– Мне жаль, что с вами приключилось такое несчастье, святой отец. Откуда вы родом?
– Из Лотарингии.
– Неужели?! – ухватившись за прутья, обрадованно воскликнула Жанна.
– Да, Жанна…
– Да мы с вами земляки, святой отец! Какое счастье… Из какого же города или деревни?
– Из окрестностей Нефшато.
– Да я была там, и не раз. Мы прятались с моей семьей от бургундцев…
– О, проклятые бургундцы! – покачал головой священник. – Гореть им в аду! Они алчны и беспощадны, как дикие звери. Только англичане могут поспорить с ними во всех грехах!
– Как вы правы, святой отец…
– Значит, ты – Жанна, – все еще плохо веря в это, пробормотал священник. – Это большая честь для меня… Но как ты оказалась тут, в Руане?
– Меня взяли в плен у Компьена. – Жанна покачала головой. – Долгая история, святой отец. Вряд ли вы захотите ее слушать…
Священник все-таки сел на пол, у самой клетки.
– Долгими будут наши дни в этой тюрьме… Я слышал, что тебя взяли в плен еще весной. Слышал от людей, которые даже тебя не знали, – он взглянул печальными глазами на узницу, товарища по несчастью, – но и тогда я не пропустил о тебе ни единого слова. Но услышать твою историю из твоих же уст, Жанна, я даже не мог и мечтать. Если бы мне дано было выйти из этой темницы, клянусь Богом, я бы каждый день рассказывал о тебе людям. Как же ты попалась им в руки? Ведь ты… почти святая! Так говорят. Или… нет?
– Странно, что вы говорите обо мне так. Вы же священник…
– Но ведь ты не такая, как все… Разве нет?
– Я не святая, отец Гримо, – усмехнулась Жанна. – Просто я очень верила в свою победу. – Она вздохнула. – Уже под Мелёном я знала, что буду взята в плен. Об этом мне сказали мои голоса – святой Екатерины и Маргариты…
Ее рассказ был подробным и полным: Орлеан, Луара, Реймс. Вот она под Парижем, но с горсткой людей ей не дано взять столицу; затем – под Компьеном, но перед ней закрывают ворота; ее берут в плен, в цепях она кочует из замка в замок; потом ее продают англичанам, как рабыню на венецианском торге. А не так давно привозят в Нормандию – на ту землю, куда было не дотянуться ее верным капитанам. И где теперь она ждет суда и возможной расправы.
– А ведь мне известно, что твои люди пытались вызволить тебя…
– Кто?!
– Я не знаю их имен. Я – простой священник, Жанна. В мирских делах я смыслю мало. Кто-то из твоих полководцев.
– Это Орлеанский Бастард! – вырвалось у Жанны. – Я верю в него. А с ним Ла Ир и Ксентрай. И Алансон…
– Говорят, тебя окружали принцы крови?
– Да, было…
– Я слышал, твои полководцы били англичан на окраинах Руана, да и сейчас все еще надеются спасти тебя. Об этом говорят многие, хотя за такие разговоры можно поплатиться языком, если не жизнью…
– Я очень надеялась на них вначале. Но теперь надежды остается все меньше…
– Не смей отказываться от надежды, Жанна!
Девушка печально улыбнулась.
– А за что взяли вас, святой отец?
– Вместе со словом Божьим я проповедовал свободу французов от англичан, – держась за стальной прут, улыбнулся он. – Проповедовал в тех землях, где это карается законом. Но разве не среди язычников проповедуют истинные миссионеры христианство?
Жанна горячо кивнула:
– Вы правы, святой отец: слово Божье необходимо там, где о нем мало слышали!
– Именно так, дочь моя. Мы понимаем друг друга. Меня взяли тут, в Нормандии, где проклятые англичане вот уже полтора десятка лет разоряют французские земли. Каждый день в Руане, на главной площади, кого-то сжигают или вешают. Тебя ждет долгий суд, меня – скорый. Кто я такой? Один из малых мира сего, кто борется в меру своих сил, отпущенных ему Богом, за правду…
Жанна положила руки, закованные в цепи, на руки священника.
– Святой отец, простите, что я начинаю так сразу, ведь мы едва знакомы… – она медлила.
– Да, Жанна?
– Вы могли бы меня исповедовать? В Руанской крепости мне отказали в этой милости, сославшись, что на мне – мужской костюм. Но мне не во что переодеться.
– Конечно, я тебя исповедую, Жанна, – отец Гримо протянул руку через клетку и дотронулся головы девушки. – Конечно…
– Спасибо вам. Я давно хотела этого, и вдруг – такая удача. Я только соберусь с мыслями.
– Не торопись, Жанна. Сдается мне, у нас еще будет время, чтобы поговорить о многом. – Неожиданно он точно о чем-то вспомнил. – А что тебе говорят твои голоса, будешь ли ты освобождена?
– Я давно не слышала их, – вздохнула Жанна. – Я так умоляла, чтобы они пришли ко мне, но все тщетно. Может быть, я не заслужила больше того, чтобы они были со мной?
– Я так не думаю, Жанна. Если к кому и приходить святым, так это к тебе. Ты еще услышишь их, обязательно услышишь!
Они проговорили весь вечер, затем поспали, Жанна – на соломенном топчане, отец Гримо – просто на ворохе соломы. А едва проснувшись, на голодный желудок опять увлеклись беседой и проговорили до тех пор, пока им, как собакам, не поставили на пол по деревянной тарелке с кашей. Но от еды отцу Гримо, с отбитыми внутренностями, стало плохо, и он сказал, что вряд ли когда уже сможет принять пищу, даже самую простую. А к началу следующего вечера дверь в их камеру открылась, и один из солдат крикнул:
– Эй, священник, выходи!
Отец Гримо перекрестился.
– Не слышишь? – спросил тот же солдат.
– Меня казнят? – дрогнувшим голосом спросил отец Гримо.
– С тобой будет говорить граф Уорвик и два палача, – рассмеялся солдат. – Давно ты не пробовал каленого железа?
– Что они хотят от вас? – вцепившись к прутья клетки, спросила Жанна. – Что?
– То, чего я не знаю: имена моих сообщников. – Отец Гримо пожал плечами. – Им и невдомек, что я один брожу по этому свету и говорю людям правду. Со мной только Господь Бог.
Едва он успел договорить это, как его вытолкали из камеры.
– А как же исповедь, святой отец?! – почти с отчаянием вслед ему закричала Жанна. – Как же исповедь?
«Буду жив, я тебя исповедую! Крепись, дочь моя! Крепись!..» – услышала она из-за дверей, которые захлопнулись в ту же минуту.
Перед отцом Гримо открыли двери. За большим столом трапезничал Пьер Кошон. Перед ним, на огромном серебряном подносе, стояла жареная утка, на другом блюде с ней соседствовало много вареных яиц, блюдо с горячим хлебом и другое – с пирогами, соленые овощи и сушеные фрукты, красное и белое вино в кувшинах. Пьеру Кошону прислуживал Гильом, его секретарь, спальничий, камергер и стольничий в одном лице. Дверь за отцом Гримо закрылась. Заключенный прошел к столу, переглянувшись с Кошоном, обгладывающим утиную ножку, отодвинул стул и бросил его слуге:
– Воду и полотенце, Гильом! – И только потом, усевшись, прихватив кусок пирога, тяжело вздохнул: – Тюремная камера – это пытка, монсеньор!
Кошон продолжал обгладывать ножку и не произносил ни слова. Тем временем отец Гримо сунул руки в тазик с водой, принесенный слугой, ополоснул лицо и вытерся полотенцем.
– Уфф! Эта Жанна и впрямь – крепкий орешек! – он выпил кубок вина, налитого ему расторопным Гильомом. – Вам с ней помучиться, монсеньор!
– Нам! – поправил его Кошон.
– Хорошо, пусть будет «нам», – ломая утку, согласился отец Гримо. – И как она, бедняжка, терпит свою долю в этой клетке, не представляю! Да еще под страхом смерти! – Едва сдерживая улыбку, он мельком взглянул на Кошона. – Англичане немилосердны, ваше преосвященство, как духовному лицу, вам стоит обратить на это внимание.
Он поглощал все, что было на столе, под терпеливым взглядом Кошона.
– Я целые сутки не ел, монсеньор, – уплетая за обе щеки епископские яства, оправдался он. – Кстати, я попробовал ту кашу, которой англичане кормят Жанну, и, представьте, меня стошнило. Я ей сказал, что проклятые англичане отбили мне кишки. Ха!
– Вот что, мой милый Луазелёр, заканчивайте вашу трапезу и говорите по делу, – оборвал его Кошон. – Я в нетерпении.
– Потому что в нетерпении лорд Бедфорд? – улыбнулся полным ртом его гость.
– Вы очень проницательны, Никола. Не было бы причины, я бы не торопил вас!
Когда его агент Луазелёр спросил, как ему назваться перед Жанной, Кошон раздумывал недолго. «Назовитесь отцом Гримо», – сказал он. «Почему именно так?» – спросил агент. «Я так хочу», – без объяснений ответил Кошон. Он хорошо помнил, что именно под этим псевдонимом покидал однажды Париж в сопровождении Жака де Ба и его людей, когда повсюду сновали арманьяки. Псевдоним принес ему в ту ночь удачу…
Запивая ужин вином, Никола Луазелёр облегченно вздохнул и весело посмотрел на Кошона:
– Хотелось бы еще переодеться! Как вы на это смотрите?
– Нечего делать, Луазелёр! Скоро вам отправляться обратно.
– Это меня и пугает! Кстати! – Луазелёр поднял указательный палец. – По просьбе Жанны я должен исповедовать ее. Сегодня же. Как смотрит на это церковь?
– Господь простит вас.
– Нас, монсеньор, ведь это была ваша идея.
– Не испытывайте мое терпение, любезный Никола.
– Хорошо, монсеньор, хорошо. Жанна – добрая девушка, она выложила священнику, тем паче – «земляку» все, что было у нее на сердце. Ну так вот, с юности она обуреваема голосами. Все, что она делает, с их соизволения. По ее утверждению, с ней говорят святые Екатерина и Маргарита, а также святой Михаил. Я уже не говорю о том, что подчас она слышит голос самого Создателя!
Они проговорили добрых полтора часа, и Кошон остался доволен добытой Никола Луазелёром информацией. Голоса Жанны должны будут стать тем камнем, что окажется привязанным к ее ногам, когда Жанну бросят в пучину судебных разбирательств.
– Вы сделали, как я говорил вам? – в заключение спросил Кошон. – Посоветовали ей держаться со священниками, что служат англичанам, как с врагами? Ни в чем не слушать их, не поддаваться никаким их уговорам?
– Разумеется, монсеньор.
Кошон вытащил из тайников епископской одежды записную книжку, нахмурившись, произнес:
– Вот это мне понравилось. Никола Луазелёр: