«Незабвенному герою от скромного товарища за сим примите уверение в совершенном почтении, граф Дмитрий Шереметьев» – значилось в приглашении с золотой виньеткой.
В одном из самых великолепных домов на Мильонной, где селилась, как правило, рафинированная русская аристократия, сияли десятки свечей. Лакеи в ливреях и перчатках, мажордом с булавой, увенчанной серебряным шаром. Кучера, толпившиеся у выстроившихся вдоль чугунной изгороди выписных карет. Все это праздничное великолепие и суета образовалось ради Сеславина, приехавшего на простом наемном извозчике.
Александр Никитич отпустил возницу и, предшествуемый мажордомом, поднялся на высокое крыльцо с колоннадой. На пороге мраморного вестибюля его встретил юный граф Дмитрий Шереметьев, с которым они познакомились и сблизились во время прусского похода, обозревая достопримечательности северо-германских городов. И Дмитрий Шереметьев, и его двоюродный брат Михаил Воронцов, так же, как и Сеславин, и большинство других титулованных и нетитулованных, но славных русских офицеров были участниками Бородинского сражения. Многие из этих славных офицеров погибли, другие участвовали в Лейпцигской битве и других сражениях, получили высокие чины, как Сеславин, или сделали более значительные карьеры, исходя из их знатного родства, приближенного ко двору, имея доступ к дипломатической или иной стязи высокого государственного управления.
К Сеславину с радостными улыбками приблизились молодые и зрелые представители петербургского «бомонда». С Дмитрием Шереметьевым он обнялся. Потом его уделом стало значительное число поклонов, отданных приветствовавшим его мужчинам. К нему были протянуты прелестнейшие ручки светских дам, смотревших с восторгом на прославленного партизана. И он не без удовольствия прикасался губами к их благоухающей коже и нежным пальчикам. Да, это было время чествованья героев. А Сеславин, несмотря на свое скромное происхождение, был одним из самых прославленных героев, о которых говорила Россия.
После множества представлений молодого генерала красивейшим женщинам и почтеннейшим сенаторам со звездами на боках и лентами через плечо Шереметьев пригласил Александра Никитича составить пару его сестре Марии и первой парой проследовать в столовую залу. С шумом отодвигаемых стульев, с шелестом платьев очаровательных патриоток, восхищенных чествованьем славного и такого молодого генерал-майора, начался изысканный обед – и начался он с хлопанья пробок и легкого шипения пенящихся бокалов.
– За государя, за Россию! – предварительно провозгласил седовласый сенатор, соблюдая укороченный, но обязательный ритуал. И когда гости подняли бокалы и выпили шампанское, как отметившие официальную часть торжества, Дмитрий Шереметьев сразу же воскликнул:
– За нашего дорогого и вселюбезного гостя, за славного героя русской армии генерал-майора Сеславина!
– Виват! – закричала молодежь, торопливо подставляя бокалы под зеленые бутыли, привезенные из страны побежденного врага. – За здравие Сеславина, ура!
– За ваше здоровье, Александр Никитич, – пропела голоском малиновки соседка Сеславина. И хотя все эти дамы, господа, офицеры и девицы были воспитаны в правилах сдержанности и европейских приличий, сейчас они от души приветствовали того, чей подвиг считался решающим в начале изгнания наполеоновской орды из России.
И вот тут Сеславин понял, в чем состоял сюрприз, о котором обмолвился, но не объяснил художник Матюшкин.
В минуту провозглашения здравицы в честь Сеславина напротив генерала раздвинулся во всю стену занавес, и перед взглядами изумленных гостей оказалась огромная картина, изображающая партизана среди древесной кроны в момент открытия им движения армии Наполеона на Малоярославец.
Все заговорили без соблюдения очередности об этом событии. Словно при окончании балетного дивертисмента дамы дружно заплескали ладонями. А мужчины снова позволили себе издать патриотический вопль победы.
– Ура Сеславину! – провозглашал один из седовласых генералов, служивших еще при достославном Суворове. – Ибо когда донесли в главную квартиру сей беспримерный ришпект, светлейший князь и главнокомандующий фельдмаршал Михайла Илларионович Кутузов, перекрестившись, утвердился во своем мнении и сказал: «Благодарю тебя, Господи! Спасена Россия».
Вслед за торжественным обедом «с живописанным сюрпризом» Сеславина приглашали еще не раз друзья, а также мало ему знакомые гражданские и военные сановники самых высоких рангов. Александр Никитич присутствовал на многих изысканных раутах и обедах, держа себя перед прославляющими его соотечественниками со скромным достоинством и произносил неизменные слова благодарности в ответ на горячие восхваления, был сдержанно любезен с дамами, почтителен с ветеранами давно прошедших сражений, с героями прошлых русских побед, но чувствовал себя не всегда достаточно здоровым. Раздробленная кость плеча, пуля в ноге и еще шесть ранений (всего – восемь) давали о себе знать.
Как командир Сумского гусарского полка, Сеславин вынужден был прервать службу. Весной его назначили состоять при начальнике 1-й гусарской дивизии. То есть это означало, по сути, не заниматься непосредственно руководством кавалеристов. В мае 1815 года генерал простился с полком сумских гусар и взял отпуск «до излечения ран». Нет сведений, лечился ли Александр Никитич каким-либо приватным, частным способом, у какого-то знаменитого профессора медицины. Она в те времена делала еще первые шаги в лечении сложных ран вроде тех, от которых страдал Сеславин. Может быть, он повторил лечение кавказскими минеральными водами? В свое время они произвели благотворное влияние на его здоровье, и тогда раны почти перестали его беспокоить. Возможно, Александр Никитич посетил родной дом в селе Есемово, где вел хозяйство брат Николай. Русская природа могла бы произвести успокоительное умиротворяющее воздействие на израненного в сражениях воина и нашелся бы в Ржевском уезде таинственный знахарь, который попытался бы применить древние способы исцеления, дошедших до него с незапамятных времен.
Во всяком случае, когда зимой Александр Никитич приехал в Петербург, он еще носил руку на перевязи.
В воскресный день 13 февраля, по случаю бракосочетания великой княгини Анны Павловны с наследным принцем Вильгельмом Оранским, в самый апогей праздненств, когда приёмы при дворе сменялись обедами и балами, был дан бал в Светлой галерее Зимнего дворца. К генералу Сеславину явился красный лакей в пудреном парике и передал ему приглашение на этот бал.
Сеславин в генеральском мундире при всех регалиях присутствовал на балу, хотя и продолжал носить руку на перевязи. Это был знак особой милости императора, и Сеславин не мог его не оценить.
Он впервые видел такой роскошный бал, где все дамы казались в своих белых бальных платьях первостатейными красавицами, убранными бриллиантами, плющом, розами, перьями и поражали открытыми беломраморными плечами и низко обнаженной грудью. Мужчины тоже относились к самым известным фамилиям или очень высоким чинам, и драгоценные камни тоже сияли на их регалиях. Начались танцы, в которых Сеславин, конечно, не мог принять участия по двум причинам – обе ноги его были прострелены, а в одной до сих пор еще находилась пуля; кроме того, он очень давно не танцевал на балах и призабыл большинство танцевальных фигур.
Сеславин стоял у колонны и не без зависти наблюдал за теми мужчинами, которые могли так или иначе прикасаться к этим блистательным красавицам, танцуя бесконечные кадрили, вальсы, экосезы и мазурки. Он старался сохранять бесстрастный вид, словно для него обычным явлением были эти изысканные развлечения, а не разрывы гранат, не гул и грохот сражений, не рукопашные схватки и груды окровавленных трупов.
Иногда Сеславин встречал взгляд кого-нибудь из военных, с которыми был знаком, и тогда он (так же как и они) церемонно наклонял голову. К нему подошел почтенный и приветливый вельможа, приближенный императора Петр Андреевич Толстой, еще в прусском походе приметивший молодого офицера и всегда относившийся к нему благосклонно, ценя его служебное рвение, но также рассудительность и необычный для простого офицера кругозор.
– Вот мы и снова встретились, господин Сеславин, – сказал Толстой улыбаясь. – Вы теперь генерал, а были тогда поручик. Как летит время! Я всегда следил за вашими успехами на войне и за вашими отличиями. А это моя старшая дочь Анна. Разрешите представить вас дочери. Аня, вот наш знаменитый герой партизан. О нем, о его храбрости знает вся Россия.
– И я знаю, – нисколько не смущаясь, но глядя на Сеславина широко открытыми глазами, спокойно произнесла Аня. – Вы танцуете, mon general?
– К сожалению, нет. А сию минуту я особенно опечален, что французские пули повредили мне как танцующему кавалеру, – вздохнул Сеславин.
Возле них остановился и склонил сияющий черный кок некий изящный кавалергард. Он приглашал Аню Толстую и лепетал, что-то о том, что заранее не нашел ее в списке.
– Ну, папа, я повальсирую, пожалуй, – усмехнулась старшая дочь Толстого и отдала отцу веер. Через мгновение она унеслась в общем медленном вихре вальса.
– Я пришлю вам свой адрес, пишите мне, если вздумаете, – сказал Петр Андреевич. – Буду рад, весьма рад.
– Благодарю вас, – взволнованно отозвался Сеславин. – Я обязательно буду вам писать. Вы единственный человек, кому я мог бы изложить свои соображения – как военные, политические, так и человеческие. Какая красавица ваша дочь, – добавил он без паузы, хотя Анна не была столь красива, как некоторые другие дамы и девушки. Но у Александра Никитича защемило сердце.
– Анюта? Mais non, mon cher[31], – засмеялся Толстой. – Просто мила. Я хоть и отец, но люблю справедливость. Ну, пойду за ней, а то я ее потеряю. Прощайте.
Красивый молодой генерал с рукою на перевязи привлекал женские взгляды. Однако было понятно, что он не танцует. Из-за своего несколько исключительного положения в этом смысле Александр Никитич напускал на себя особенно холодный и строгий вид. Впрочем, он теперь не так уж и молод, все-таки тридцать шесть лет. «Да, года бегут, ваше превосходительство», – напомнил он себе не без грустной иронии.