему… Ведь я, да видит Бог, нимало не усомнилась бы по твоему приказанию предшествовать тебе или следовать за тобою, даже если бы ты поспешил в царство Вулкана, ибо душа моя была не со мной, а с тобой!»
Веком позже те же чувства были выражены в романе Готфрида Страсбургского Тристаном. Он говорит, что ради любви Изольды готов принять вечные муки25