Кутузов медленно проехал мимо него на невысоком, широкогрудом белом коне. Он заметно утомился из-за своей тучности при такой жаре, а возможно, и от обычных недомоганий почтенного возраста. Широкое лицо старого фельдмаршала было медно-красным и лоснилось от пота. Волосы были уже снежно-белыми. Впрочем, он держался в седле довольно твердо. Одет был чрезвычайно и даже подчеркнуто просто: будничный серый армейский сюртук без эполет и каких-либо регалий, на голове белая с красным околышем кавалерийская фуражка без козырька. На плече его лежала вольно кинутая нагайка. Кутузов говорил что-то с приятельской улыбкой статному, предупредительно склонившемуся к старику Багратиону. Что-то всезнающее, недоступно величественное и вместе с тем хитровато-азиатское мелькало в его манере щурить единственный глаз, что-то данное ему от далеких завоеваний степного Востока чувствовалось в этой грузной, небрежной посадке (конь Кутузова взмахивал длинным нестриженым хвостом в противоположность вылощенным по-европейски лошадям остальных генералов).
Багратион тоже улыбался по-приятельски, но в то же время с тонким восточным подобострастием (совсем незаметным, а только угадываемым внимательным наблюдателем). Он согласительно кивал своим длинноватым с крупной горбинкой, кавказским носом. И неожиданно в голове Сеславина пронеслась странная мысль. Вот два лучших полководца императора Александра, формального потомка Петра Великого, на самом же деле отпрыска западноевропейских принцев и принцесс – гессен-готторпских, даже карликовых эльхен-ангальтских, а, возможно, коль сплетни имеют под собой почву, вообще сын не больно сановитого московского дворянина Васильчикова. А эти: один представитель царской грузинской династии Багратидов (Багратиони), ведущих свою родовую ветвь (ну, легендарно, конечно) от библейского царя Давида, другой, обрусевший за несколько поколений, но произошедший от крестившегося в православие ордынского мурзы Кутуза, большого полководца и чингизида.
Сеславин видел дважды в подзорную трубу завоевателя Европы, приземистого, толстоватого корсиканца, выходца из семьи провинциальных клерков, даже не дворянина. И сразу пришло сравнение внешнего облика Бонапарта с подчеркнуто полувоенной и слегка небрежной экипировкой Кутузова. Напоминающий кутузовский, походный серый сюртук без эполет, заношенная низкая треуголка, старые невысокие ботфорты.
За светлейшим князем ехал, чопорно подтянувшись, долговязый Барклай с узким и длинным лицом, за ним пышущий здоровьем, выделяющийся богатырским сложением Ермолов, потом словно аршин проглотивший Бенигсен с презрительным выражением на лице, впоследствии придумавший для главнокомандующего употребляемое среди штабных немцев прозвище «Старый господин», и самоуверенный, даже слегка напыщенный барон Толь, и скромный, с очень русским лицом, добродушный с виду, храбрец Коновницын, и утомленный болезнью и постоянными боями Дохтуров, и другие.
– Стало быть, здесь где-нибудь, Михаил Илларионович? – спрашивал негромко Багратион. – И пространства хватает. Позиция, как мне кажется, вполне пригодная.
– Ну, знаете ли, Петр Иваныч… – покашливая, сказал Кутузов, – дождемся-ка, пока Милорадович резерв приведет. А мы даже малость подтянемся к нему. В одну кучку все соберемся и тогда уж поглядим, чего будет дальше…
Понаблюдав за церемонией смотра воинских частей у Царева-Займища, Сеславин возвратился в расположение арьергарда. Что ж будет-то? Какая перемена произойдет с назначением светлейшего? Однако внешне все было по-прежнему.
На следующее утро войска возобновили отход по московской дороге. Но что-то переменилось во внутреннем состоянии солдат и офицеров, даже в их облике. Они подтянулись, расправили плечи, подогнали более ловко и ладно амуницию, просветлели лицами. В колоннах, марширующих к Москве, впервые за долгий изнурительный путь от Смоленска стали время от времени лихо запевать с переливом, прибауткой и посвистом полковые песельники.
19 августа в Сельце (таково, можно сказать, безымянное название места) произошла встреча всей русской армии с резервом генерала Милорадовича, давнего кутузовского сподвижника и ученика Суворова, бесстрашного, надежного серба.
В этот же день станет известен приказ Кутузова о составлении общего арьергарда под командованием генерал-лейтенанта Коновницына. Ахтырские гусары почти беспрестанно находились в огне, сшибаясь в яростных кавалерийских стычках с передовыми конными отрядами нетерпеливо рвущегося вперед Мюрата.
Наконец между почти не прекращающимися боями, которые вел арьергард Коновницына, подполковник Денис Давыдов предлагает князю Багратиону свой смелый план партизанского передвижения в тыл противника, создания «летучих» отрядов, карающих мародеров, и прочие способы организации народной войны. Багратион спешно докладывает о плане Давыдова главнокомандующему.
Кутузов молча выслушал Багратиона. Встал, посмотрел в меркнущее оконце избы, где находилась его главная квартира. Багратион ждал.
Кутузов еще подумал и сказал серьезно:
– Партизанские летучие отряды на манер испанских гверильясов? Ну что ж, сие не только желательно, но и необходимо. И прямо сейчас, до генерального сражения. Для начала приказываю дать подполковнику Давыдову пятьдесят гусаров и сто пятьдесят казаков. Начать партизанский поиск, в виду его чрезвычайной важности, незамедлительно.
Совместная служба в арьергарде сблизила Сеславина с его ровесником Яковом Гавердовским, с которым они впереди оставшихся батальонов отразили, уходя из Смоленска, ночную вылазку неприятеля. Они сидели в редкие минуты отдыха у бивачного костра и рассуждали о том, что тяжелый и досадный путь русской армии, несмотря на продолженную Кутузовым «тактику отступления», кажется, остановился у деревни Бородино.
Накануне под Гридневом Сеславин был ранен пулею в ногу. На следующий день он участвовал в бою под Колоцким монастырем. Здесь арьергард русской армии присоединился к главным силам. Превозмогая боль в простреленной ноге, Сеславин вернулся в штаб Барклая-де-Толли. Здесь он узнал, что главнокомандующий всех русских армий светлейший князь Голенищев-Кутузов решил дать генеральное сражение на холмистой равнине вблизи деревни Бородино.
Верхом на своем Черкесе Сеславин расположился рядом с батареей на скате высоты у сельца Горки. Все распоряжения были сделаны, войска строились в боевые порядки. Ночная сырость тревожила свежую рану в простреленной ноге Сеславина. Боль не утихала. Сражаться пешим было невозможно.
– Как нога-то? – спросил Сеславина полковник Гавердовский сочувственно. – Плохо?
– Вся надежда на моего верного Черкеса, – ответил Сеславин, морщась и принужденно улыбаясь.
II
Накануне Кутузов приказал совершить торжественный молебен перед началом сражения.
От Бородина поднималось церковное шествие с иконой Смоленской Божьей Матери. Впереди шли пехотные полки со снятыми киверами. Позади, меняясь, несли икону солдаты и офицеры. Потом шли в золоченых ризах священники, дьякона, взмахивавшие кадилами, от которых кудрявыми струйками клубился ладан. Главным служащим молебен был небольшой сухонький архимандрит в черном клабуке, за ним грудились усталые певчие, в двадцатый раз запевавшие «Спаси от бед рабы Твоя, Богородице…» Со всех сторон бежали к великой русской святыне (она таковой и являлась для каждого православного) солдаты, офицеры, ополченцы и какие-то местные мужики. Старинную, с потемневшим ликом в золоченом окладе икону везли от самого Смоленска, взяв ее из подожженного французскими гранатами кафедрального собора.
Солнце играло яркими пятнами на золоченом окладе, ветерок колыхал белыми покрывалами, которыми, чтобы не касаться рук, поддерживали икону. Пение уставших клирников звучало негромко под открытым бледно-голубым небом, над обнаженными головами людей, собравшихся перед сражением.
Многие молящиеся истово крестились и вытирали глаза. От крестного знамения военных людей что-то звякало или звонко стучало: пуговицы, пряжки ремней, штыки, ножны тесаков, сабли и шпоры. Некоторые солдаты и ополченцы становились на колени и кланялись в землю. Были и кое-кто (видимо, офицеры из немцев), что стояли почтительно, сняв головные уборы, но не крестились.
Когда подъехал Кутузов, толпа расступилась, певчие заголосили громче. Главнокомандующий тяжело слез с коня. Согнувшись и опираясь на двух адъютантов, преклонил колени перед святыней. Белая седина Кутузова как-то особенно выделилась среди более молодых, приглаженных или взлохмаченных голов. Приложившись к иконе, Кутузов, поклонившись до земли, запрокинул лоснящееся лицо с вытекшим глазом. Он попытался подняться сам, но не смог из-за тучности и слабости. Наконец стал на одно колено, его подхватили под локти офицеры. Кутузов еще раз перекрестился, принял от кого-то свою белую шапку без козырька и, тяжело ступая, направился к лошади. Люди сомкнулись за его спиной и продолжали молиться.
Затемно все приготовились и были разведены и расставлены по своим позициям. Когда стало светать, порозовели редкие облака на востоке. Завиднелось Бородино с белой церковью, хотя еще не разошелся туман. Когда туман рассеялся, блеснул первый луч.
Вчера много и упорно трудились «пионерные» войска. Дворы в деревне Семеновской были разобраны, чтобы пожары не помешали передвижению войск. Укрепления на Курганной высоте смыкались. Там располагались корпуса Раевского и Дохтурова.
Кутузов подремывал еще, сидя на кожаной скамье у деревни Горки. Оскорбленный назначением Кутузова на должность главнокомандующего всех войск, Барклай де Толли поздоровался с офицерами подчеркнуто вежливо и спустился, сопровождаемый адъютантами с Горицкого холма. Остановился перед Преображенским и Семеновким полками.
– Господин Сеславин, поезжайте к артиллерийскому резерву. Подготовьте, в случае надобности, его срочное передвижение в нужном направлении, – сказал Барклай.
– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство.
Затем Барклай отдал короткое распоряжение Гавердовскому. Съезжая с батареи, Гавердовский кивнул Сеславину и поскакал к Бородину, окутанному туманом. «Увидимся ли?» – подумал Сеславин, а сам поехал исполнять приказание Барклая.