[32].
Жалобы Сеславина не случайны; в них не только личная обида, но как бы общее разочарование, возникшее среди возвратившихся домой офицеров. Армия ждала другого отношения к себе; многих офицеров оскорбляло то обстоятельство, что русский народ, героически боровшийся против захватчиков, остается в крепостной зависимости, что солдаты, с беззаветной отвагой бросавшиеся в огонь сражений, оказались по-прежнему в положении бессловесных и бесправных существ, подвергающихся наказанию «шпицрутенами». Образованное дворянство, надеявшееся на политическое влияние, на народное просвещение и общее благоденствие убедилось в тщетности своих надежд. Идеи Сен-Симона и Лагарпа, книги Руссо возбуждали стремление к независимости и жажде справедливости.
Вначале для Сеславина всё складывалось словно бы наилучшим образом: его имя прославлено, он пользуется покровительством монарха-триумфатора. Но он догадывался, что ничто не может быть более непостоянным, чем милости Александра I.
III
Уже холодало на дорогах России и прибалтийских провинций. Александр Никитич со слугой Василием ехал в почтовой карете дальнего назначения. Впервые с тринадцатилетнего возраста, когда он надел мундир кадета, на нем было партикулярное платье путешественника, ехавшего на целебные воды южной Франции. Он ехал в гражданской шинели с пелериной, а на кудрявой голове «фуражка теплая на вате, чтоб не застыла голова», как пелось в модном романсе.
На душе было удовлетворение от признания его военных заслуг, от приближения к знаменитым европейским курортам, дающим надежду на исцеление ран. Однако что-то грустило в душе при взгляде на просвечивающие насквозь леса, на редеющие красно-оранжевые клены, ржавые дубы, желтые плакучие березы над усыпанными лиственным мусором прудами, трясущиеся пунцовые осины с краю сереньких изб и старых церквей, напоминающих родимое Есемово. В небе копились серые тучки, и пролетали последние журавлиные треугольники.
Вспоминались книги по военной истории, которые Сеславин время от времени углубленно штудировал, начиная с «Галльской войны» Юлия Цезаря до необычайно модного среди высшего петербургского света французского военного теоретика Жомини, бывшего, между прочим, наполеоновским генералом и комендантом оставленного Смоленска. Космополитические восторги захватили плосковатые умы иных представителей великосветского общества, уже позабывших Отечественную войну, жалевших Бонапарта и сокрушенно горевавших, что император Александр послушался старика Кутузова и не заключил мир с французами, захватившими Москву.
Невольная усмешка трогала его губы, когда он вспоминал сослуживца и друга по двенадцатому году, человека безумной храбрости и высокого ума, маленького, чернокудрявого, с седой прядью над лбом, несравненного поэта и лихого гусара. И по поводу Жомини… Сеславин шептал стихи Дениса Давыдова:
Где друзья минувших лет,
Где гусары коренные,
Председатели бесед,
Собутыльники седые?
А теперь что вижу? – Страх!
И гусары в модном свете,
В вицмундирах, в башмаках,
Вальсируют на паркете!
Говорят: умней они…
Но что слышим от любого?
Жомини да Жомини!
А об водке – ни полслова!
Еще до того, как «Песня старого гусара» появилась в журналах, она широко разошлась в рукописных копиях и списках. Как и многих, стихи Давыдова привели Сеславина в восхищение, но и он правильно воспринимал их не как призыв к разгулу и пьянству, – он уловил более тонкий смысл и горькую иронию, оттого что за внешним лоском многих бойких вояк кроется пустота души и забвение недавней героической войны за свободу Отечества.
Близко к польской границе отставной генерал-майор пересел с полагавшейся по его чину тройки, на почтовую многоместную карету.
В одной из польских гостиниц к вечеру Сеславин заприметил двух подозрительных усатых молодцов, одетых довольно прилично. Они долго сидели в пивной за стаканчиками желтой «Старки» и посматривали кругом с подчеркнуто вызывающим гонором. Когда стали расходиться по номерам, Сеславин краем глаза видел, как эти двое перешептывались с местным слугой, плутоватым и юрким парнем. В конце гостиничного коридора находилось помещение, куда пассажиры (с ним и его Василием, их было шестеро), сложили свои чемоданы и сундучки. Там же были вещи Сеславина.
Легли спать, всё затихло в гостинице. Где-то зудел сверчок, поскрипывали сами по себе ступени на деревянной лестнице. Однако дремоту, уже наплывавшую на сознание усыпляющим покоем, кольнул еле уловимый металлический звук. Сеславин прислушался. Несмотря на деревенски-беспечное похрапывание Василия, он явно ощущал неподалеку какую-то приглушенную возню.
Александр Никитич не стал будить Василия. «Пусть дрыхнет Васька, – смешливо подумал он. – От него толку-то… Он со мной в отряде не воевал, в люльке еще качался…» Сеславин надел мягкие ночные туфли. Потом встал, накинул шинель и крадучись подошел к двери. Осторожно нажал на щеколду, выглянул.
В конце коридора дрожал огонек свечного огарка. Кажется, те самые, привлекшие вечером его внимание усатые молодцы что-то ковыряли в замке багажной комнаты. Видимо, намеривались пошарить в чемоданах проезжих, в том числе – и в его собственных. Прикрыв дверь, Сеславин вернулся к себе. Достал из-под кровати личный баул, извлек из него два гусарских пистолета. Спокойно зарядил оба, снова вернулся к двери и выскользнул в коридор.
Грабители так увлеклись вскрытием замка, что не услышали, как бывший партизан приблизился к ним шагов на пять.
– Эй, байстрюки! – тихо сказал Сеславин, стараясь выражаться по-польски. – Цо надо, пше кровь?
Оба обернулись, сверкнули злобными взглядами, погасили огарок. Один достал нож, другой сжал в кулаке какую-то отвертку. Коридор достаточно хорошо освещался масляной лампой под потолком.
– Halt! – довольно громко произнес Сеславин почему-то по-немецки, а по-русски добавил: – Пошли прочь! Ну? – Он показал им пистолеты и кивнул на лестницу, ведущую вниз.
Они поняли и спиной по стене поползли мимо него, бормоча «проше пане, не злобитьца» и, косясь на пистолеты, «тильки осторожно»… Когда оба грабителя оказались у лестницы, Сеславин быстро шагнул за ними и наименее больной ногой дал кому-то из них сильного пинка. Лестница была узкая. Сцепившись между собой, парни с грохотом покатились по ступенькам вниз. После чего Сеславин выстрелил из одного пистолета им вслед.
Тут же поднялся шум во всех комнатах для проезжающих и на хозяйской половине. «Мойше Зельцер, цо же у вас по ночам штреляют?» Кто-то громко заговорил по-польски, по-русски и по-еврейски.
Сеславин вошел в свою комнату, убрал пистолеты и лег в постель. Оставшуюся часть ночи бывший командир Сумского гусарского полка спал довольно спокойно. А Васька из села Федоровского, взятый для услуг, даже не проснулся.
После границы Пруссии стало теплее. Грустная, примораживающая по ночам славянская осень словно отступила. Здесь, в городках с черепичными крышами, только начал приобретать лиловый оттенок вьющийся по кирпичной стене, широколиственный плющ. И еще снимали в садах румяные яблоки и сизые сливы.
Проезжая на мальпосте эти места, Сеславин вспоминал недавний гул канонады и особый тревожный дух войны. И вот теперь всего этого словно и не бывало… Надолго ли? Во всяком случае, после попытки Наполеона снова захватить власть, после битвы при Ватерлоо, в Европе, поделенной Священным союзом Австрии, Пруссии и России, установилась довольно устойчивая, хотя и душная тишина. Окончательно побежденный корсиканец под строжайшим надзором англичан мрачно наблюдал лишь холодные волны Атлантики с крошечного скалистого островка, ставшего его последним жилищем.
Запестрели ухоженные лужайки. Дороги, вымощенные крупным булыжником, зато без грязи, ухабов и буераков, потряхивали пассажиров в мальпосте. Вдоль магистральной дороги красовались живописными вывесками приветливые гостиницы и кабачки, около которых собиралось немало инвалидов, безруких, одноногих, опирающихся на самодельные костыли и раздраженно стучавших корявыми протезами. Красное вино – единственное средство, утешавшее теперь некогда победоносных и самонадеянных победителей Европы, наполеоновских ветеранов.
Прибыв во Францию, Сеславин прежде всего отправился в крепость Мобеж – штаб-квартиру русского корпуса графа Воронцова, оставленного здесь по условиям Парижского мира. В Мобеже находился старинный друг Сеславина – еще по первому совместному походу, когда оба они были поручиками, – Лев Александрович Нарышкин.
Встреча со старым товарищем была необычайно радостной, утешительной и долгожданной. Лев Александрович так же, как и Сеславин, стал генерал-майором, командовавшим в составе корпуса казачьей бригадой. Столь давно находившиеся в разлуке друзья, после дружеских объятий и множества взаимных вопросов, провели целую ночь в самых серьезных разговорах. Нарышкин расспрашивал о новостях в России – светских, придворных, политических и военных.
Сообщая про новое в России, Сеславин рассказывал Нарышкину, что Аракчеев в большой силе при царе (просто на удивление: будто бы вернулись павловские времена пудреных кос, буклей, эспантонов, прусского «журавлиного» шага и ботфортов a la Friderich). Военная служба все более делается схожа с танцмейстерской наукой. В своей страсти к красоте фрунта нынешний царь даже превзошел своего удушенного отца.
– Его Величество желает, – говорил Сеславин, – чтоб все полки ходили одинаково и по ровному числу шагов в минуту. Когда гвардия марширует, начальник гвардейского штаба становится подле государя, держа в руках секундные часы и высчитывая по ним шаги. Израненные в битвах ветераны, спасшие Россию, вынуждены уступать место «экзерцирмейстерам», до тонкостей овладевшим искусством ровнять носки.
Излив горечь по этому поводу и утолив бессильное возмущение, повздыхав о личной, никак не складывающейся жизни, друзья с сожалением расстались. Сеславин проехал всю Францию, прежде чем добрался до Баррежа, прославленного целебными источниками. В этом южном городке в узкой долине Пиренеев он провел несколько месяцев. Лечился настойчиво и долго. Семь ран почти не беспокоили, но восьмая – где была раздроблена кость – время от времени открывалась и причиняла ему страдания.