Закончив то, за чем он сюда, собственно, пришел, Алик вложил в книгу закладку и протянул руку к белому рычажку сливного бачка. Тот отчего-то заело, и Алик потянул сильнее.
Короткая, ослепительно яркая вспышка показалась ему совершенно бесшумной. Возможно, он даже не успел понять, что его уже можно вычеркивать из списка живых…
– Что это? – заревел Японец, когда стена ванной дрогнула и сотряслась до основания, с верхней полки посыпались баночки, тюбики и флаконы, а в уши надсадно вполз, ворвался глухой рваный рев. «Грохот взрыва», – мгновенно понял Японец и пулей вылетел из ванной, даже не удосужившись накинуть на себя полотенце.
Я отодвинула сок и последовала за ним.
Дверь туалета сиротливо болталась на одной нижней петле, а когда потрясенный Японец приблизился к ней еще на треть метра, с грохотом рухнула на пол. Из обнажившегося дверного проема валил сизый дым. За его клубами не было видно ничего.
На пороге лежала почерневшая книжка, и серую страницу наискосок перечеркивала замысловатая кривая, на конце которой расплылась кровавая клякса…
«Патрик Зюскинд. «Парфюмер», – машинально прочитала я, как громом пораженная тем, что, оказывается, читал этот человек.
Японец бросился внутрь.
Алик неподвижно лежал на боку, невероятным образом заломив под себя обе руки. Его затылок был буквально размозжен мощнейшим ударом – вероятно, направленным взрывом его отбросило прямо головой о дверь.
Японец повернул к себе его голову, и серая пелена смертельной бледности пятнами проступила на его широкой лоснящейся физиономии: все лицо его друга было обезображено роковым взрывом, пламя совершенно выжгло брови и ресницы и сильно опалило кожу. Нос нелепо и жутко смотрел куда-то вбок.
Японец повернулся ко мне и пробормотал:
– Да что же это такое? А?
– Не знаю, – пробормотала я. – Не знаю…
Непонятно к чему припомнились недавние слова Вишневецкого: «О своей голове, Альберт Алексеич, беспокойтесь. О своей голове».
– Надо же… – бормотала я. – Надо же!.. Зови народ, Японец.
Он исчез. Мне стало жутко. Оставаться в одном помещении с изуродованным трупом человека, который если и работал против нас, то по крайней мере не успел сделать ничего плохого и – в отличие от многих – всегда был любезен и приятен в общении.
Честно говоря, я хотела найти Родиона. Что он думает по поводу всего этого, к чему может привести смерть Алика Протасова?
Я нашла их на носу «Скрябина», как Лео ди Каприо и Уинслет на носу пресловутого «Титаника». Парочка выглядела романтично.
Не доходя, я услышала, о чем они говорят. И замерла невольно.
– Однажды, Родик… это было, еще когда я училась в институте, – медленно говорила Валентина, – мы с друзьями-однокурсниками поехали на дачу. На Волгу. Там, кстати, и Маша была. А с дачи мы собрались на остров… у нас был катер, и мы сели в него все вместе и поехали. Как раз посреди Волги мотор заглох, и как наши мальчики ни дергали за шнур, ничего не получалось. Тогда кто-то из них предложил лучше выпить водки… конечно, это было полным безумием – пить водку в переполненной лодке с заглохшим движком, и все это посреди Волги. Тем более что дело было ночью, и к тому же подул сильный ветер, и лодку стало сильно раскачивать, того и гляди перевернет.
– И они все-таки стали пить водку? – донесся до меня голос Родиона.
– Мы стали пить, – поправила Валентина. – Только когда один из ребят извлек из завалов нашего груза сумку с бутылкой, мы увидели надпись на ней. Замечательная надпись – «Титаник».
– «Титаник»?
– Вот именно. Правда, тогда еще не было кэмероновского фильма, но все и без того знали финал и соотнесли судьбу корабля-гиганта с катерком, который болтался на волнах где-то посреди беспредельных вод, и берега не видно, и еще долго видно не будет. Мы выпили по рюмочке, а потом еще чуть-чуть и начали грести на веслах. Хорошее было время, – сказала Валентина.
Она стояла у самого носа корабля, облокотившись на перила, и мне вдруг стало мучительно стыдно беспокоить ее и Родиона своими сообщениями о взрыве в каюте Алика. Пусть хоть это время – время неведения – пройдет для них в покое и погруженности только друг в друга.
Над морем уже расползались влажные ленивые сумерки, а прямо по курсу корабля на горизонте рдело малиново-красное пятно, и выстеливавшие его облака словно загорались и остывали изнутри ровным, уныло розовеющим светом, словно огромная лампа с абажуром медленно-медленно гаснет, сковывая пустынный воздух вокруг величественной тишиной покоя и мрака. Это там, над землей Испании, вожделенной страной, где мы будем завтра, садилось солнце.
Валентина произнесла:
– Да. Просто мне вдруг почему-то стало страшно. Нет, мне вовсе не плохо, даже наоборот… слишком хорошо, чтобы за это не пришлось потом платить. Я боюсь, что… впрочем, что это я, господи?
– Вот именно, – довольно мрачно протянул Родион, – и вообще, никогда не думай о том, что будет завтра и уж тем более через много дней. Ведь еще в Нагорной проповеди сказано: «Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам будет заботиться о своем».
Сказав это, он вдруг резко обернулся и увидел меня.
– А, ты, Мария? Ты что? Ты хотела что-то сказать или просто так?
Я кашлянула и мило соврала:
– Просто так, босс. Просто так.
Я вернулась к каюте покойного Алика. В нескольких метрах от нее увидела Японца и второго помощника капитана, который в сопровождении двух матросов направлялся по коридору, вероятно, на звук взрыва.
– Можете так не спешить, – с холодной рассудочной язвительностью проговорил Японец, – лишние десять секунд роли уже не сыграют.
Помощник капитана повернул голову, чтобы получше рассмотреть дерзкого пассажира, но, очевидно, сочтя, что не располагает временем для мало-мальски внимательного изучения наглеца, прошел мимо, зацепив того плечом, и энергично вошел в каюту.
– Кто находился в каюте в момент взрыва?
– Я, – сказал Японец. – И…
– И еще я. – С этими словами я выступила из-за широкой спины Японца. Он недобро покосился на меня и издал носом звук, напоминающий легкое поросячье повизгивание. Я глубоко втянула ноздрями воздух – по каюте расползался легкий дым вместе с устойчивым запахом гари.
Второй помощник капитана, оглядев меня с головы до ног, углубился в осмотр места происшествия. Он заглянул в туалет и, несмотря на всю трагичность ситуации, не сумел удержать нездорового истерического смешка.
– В сливном бачке было взрывное устройство направленного действия, – сказал Японец.
– Откуда вы знаете? – подозрительно спросил тот.
– Знаю, уж поверьте. Но я не знаю того, кто и каким образом заложил туда это устройство, и уж категорически рекомендую вам заняться выяснением этого обстоятельства.
Я внимательно наблюдала за своим потенциальным врагом. Японец уже успокоился, с его широкого лица сошло выражение шоковой оцепенелости, а вместе с ним без следа испарилась та тупая и бессмысленная самодовольность, служившая замечательной ширмой, за которой скрывались черты этого, без сомнения, умного и компетентного человека (теперь это было очевидно). Не осталось ничего от хари мафиози средней руки, если не хуже.
– А что это за книга? – ткнув носком ботинка в томик, который перед своей страшной и нелепой смертью читал Алик, спросил помощник капитана, в то время как матросы вытаскивали труп из помещения туалета, то и дело морщась и гмыкая.
– Разве не видите? – спросил радикально преобразившийся Японец. – Патрик Зюскинд, замечательный немецкий писатель новой формации.
– Зю-ю…скинд? – вытянул губы колечком помощник капитана, и на его лице выступили красные пятна праведного негодования, носившего, во всей видимости, антисемитский характер. – Это еще… что?
– Хорошая книжка, между прочим, – вступила я в интеллектуальный разговор. – Роман про то, что гений и злодейство – очень даже совместные вещи. Вот этот самый, «Парфюмер». Очень нашумевшая вещь.
– Угу, – кивнул тот, – понятно.
– Хоть кому-то что-то понятно, – холодно проговорил Японец.
– «Парфюмер»… очень подходящее название для чтения в сортире, – пробормотал себе под нос второй помощник капитана, но Японец услышал. В следующую секунду это уже прекрасно осознал и сам остроумец, потому что Японец сгреб его за грудки и легко поднял в воздух так, что ноги обмякшего от неожиданности и испуга моряка повисли где-то в пяти сантиметрах от пола.
И это несмотря на то, что помощник капитана был минимум на полголовы выше своего обидчика.
– Полегче на поворотах, ясно, ты, морской краб? – прошипел Японец. – Выбирай выражения и думай о смысле того, что говоришь, тогда никто не будет покушаться на твою шею и прочие части тела.
Лицо страдальца уже начало синеть, когда я схватила Японца за плечи и, уговаривая его не бузить, начала разжимать руки. Впрочем, Японец и сам понял, что несколько перегнул палку в отношении члена экипажа, и выпустил-таки его из своих железных объятий.
Тот рухнул на диван, принялся растирать помятое горло и приводить в порядок форменный китель, на котором оторвались две верхние пуговицы. И хрипел что-то непонятное:
– А… ты… кы-хрррм… пере-мать!..
Матросы двинулись было в сторону Японца, но тот принял такую угрожающую позу, наглядно проиллюстрировав ее совершенно зверским выражением лица, что они заколебались, стоит ли вступать с конфронтацию с этим буйным пассажиром.
– Все нормально, ребята, – сказала я, занимая позицию рефери. – Брейк. У него погиб друг, он во взвинченном стостоянии, это ведь легко понять. А ваш начальник и в самом деле не выбирает выражений.
– Отведите меня к капитану, – сказал Японец совершенно бесстрастным тоном. – Я расскажу, что на его корабле сливные бачки смывают не только то, что им полагается в целях гигиены, но и жизнь пассажиров.
– Капитан не сможет принять вас именно сейчас, – заикнулся было уже пришедший в себя второй помощник.