– Жанна – арманьякская девка, монсеньор. Враг бургундцам и англичанам. Вот кто она такая. Вы знаете, как я отношусь к арманьякам. (Слушая его, Кошон кивал.) А ведьма она или нет, это уже неважно… Вы хорошо себя чувствуете, монсеньор?
– А почему ты спрашиваешь?
– Вы бледны, монсеньор.
– Я плохо спал, потому и бледен. Сейчас выпью немного вина и мне, дай Бог, станет лучше. – Пьер Кошон смотрел на серый рассвет за окном. – Ты прав – враг бургундцам и англичанам.
Через полчаса в сопровождении Гильома и двух сержантов, сбив с сапог раскисший снег, Пьер Кошон вошел в королевскую капеллу замка Буврёй. Было четверть восьмого. Нужно успеть подготовить документы, встретить многочисленных обвинителей, среди них – профессоров Парижского университета, руанских священников, которых не менее сотни, притереться за судейским столом. Правда, накануне он уже просидел за этим столом добрых два часа, глядя на пустые ряды для чиновников и ротозеев, но так и не сумел срастись с ним, почувствовать себя в своей тарелке. Только бы это неудобство укрылось от глаз всевидящего и всеслышащего лорда Бедфорда!
А потом капелла забурлила, заходила ходуном. Реки людей: аристократов, чиновников, офицеров и солдат, а пуще всего – горожан, – отыскав одно русло, хлынули сюда. Капелла превращалась в шумное море, готовое вот-вот выйти из берегов.
И только когда секретарь трибунала Маншон произнес:
– Именем короля Англии и наследника престола Франции Генриха Шестого, досточтимый судья, граф епископ Бове, Пьер Кошон де Соммьевр! – капелла стала затихать.
Пьер Кошон, важный, немного бледный, вошел под взглядами сотен людей и занял свое место. Но он мало интересовал собравшихся. Вернее, не интересовал вовсе.
Что такое – судья?
Всем хотелось одного – как можно скорее увидеть ее – ЖАННУ! Какова она? Красива или уродлива? Может быть, у нее пять рук? Некоторые шептались, что в зал суда ее занесут в клетке, дабы она благодаря своим колдовским способностям не вылетела в окошко. Другие говорили, что хватит и цепей. Дамы решали, какой будет на ней костюм – мужской или женский. И каков фасон. Офицеры хотели понять, какая же была заключена в этой девчонке сила, что она, не зная поражений, справлялась с ними – мужчинами, англичанами и бургундцами, точно с непослушными детьми. И только лорда Бедфорда и его ближайшее окружение – Уорвика, Стэффорда и Люксембурга, интересовало одно: кого они сейчас увидят перед собой? Прежнюю гордячку или противника, взывающего к милости победителя?
Тем временем Маншон представил трибунал, состоявший из сорока двух человек – докторов, бакалавров и лиценциатов богословия, гражданского и канонического права. Все они разместились группами на расставленных полукругом скамьях вокруг кресла судьи.
Объявили о том, что накануне обвиняемая просила допустить ее к мессе. Похвальное желание! Но Жанне предложили переодеться в женское платье, а она отказалась, и потому к службе ее не допустили.
Это было то же самое, что погладить пса против шерсти – капелла Буврёя немедленно осудила преступницу недоброжелательным ропотом.
Секретарь поймал взгляд Пьера Кошона, его легкий кивок, и громко выпалил:
– Прошу ввести в зал подсудимую, именуемую Девой Жанной!
Дворяне, дамы, военные, солдаты и простолюдины – все притихли. Наконец-то, свершилось!
Жанна Дева…
Нет, она не была в клетке. И даже руки ее не сковали цепью. Она вошла окруженная четырьмя охранниками в потрепанном мужском костюме, но сшитом из дорогой ткани и несомненно по ее фигуре. Она была черноволосой, ее волосы успели отрасти, бледной, по всему – изнуренной заточением в камере, но не сломленной, готовой драться за свою жизнь. И каждый, несмотря на сословное отличие, хотел заглянуть в ее глаза, о которых столько ходило легенд. Одни говорили, что в них – пламень геенны огненной, другие – горний свет. Но сейчас каждый, кому удалось заглянуть в ее глаза, ясно увидел, что в них есть сила, желание быть. И этой силы, этого желания хватило бы на многих…
Четыре стражника препроводили Жанну к тому месту, где следовало стоять подсудимому, и остановились в двух шагах от нее.
Кошон, напустив на себя вид предгрозовой тучи, обратился к процессуальному листу:
– Сегодня, двадцать первого февраля тысяча четыреста тридцать первого года от Рождества Христова, мы, с соизволения его величества короля Англии и наследника французского престола Генриха Шестого, стремясь исполнить с милостивой помощью Иисуса Христа, дело которого защищается, долг нашего служения защите и возвеличению католической веры, приступаем к процессу над Жанной, именуемой Девой Жанной, обвиненной людской молвой в еретических отступлениях от веры Христовой, колдовстве, черной магии, а также в злодейских преступлениях против короны государства Англии и Франции…
Чем дольше он читал, тем выше поднималась голова девушки и неприступнее было ее лицо. А пунктов было немало! Их подготавливал не Пьер Кошон – и без него было кому заняться подобным сочинением. Тома де Курсель и другие профессора Парижского университета потратили не один час, чтобы составить длинный список всех преступлений Жанны. Епископу Бове, вдохновленному «народной молвой», оставалось только принять этот долгий перечень. Которым, кстати, так восхитился лорд Бедфорд!
– Для ускорения настоящего дела и для очищения собственной совести, мы хотим, Жанна, чтобы ты поклялась на святом Евангелие, что будешь говорить правду относительно всего, о чем тебя здесь будут спрашивать. Ты готова сделать это?
Но Жанна смотрела в другую сторону. Она не слушала своего судью. Она смотрела на одного-единственного человека, в черном одеянии, сидевшего сейчас в амфитеатре, среди подобных себе – служителей церкви, купленной Англией. Он улыбался ей. Легко, беззаботно. Но его улыбка, прежде – друга, стала нынче улыбкой змеи. Отец Гримо! Человек, исповедовавший ее. Которому она день за днем открывала сердце. Сколько же черноты было в его душе? Да и была ли она у него – душа? А может быть, это сам дьявол затесался в ряды ее непримиримых судей, чтобы посмеяться над ней?
Сам дьявол! Иного и не предположить…
Теперь Жанна знала наверняка: она никому ничего не докажет. Все эти люди подобны отцу Гримо. И все они заодно. Они пришли сюда не добиться от нее правды, а обвинить ее во что бы то ни стало и предать суду. Любым способом. Ложью, предательством. Не от Бога они были, ее судьи, и не Церковь Христову они представляли…
В этот день, 21 февраля 1431 года, в Руане, Жанна до самого перерыва на обед не желала клясться на Евангелие, что будет отвечать на вопросы по требованию трибунала.
– А вдруг вы будете спрашивать меня о том, о чем я обещала Господу не говорить во всеуслышание? – упрямо отвечала она одним и тем же вопросом. – Кого я должна в первую очередь слушать – Господа или вас?
И забитая до отказа капелла Буврёя гудела как разбуженный улей; взрывалась, ахала сотнями женских голосов, ревела голосами английских и бургундских офицеров, хрипела на все лады. Священники потрясали пальцами и кричали, перебивая друг друга, пророча подсудимой скорую расправу.
Это и заставило ее сдаться.
Она заговорила, положив руку на Евангелие, но в душе пообещала, что останется собой. В каждом слове. Не предаст себя. Это будет бой – сотен людей против одного человека. И Жанна приняла его.
– Как твое имя и прозвище? – спросил Пьер Кошон.
– На родине меня звали Жаннета, но после того, как я пришла во Францию, стала зваться Жанной. Что до моего прозвища, то я его не знаю.
– Но некоторые люди тебя называют Девой или Девственницей Франции…
– Это не прозвище, монсеньор, – гордо произнесла девушка. – И даже не имя. Это то, кем я являюсь под этим небом.
Ее спрашивали наперебой – Пьер Кошон, Тома де Курсель, Жан Бопер, другие богословы, теологи и прелаты церкви. Иногда они перебивали друг друга, и Жанна просила задавать вопросы по очереди. Ответить всем и сразу – не в ее силах!
– Знаешь ли ты молитвы, Жанна? И если да, кто тебя научил им?
– От матери я знаю молитвы «Отче Наш», «Богородица, Дева, радуйся» и «Верую».
– Прочитай нам «Отче Наш», Жанна. Мы хотим убедиться, что ты и впрямь знаешь эту молитву.
Просторная капелла, пронизанная зимними светом, стремительно затихала.
– Эта молитва не для того, чтобы я читала ее здесь, перед всеми, – смело отвечала девушка. – Вы можете выслушать ее на исповеди, монсеньор. Тогда я охотно прочитаю ее вам!
И зал Буврёя вновь бесился от ее непримиримости. А Кошон думал, что рано вздохнул с облегчением. Жанна была полна сюрпризов. У девушки спрашивали, откуда она родом, кто ее родители. Кто крестил ее, жив ли тот священник. Кто были крестными. Чем она занималась в дома отца. Например, пасла ли она скот?
Но у Жанны подобные вопросы вызывали только улыбку:
– На домашнюю работу, считала я, найдется женских рук!
– Имела ли ты в юношеском возрасте откровение от «голосов» в том, что англичане должны прийти во Францию?
– Англичане уже были во Франции, когда голоса стали приходить ко мне.
– Скажи, Жанна, желала ли ты стать мужчиной, когда должна была прийти во Францию?
– У меня было только одно желание – помочь своему королю!
Вот когда начиналась свара.
– Карл Валуа – лже-король! – подскакивая, Тома де Курсель, ревностный фанатик, даже выбрасывал руку с указующим перстом вперед.
Остальные богословы, ангажированные короной Англии, протестовали почти что хором:
– Его отец и мать отказались от него по разным причинам и предпочли ему своего внука Генриха Шестого!
Они перебивали друг друга:
– Это подтверждено документом в городе Труа!
– По смерти короля Карла Шестого французская корона навечно перешла к Генриху Пятому и его наследникам!
Пьер Кошон стучал деревянным молотком по столу.
– Мне нету дела до ваших документов, господа, – гордо отвечала в наступающей тишине Жанна. – Они – только хитрые уловки политиков, решивших, как поделить между собой мою Францию!