– Qu'est ce que c'est?[23] – невольно спросил Сеславин, настороженно оглядываясь по сторонам.
– Я была из Москва… – довольно сносно заговорила по-русски дама в шляпке. – Я не могу ein Mann zu sein[24], я дама… Я есть zinger-dame…[25] Помогайте меня, мосье… Я не есть франсе…
– Gut, – тоже по-немецки сказал Сеславин, не понимая, в чем состоит просьба дамы. Однако он оставил Черкеса у окна и зашел с дамой в дом. Там царил невероятный кавардак: разбросанная женская одежда, какие-то вскрытые ларцы и множество узелков разного калибра.
– Помогайте, мосье… Или они всё забирайт… O, main Gott!
– Нет, – остановил ее Сеславин, – у меня нет времени. Спрячьтесь. Скоро наши войска возьмут город. Вы будете свободны.
В ту же минуту в соседних комнатах раздался топот. Вбежал французский сержант-кавалерист. На мгновение он остановился и спросил:
– Qui etes vous?[26] – И тут же, выхватив саблю, бросился на Сеславина.
Партизан достал пистолет и выстрелил. Сержант рухнул на пол. Дама упала в обморок. Из комнат показались еще какие-то французы. Они бежали на звук выстрела, размахивая саблями и карабином. Сеславин выстрелил в них из второго пистолета. Вспрыгнул на подоконник, ударом ноги открыл створки. Сразу же оказался в седле Черкеса, стоявшего под окном. Через несколько секунд он карьером мчался по улице вон из города.
Сеславин скакал между пехотными колоннами и батареями французского арьергарда, готового к отступлению. Наконец заметили русского офицера, дерзко разъезжавшего между отступающими колоннами. За ним погнались, раздалось несколько выстрелов.
Александр Никитич проскакал через город, не получив ни одной царапины. Выехал в поле и стал недосягаем для французских пуль. Там он снял кивер и принялся им размахивать. Потом взмахнул белым платком, как уговаривался с полковником.
По этому условному знаку командир Перновского полка повел солдат к Вязьме. За ним с барабанным боем и развернутыми знаменами ринулся Белозерский полк. Обнажив сабли, помчалась кавалерия. Пехотные полки, проходя мимо Сеславина, поворачивали как один лица в его сторону. «Вот он, наш Егорий Храбрый на белом коне!» (Черкес Сеславина был светло-серой, почти белой масти.) Прославленный партизан казался неуязвимым, настолько удивительно было его презрение к смерти. Его появление перед атакой воодушевило солдат. Сеславин будто олицетворял самого святого Георгий Победоносца.
Вместе с русскими кавалеристами впереди Перновского полка Сеславин ворвался в Вязьму. Не весь французский арьергард успел покинуть город. Им пришлось принять бой. Рукопашная схватка превратилась в кровавую резню. По улицам, заваленным трупами, с трудом проезжали кавалеристы. В горячке боя Сеславин долго не придавал значения пропитавшей рукав крови. Он опять получил ранение.
После перевязки сел на коня, поехал искать дом, откуда его позвала белокурая дама в шляпке. С трудом вспомнил его местонахождение, въехал во двор. Приготовив на всякий случай пистолет, вошел.
Теперь она без шляпки, без белья и платья висела на стенном крюке от кенкета. Ее повесили на собственном лакированном поясе. Миловидное лицо женщины было искажено страданием, язык высунут. Тело в рубцах и кроподтеках. Наверное, мародеры сочли ее причиной появления Сеславина. И потому безжалостно казнили невинную, после пытки и надругательства. Тут же валялся застреленный Сеславиным сержант. Чуть дальше лежал еще один труп. Сожалея о смерти молодой женщины, неизвестно откуда взявшейся, но обратившейся к нему за помощью, Сеславин огорченный покинул этот мрачный дом. Впрочем, весь город был сейчас вместилищем смерти.
Сеславин вскоре обнаружил свой отряд, уже беспокоившийся о нем. Рана ныла; это была новая, кажется, четвертая рана. Итак, не без его партизанской помощи Вязьма была освобождена. Через несколько дней сосчитали: французы потеряли под Вязьмой четыре тысячи убитыми и ранеными; потери русских составили тысячу восемьсот человек.
Расположившись в пригороде освобожденной Вязьмы, партизаны Сеславина в сохранившихся от пожара домах, сараях а то во дворе, у костра перевязывали раны, варили кашу с добытым где-то соленым салом. Один из приставших к отряду деревенских мужиков стал за кашевара. Он же обнаружил в погребе полусгоревшего имения незамеченное французами спиртное – рябиновые настойки и пиво в дубовых кадках.
– Ай, молодец Кузьма, нюх у тя прямо, как у охотничьей собаки по красной дичи, – восхитился находкой один из гусаров.
– И как ты только с отрядом без коня проехал от своей деревни и не поймешь… А полезный мужик – и проводник, и добытчик. – Казаки, острые на язык, посмеивались, разливая по плошкам хмельное.
Удачливый Кузьма только отмахнулся от казачьих подковырок.
– Партязаны нонче впереди всех, – сказал он, – вот и я не отстал. С Сеславиным Аляксандром Микитичем от самого Малого Ярославца воюю, во как. Где на лошади чьей-то апосля боя, где на орудии с погонялой-антилиристом притулюсь, где как…
Казак, шутливо хваливший Кузьму за найденные настойку и пиво, усомнился было:
– А не врешь? Сколько с Малого Ярославца народу убито, а ты все живой. Да у нашего Сеславина и народ-то отборный: казаки да гусары.
– Не вру, ей-богу, не вру! Чаво мне врать! – возмутился Кузьма. – Ну, в животе-то али смерти Бог волен. Я и живу в отряде с той поры, как бусурман на Смоленскую дорогу отогнали… Я, брат, не вру.
– Да уж, у всякого свое на роду написано, – заступился за Кузьму солдат-егерь, прошедший с Сеславиным тоже с начала его военных действий. – В отряде и егеря-стрелки, и артиллерия, и из лапотного сословия, кто посмышлёней. А Сеславин-то, промеж прочего, заговоренный, всяк тебе скажет.
Кузьма, опрокинувший уж вторую плошку, обтер усы, отряхнул бороду и не согласился:
– Заговоренный? Ты, служивый, рот разевай да язык-то прикусывай. Какой такой заговоренный?
– А такой, – убежденно ответил солдат. – Пуля его не берет. Кругом облетает. Колдун один из Ржева заклятье на него наложил с детства. Сеславин-то ржевский урожденец. У них там колдунов видимо-невидимо, как грибов апосля дождя. А энтот сильнейший оказался. Да вот я вам скажу, что под Вязьмой было.
– Давай, только не больно ври, – предупредил казак, однако глаза его расширились с нескрываемым любопытством.
– И ни крошки, как на духу. Говорит, значит, Сеславин командирам пехотных полков: «Ведите солдатушек в поле, к штурмовой атаке готовьтесь. А я по Вязьме проедусь и всё там разузнаю».
– Стой! – крикнул, смеясь, казак. – Вот уже и приврал. Вязьма тогда еще за хранцузом была. Как Сеславин в нее попал, ась?
– Ты, казак, не стрекочи поперек, слухай дальше. Садится Сеславин на своего ретива коня… А конь-то его белый, статный, горячий… Одно слово, черкасский… Садится он на коня и едет в самую Вязьму. И промеж басурман что надо ему высматривает. На них же кабыть затмение нашло: не замечают его – и все тут. Понял Аляксандра Микитич, какой им неожиданный конфуз сотворить можно. Повернул он обратно, а у грабителей как с глаз повязка упала. Глядь – Сеславин-то коню шпоры и в поле. Ну, они по нему палить из пистолетов, из карабинов, из ружей всяких – хоть бы одна пуля задела. Ни единой царапины – вот вам крест! Выехал Сеславин в поле, сейчас кивер сымает и им махает: знак подает. Пошли наши полки под барабанный бой, с развернутыми знаменами. Подходят солдаты к тому месту, где Сеславин их дожидался. Вдруг кто-то и крикни: «Вот он, наш Егорий Храбрый на белом коне!» Смотрим мы – точнехонько, как на образе: и конь белый, как снег сияет, и воин молодой с глазами огневыми да с усмешкой светлою… и ни сабля, ни пуля его не берет.
Глава восьмая. Зимний путь
I
С конца октября начались снежные вьюги, морозы усилились. Дороги стали труднопроходимыми. Голодная, замерзающая «Великая армия» Наполеона представляла собой жалкое зрелище. Сотни солдат оставались на месте стоянок, не находя сил продолжать путь. Многие падали во время похода. Вся Смоленская дорога была почти вымощена их трупами. Французы жарили на кострах конину. Были случаи, когда доходило и до людоедства.
Горькой усмешкой поминали наполеоновские гвардейцы свое вступление в Россию. Уверенные в скорой победе солдаты лучших частей перекидываясь остротами и восклицая восторженно: «Vive l’impereur!», в лакированных штиблетах, белых крагах и перчатках шли завоевывать варварскую страну, чтобы насадить в ней европейский образ жизни и законы Наполеона. Теперь их засыпали снега под тоскливый и бесконечный вой русской метели.
После поражения при Вязьме «Великая армия» пала духом. Сотни и тысячи солдат Наполеона, изнуренные голодом и холодом, уставшие воевать, брели по заснеженной дороге. Лишь немногие корпуса созраняли относительный порядок, продолжая отступление к Смоленску.
Отряды Сеславина и Фигнера в непосредственной близости от французов, препятствуя им добывать продовольствие, нападали несколько раз в день. Пока враг принимал меры к отражению атаки, они обрушивали на французов град ружейных пуль и хлестали по ним картечью из легко передвигающихся на полозьях орудий. За несколько минут на дороге уже лежали десятки убитых врагов, кровью пятная снежное полотно. Нападения сопровождались быстрым отступлением мстителей, истреблением мостов, подрывом ящиков с боеприпасами и – после исчезновения в лесу, через короткое время, снова нападение – или с флангов, или терзание плетущегося хвоста колонны, а то вдруг с устрашающим ревом, стрельба, с пиками и обнаженными саблями прямо в лоб неприятельского авангарда и опять – исчезновение на тайных тропах, в глубоких оврагах, среди гущи ельника… И так день и ночь…
27 октября отряды Сеславина и Фигнера соединились с отрядом Давыдова, расположившимся в селе Дубосищи. Эта была первая встреча знаменитых командиров «летучих» партий, как их тогда называли. «О, друзья мои дорогие гверильясы из дремучих русских лесов! Наконец-то мы встретились на проселочной дороге – наш Ахилл-Александр Никитич Сеславин, хитроумный Уллис-Александр Самойлович Фигнер и многогрешный аз с седою прядью и сердцем юноши, он же волокита и пиит Ахтырских гусар. Приглашаю вас к своему шалашу».