– Когда я лежала без движения, не могла ни есть и ни пить, ко мне пришла святая Екатерина. Она сказала мне, что я должна исповедаться и попросить прощения у Господа за то, что так поступила. За то, что бросилась из башни. А жители Компьена, сказала она, непременно получат помощь до наступления праздника святого Мартина. Так и случилось: я пошла на поправку, вскоре выздоровела и смогла покаяться, а бургундцы и англичане ушли из-под Компьена, да еще, говорят, с большими потерями от французов!
Лежа на кровати в камере, Жанна удивлялась, как до сих пор враги не разделались с ней. Как терпят ее. Она понимала, чему обязана – полководческой славе, пронесшейся по всей Европе, и происхождению. Если бы не эти спасительные веточки, брошенные ей, давно бы ее спалили на костре! И все-таки ненависти врагов было больше. Рано или поздно ее палачи, забыв обо всем, должны будут обрушить на нее всю свою ярость…
Она засыпала обессиленной, вымотанной судом, издевательствами стражников, зимним холодом, плохой пищей, страхом за свою жизнь.
– Что больше ты почитала, Жанна, свое знамя или меч?
На пятом заседании парижские богословы-обвинители решили идти в атаку. Пьер Кошон, главный судья процесса, не препятствовал коллегам, чьим неудачам в глубине души он радовался. Зазнайки хотели вырвать у него славу. Что ж – вперед!
– Знамя я предпочитала всему остальному. В сорок раз больше я любила знамя, чем мой меч.
– Но почему?
– На моем знамени был изображен Господь.
– Кто приказал тебе нарисовать на знамени упомянутое тобой изображение?
– Я уже достаточно говорила, сеньоры, что ничего не делала, кроме как по указанию Бога. И не лучшее ли доказательство силы моего знамени, что под ним я одержала все свои победы?
За эти слова ее ненавидели – все без исключения, кто собрался в капелле Буврёя.
– Скажи, Жанна, когда ты нападала на противников, сама ты носила свое знамя или у тебя был знаменосец?
Жанна закрыла глаза – стихия войны, крови и смерти охватила ее. Она помнила – помнила все. Каждую битву, почти каждую смерть…
– Свое знамя я носила всегда сама, чтобы никого не убивать.
– И за все баталии, которые ты вела, ты ни разу не убила ни одного противника?
– Я ни разу не убила ни одного человека.
– Столько кровопролитных битв, взятых крепостей, и не одного убитого своей рукой! Может ли быть такое?
Вся капелла замка Буврёй задыхалась от негодования. «Ложь!» – кричали английские аристократы. Им-то было известно, какова Жанна на поле боя, с оружием в руках! «Ведьма лжет!» – с пеной на губах вопили они.
Кошон громко бил молотком по столу.
– Наше дело выслушать ее! Выслушать, господа!
Зал утихал…
– Но зачем тогда Жанне нужен был меч и боевой топор? – не унимались богословы.
Они опять и опять говорили наперебой:
– Ее всегда видели в гуще битвы!
– Французы, англичане и бургундцы смогут подтвердить это!
– И все это время, когда над ней заносились мечи и копья, она смиренно держала в руках знамя?!
Свидетели готовы были присягнуть: она не избегала рукопашных схваток! Она проливала кровь, и не единожды!
– Ответь нам, Жанна, зачем тебе был нужен твой меч и боевой топор, если ты не выпускала из рук знамени и не думала собственноручно разить противника?
Жанна молчала – она смотрела в толпу и не видела сейчас ни одного лица.
– Ответь нам, Жанна, – сдержанно попросил Кошон. – Это законный вопрос.
– Мое оружие укрепляло меня, – негромко проговорила девушка.
– Тебя укрепляло оружие? – зацепились за нечаянно оброненную фразу парижские богословы. – Но ты говорила, что тебя укреплял Господь?
– Значит, не слишком она надеялась на Бога, если обзавелась смертоносным оружием!
– К тому же у нас есть свидетельства, что ты прекрасно владела им. Участвуя в турнирах со своими офицерами, ты готовилась к битвам. Готовилась драться – мечом и топором!
– Вот именно, отсекать руки и разрубать черепа!
– И ты хочешь убедить нас, что владея мужской профессией – сражаться на поле боя, ты в гуще битвы никогда не вынимала из ножен меч?!
Жанна молчала. Реки крови, которые проливала она на полях Франции, сейчас текли через ее сердце. Но быть откровенной с этими людьми она не могла. Они разопнут ее. Немедленно. Здесь же!
– Скажи нам, Жанна, какое войско передал тебе дофин Карл, когда поручил командование?
– Он дал мне несколько тысяч человек…
– И каковы были твои действия? Кто разрабатывал план похода на Орлеан?
– Господь Бог.
– Ты говоришь о своих «голосах»?
– Да, я говорю о Голосе, который указывал мне путь.
– И ты ни разу не усомнилась в своей победе под Орлеаном?
– Откровение, которое было у меня, не давало мне повода усомниться в этом. Когда мы вышли из Блуа, я уже знала, что снятие осады с Орлеана – вопрос времени. Я знала об этом еще в Домреми. В той деревне, откуда я родом. И об этом я сказала своему королю, как только пришла к нему в замок Шинон.
– Скажи нам, Жанна, говорила ли ты своим людям, чтобы во время штурма бастионов вокруг Орлеана они не боялись англичан? Что твоя сила оградит их – и ты сама будешь принимать на себя стрелы, дротики, камни из метательных орудий или из пушек?
– Нет. Мои солдаты погибали и получали ранения, как и все прочие. Я не переставала говорить моим людям одно, главное: чтобы они не колебались и сняли осаду.
– И ты была ранена под Орлеаном?
– Да, была.
– Когда и где?
– Во время штурма Турели.
– Как это случилось? Расскажи нам.
– Я первая приставила лестницу, чтобы мои люди взбирались наверх. Тогда меня и ранили стрелой.
– Пусть укажет, куда!
– В шею…
Она сказала это негромко. Жанна не хотела вспоминать тот штурм. Но воспоминания сами атаковали ее, внезапно. Крики и лязг оружия обрушились на нее, окровавленные лица, обрубки конечностей, которыми была устлана земля. Разбитые черепа и розовая каша – забрызганные кровью мозги. И сталь, много стали, алые от крови мечи, и хруст, хруст костей. Потом рыжая физиономия наверху, в проеме бойницы, и тупой удар, боль, желание крепче сжать знамя. Но оно уже выпадет из рук. Звуки плывут. Она глохнет. И опять врываются крики. И вновь исчезают – разом. Тьма…
– Жанна! – окликнули ее.
– Да? – точно очнувшись, рассеянно проговорила она.
– Тебе плохо, Жанна?
– Нет, – она отрицательно замотала головой, – ничего …
– Тебя ранили в шею, и ты осталась жива? Не истекла кровью?
– Чуть ниже шеи, – ее пальцы нащупали узелок в области ключицы. – Вот сюда. Я могу показать, господа. У меня остался шрам.
– Ты знала наперед, что будешь ранена?
Она собралась – последние крохи недавней грезы, кошмара, вернувшегося неожиданно, разом, рассыпались.
– Я хорошо знала об этом и сказала о том своему королю.
– И тебя не остановило ранение?
– Нет. Ни меня, ни мое войско.
– Но как такое могло быть?
– Я получила большое утешение у святой Екатерины и поправилась в течение двух недель.
– Эти две недели ты была прикована к постели?
– Нет, я ездила верхом и готовила моих людей к битве. Надо было торопиться…
– Торопиться? Куда, Жанна?
– Все мои победы, точно надежные камни, выстилали дорогу к одному городу – Реймсу, где я должна была короновать дофина Карла. Что я и сделала позже.
– Скажи нам, Жанна, ты щадила своих противников?
– Я щадила тех, кто готов был сложить оружие.
– Когда комендант Жаржо предложил тебе двухнедельное перемирие, почему же ты не согласилась? Разве мир – не то, чего ты добивалась на французской земле?
– Мне не нужно было перемирие с англичанами. Я и сеньоры моего войска потребовали от англичан сдачи крепости и немедленного ухода. Мы предложили им оставить оружие и доспехи и уйти на конях, в кафтанах или плащах, как мирные граждане. Я пообещала сохранить всем жизнь. Это ли не милосердие? Это ли не попытка решить наше дело миром? Я никогда не нарушала своего слова и сдержала бы его в этот раз. Но коменданту Жаржо графу Суффолку нужно было время, чтобы дождаться подкрепления и решить наши дела войной. Я не предоставила ему этой возможности. Я предупреждала его: штурм Жаржо будет жестоким, и он был таковым. И кто не был убит в Жаржо, тот был пленен, как и сам граф Суффолк!
– Тогда ответь нам, Жанна, на следующий вопрос. Ты штурмовала парижские ворота Сент-Оноре восьмого сентября тысяча четыреста двадцать девятого года – в праздник Рождества Богородицы. Неужели «голоса святых» подсказали тебе такой день наступления на Париж?
– Я уже не помню…
– А ты вспомни! Ведь ты называешь себя христианкой!
Нет, она помнила – все помнила. Такое не забудешь!
– Так могут ли, Жанна, «святые» подтолкнуть человека на убийство в святой день?
– Я не каждый день слышала «голоса». И часто поступала по собственной воле. – Она готова была разреветься. – Война есть война…
– Это не ответ! Или так ты хочешь оградить своих «святых»? Но тогда ответь, хорошо ли ты поступила?
– Скажи нам, Жанна, можно ли устраивать бойню в праздник? И кто ты после этого – «посланница небес», как утверждаешь сама, или кровожадный убийца в женском обличии?!
– Англичане уже почти сто лет приходят на землю Франции, которая им не принадлежит! – Негодование, ярость и боль захлестнули ее. – Жгут и разоряют, насилуют и убивают, не задумываясь, праздники то или будние дни. Так ли уж велик мой грех, что я попыталась освободить столицу своего королевства, выбрав день, который оказался праздничным? Война есть война, господа! И вы ее начали – не я!
Войдя в камеру Жанны, Кошон сразу понял, что она в отчаянии.
– Я расскажу им, ваше преосвященство, кто я! – взглянув на него, неожиданно выпалила она.
– О чем ты, дитя мое?
– Я признаюсь суду, что я – принцесса крови. Все узнают об этом!
– Ты… не принцесса.