Думаю, что Улло мог ей ответить: «В таком случае ты можешь вернуть себе свою девичью фамилию…»
На что мать, по всей вероятности, возразила: «Да, но ведь ты не будешь иметь к моей девичьей фамилии никакого отношения. И пойми: если ты вдруг не станешь носить ту же фамилию, что и я, для меня это означало бы, что я осталась без тебя. Впрочем, если ты хочешь по–прежнему оставаться Берендсом, я верну себе девичью фамилию».
И тогда Улло согласился с маминым предложением поменять вместе с ней фамилию, изменить ее на эстонский манер. Хотя в какой–то степени, возможно, и считал этот шаг бессмысленным. Однако дистанцирование от отца, разочарование в отце, неприятие его за семь лет произошло. Известие о разводе увенчало этот процесс. Тем более, что Улло не мог считать себя ни виновником его ухода, ни совиновным, как считала себя мама на несколько апокрифический лад. Мать сказала: «Так что — ты у нас мастер слова, ты и найди нам новую, эстонскую фамилию…» И серое вещество Улло заработало в этом направлении.
Он решил, что, если уж на то пошло, нужно поменять и имя, вернее, официально оформить бывшее в употреблении. Заменить Ульрих, о чем многие и не знали, на Улло, которым он, по мнению всех, и был. Точно так же имя Александра официально заменить на Сандра. Лояльный к царскому режиму папаша Тримбек назвал так свою дочь в честь императора Александра, очевидно, не задаваясь вопросом, что это был за человек, царивший во время рождения его дочери.
При выборе фамилии Улло исходил из двух представлений, о которых не торопился сообщить маме: новая фамилия не обязательно должна, по его мнению, в корне отличаться от старой. Должна состоять из двух слогов. Чуждое Б может быть заменено эстонским П. Однако желание поместить двойную гласную — е после п и перед согласным — р создало проблему. Я помню, как Улло объяснял:
«Аналогии с «Перу» я хотел все–таки избежать, и это навело меня на сочетание паэ. И тут до сочетания ранд было рукой подать. Кстати, когда я полтора года спустя поступил на работу в Рийгикогу — тамошние чиновники старались быть передовыми в эстонизировании имен, — некоторые начальники стремились выставить меня эдаким молодым патриотом, поменявшим фамилию. Я категорически возражал. Я объяснял, что исходил из чисто семейных соображений. Но этого объяснения никто, как мне показалось, не принял всерьез».
Вторым крупным событием 36‑го года была олимпиада в Берлине. И Улло, хотя активно спортом не занимался, переживал это событие сильнее, чем такие же, как он, далекие от спорта юноши.
Между прочим, в редакции «Спортивного лексикона» на улице Дункри, в крошечной комнатке средневекового дома с толстыми метровыми стенами на втором или третьем этаже, ничего не изменилось в связи с подготовкой к этим играм. Только журналисты, жадные до сенсаций во все времена и при любой власти, писали — потому что это было по нраву спортивным генералам, — что с олимпийскими играми перед нашей маленькой отчизной открываются блестящие возможности удивить своими достижениями мир. А в редакции в эти месяцы по–прежнему в основном корпели над обычными делами.
«Все началось с того, что в один прекрасный день в редакцию влетел редактор Кару и сообщил нам с испариной на лбу и сияющими глазами: послезавтра он едет в Берлин — включен в олимпийскую делегацию как представитель прессы. Помощник редактора несколько минут тряс ему руку, всячески поздравлял и выражал удовлетворение по поводу объективности информации, которая будет поступать из Берлина. Я тоже пожал руку господину редактору и подумал: ну теперь оттуда в газеты потекут бойкие репортажи. Не мог же огорчаться всерьез — дескать, почему это вместо него не послали меня или, по крайней мере, меня вместе с ним. Даже несмотря на то, что я знал спортивную статистику по Эстонии и всему миру лучше него и немецкий тоже значительно лучше. И поэтому мне захотелось немного уязвить этого эгоцентричного карьериста. Когда он, размахивая портфелем из свиной кожи, объявил: «Я уже не говорю о тяжелой атлетике — там мы наверняка совершим великие дела, но и в легкой атлетике привезем, по крайней мере, одну медаль!» — я решил возразить:
«В легкой атлетике — сомневаюсь. Вийдинг и Суле дома могли бы показать высокие результаты. А в крупных соревнованиях у них нет большого опыта. И кроме того, они слишком нервные ребята».
Господин редактор взъерепенился: «По меньшей мере одна медаль! По меньшей мере одна бронза! Я готов с любым поспорить на шесть бутылок мартеля!»
Я сказал:
«Бутылка мартеля стоит пятнадцать крон. Если Эстония получит в легкой атлетике хоть одну бронзу, я покупаю вам шесть бутылок мартеля. Если не получит, вы дадите мне девяносто крон»".
Улло продолжал:
«Наши великие дела в тяжелой атлетике у нас у всех на памяти. В итоге шесть медалей, не так ли? Я, по правде, ожидал только одну. Я считал, что Лухаээр получит бронзовую медаль, что он и сделал. Но еще был Палусалу, а две золотые медали Троссмана во всей эстонской спортивной истории — самый приятный сюрприз, а там еще Нео, Степулов и Вяли, то есть серебро, серебро, бронза. Итого — в тяжелой атлетике — пятое место. А в легкой атлетике мы остались без медали. Вийдинг 15.23 и восьмое, Суле 63.26 и одиннадцатое место. Я выиграл в споре. Но девяносто крон мне не заплатили. Господин редактор купил на эту сумму шесть бутылок мартеля, и сотрудники три вечера подряд ходили на службу их пить. Объявили великодушно, что это мой мартель, и я приглашаюсь пить вместе с ними. Я им высказал, что по этому поводу думаю, и не пошел. Хотя наше издание в пылу олимпийских побед решили расширить в два раза, я стал искать новую работу».
15
В моем вопроснике обозначено, что я спросил Улло, как развивались его отношения с Рутой, ведь их посещение Раннамыйзы запомнилось всем нам, а особенно мне.
По запискам вижу, что Улло в своих ответах либо рассказывал о всяких житейских мелочах, либо о существенном, но обходил мои вопросы.
Осенью 1936 года они переехали из Нымме обратно в Таллинн. Что также означало уход матери из садоводства господина Кнопфа. Почему его мать ушла, мои заметки умалчивают. Впрочем, не совсем. Там, среди слов–сокращений, можно найти имя господина Кнопфа и далее символ: маленький кружок, из которого выходит стрела в северо–восточном направлении. Этот символ указывает на господина Кнопфа как на особь мужского пола. И мне вспоминается, что Улло дал понять: господин Кнопф предпринимал попытки сблизиться с его матерью.
В те годы я несколько раз заходил в садоводство к Улло и помню, что его маме было, наверное, тогда под пятьдесят лет. С грустным лицом, но статная, с моложавым habitus, кстати, весьма похожая на римлянку с одноименного портрета Арнольда Калмуса, учителя рисования в гимназии Викмана. Когда–то на вопрос Улло мама ответила:
«Новый муж? Теоретически это вполне возможно. Я не принимала решения ради твоего отца обречь себя на одиночество, но практически я этого нового мужа, очевидно, не встречу. Потому что он должен быть почти идеальным».
Господин Кнопф, во всяком случае, таковым не являлся. Этот низкорослый, с размеренными движениями, с глазами–кнопками, глубоко спрятанными под бровями, и плешивой головой мужчина наверняка был порядочным человеком. Но в рыцари, которым хоть в какой–то мере соответствовать должны мужья даже не очень молодых женщин, и тем больше соответствовать, чем меньше жизнь успела снизить их требовательность, господин Кнопф, по всей вероятности, не годился. Хотя уход из садоводства означал для мамы очередной прыжок в воду в незнакомом месте, она все же сорвалась оттуда. Почему вдруг Паэранды перебрались из дешевого Нымме в дорогой Таллинн, этого Улло мне не смог объяснить. Однако они туда переехали. Я когда–то писал, что если разделять города по принципу трава–кусты–деревья (причем непременным признаком последних должны быть стволы), то Таллинн принадлежит к городам–деревьям. Старый город плюс Вышгород — его окаменевший и очень выразительный ствол. А если по тому же принципу делить городских жителей на птиц, живущих в травяных кочках, кустах, в кронах деревьев и в стволах, то Паэранды, мать и сын, относятся к птицам, гнездящимся в дуплах стволов.
Они переехали сначала на Вышгород, в сад Датского короля, в какой именно дом, к сожалению, я в свое время не выяснил. Во всяком случае, жили на втором этаже и — nota bene — в доме с привидениями. Желающий напасть на их след может поискать его в списках домов с привидениями. Вспоминая это, Улло посмеивался: «Кажется, говорили, что привидением нашего дома должна была быть молодая замужняя женщина в пурпурном платье с лицом камеи. Я ее, во всяком случае, не встречал. Но и жили мы там короткое время».
По неизвестным, но угадываемым причинам они сменили, прежде чем осесть на одном месте, три квартиры. Должно быть, в поисках более дешевой. Ибо его мать оставалась пока без работы и единственным доходом была зарплата Улло в редакции «Спортивного лексикона». А повышения зарплаты в размере пятидесяти пяти крон после достопамятного спора не предвиделось. Его терпели, потому что господам Кару и Лаудсеппу он был полезен. Но Улло затылком ощущал: как только они найдут замену, тут же погонят его в три шеи.
Из дома с привидениями в саду Датского короля они, как это свойственно дупляным птицам, переехали на несколько месяцев в еще более странное место: в Девичью башню, которая была приспособлена под жилье еще в прошлом веке. У них там была комната с плитняковым полом, с окнами в стенах полутораметровой толщины и, конечно же, люфт–клозетом из плитняка с очковым стульчаком. Улло объяснил:
«С эдаким средневековым стульчаком, на котором строго научный микроанализ, наверное, обнаружил бы следы задницы начальника башни Хинрика Паренбека 1373 года, — Зобель упоминает этого господина в своей последней книге».
Нужно было таскать наверх дрова из подвала и носить воду из колодца по узеньким высоченным ступеням каменной лестницы — для мамы это оказалось непомерно трудным, она решила съехать оттуда, как только отыщется мало–мальски подходящее место. Несмотря на то что Улло, разумеется, приносил наверх дрова и воду перед уходом на работу.