Жанна изумленно взглянула на собеседника:
– Нет?!
– Нет, моя девочка. Конечно, – поспешил поправить самого себя Пьер Кошон, – для меня – да. Я знаю, кто ты. Знает об этом и узкий круг посвященных. Но для целого мира – нет. Для всех ты – девушка из Домреми. Девушка, околдовавшая дофина Карла и его свиту. Назовись ты принцессой, тебя еще будут судить как самозванку, порочащую имя Карла Шестого и Изабеллы Баварской, между прочим, добровольно отдавших предпочтение своему внуку Генриху Шестому Английскому. В ущерб дофину Карлу.
– Карл Шестой был безумен, и мне нет до него дела. И тем более – до Изабеллы Баварской. Мать отказалась от меня. – Слезы текли по ее щекам. Гремя цепью, она вытерла рукавом холщовой рубахи лицо. – Даже собаки, и те выкармливают своих щенков, прежде чем выбросить их в этот мир!
Кошон протянул ей платок.
– У твой матери не было выбора, Жанна. Я не одобряю ее поведения, но и не смею осуждать ее. Она совершила немало ошибок, поддавшись человеческой греховной природе, но искупление этих грехов было куда более тяжелым. Потерять четырех сыновей, двое из которых уже были взрослыми, и трех дочерей, разве это не наказание? Не обрести радости в браке, на что уповает каждый мирянин, едва достигший совершеннолетия, но найти в нем только горе; жить в постоянном страхе за свою жизнь, оказаться заложницей политических распрей, наконец, быть отвергнутой последним из сыновей – не всякому по силам вынести такой груз. Разве после такого наказания человек не достоин христианского прощения?
Жанна покачала головой:
– Я уже не знаю, ваше преосвященство…
– Но даже если ты сможешь доказать свою кровную связь с королевским домом и если тебе поверят, будет еще хуже, в первую очередь – коронованному тобой Карлу. Да-да, Жанна, своим признанием ты не столько нанесешь удар по Генриху, сколько по своему возлюбленному королю, как ты его называешь, – епископ скупо улыбнулся, – и которого мы, подданные Генриха Шестого, королем считать не можем.
– Отчего же так, ваше преосвященство?
– Тогда уже всем будет ясно, почему десять лет назад, на соборе в Труа, Карл Шестой и Изабелла Баварская отказались от дофина в пользу будущих детей от брака их венценосной дочери Екатерины Валуа и Генриха Пятого Английского. Всем станет ясно, что Карл, смело называющий себя «королем Франции Карлом Седьмым», попросту ублюдок.
Жанна усмехнулась:
– Как и я?
– Да, Жанна, – не отпуская ее взгляда, едва заметно кивнул Кошон, – как и ты.
Она опустила глаза.
– Обрадуется ли твой король, узнав об этом? – продолжал Пьер Кошон. – Удар, под который ты поставишь его, будет куда страшнее всех англичан и бургундцев вместе взятых. Это будет предательство, которое он никогда тебе не простит. А главное, одним этим признанием ты сведешь на нет все свои ратные подвиги.
Нахмурившись, Жанна быстро взглянула на него.
– А как же ты думала? – Сейчас взгляд Кошона был жестким. – Получится так, что ты сражалась за самозванца. И все это время, не боясь гнева Господа, прикрывалась Его именем.
– Я воевала Его именем, а не прикрывалась Им!
– Да-да, я знаю, – снисходительно проговорил Кошон. – Ах, Жанна, Жанна, объявив всему миру, что ты – принцесса, ты объявишь куда большее: что грех и блуд ворвался, точно смерч, в королевскую семью. Ничто уже не будет свято ни на французской, ни на английской земле, поскольку по обе стороны Ла-Манша управляют отпрыски одного рода. Более того, Жанна, подобным признанием ты внесешь сумятицу не только в умы простых смертных, но и в умы знати. Особенно тех, в ком течет королевская кровь.
Жанна испытующе смотрела на Кошона.
– Да-да, моя девочка, именно так. Гордыня и жажда власти могут взять верх надо многими сердцами и заставят забыть о благоразумии и высшем благе – спокойствии и мире своих подданных. Каждый принц крови будет гадать, а не он ли более достойный претендент на корону, чем тот сомнительный король, что занимает сейчас трон?
– Я не думала об этом…
– Надо об этом думать, Жанна, надо. Сколько еще десятилетий будет продолжаться эта распря? И не только между Англией и Францией. Саму Францию будет ожидать гражданская война, сумей ты опорочить королевскую фамилию. Разве этого ты хочешь? За это ты боролась?
Жанна отрицательно замотала головой:
– Нет.
– Вот видишь… Да, совсем забыл. – Он полез рукой в свои одежды и вытащил письмо. – Прочитай его.
– От кого это? – спросила Жанна. – От моего… короля?
Кошон печально улыбнулся:
– Увы, дитя мое, это письмо от другого человека. От королевы…
Жанна взяла в руки сложенный вчетверо лист бумаги.
– От королевы Иоланды? – на лице Кошона она не находила того ответа, которого так искала. – Или… Марии?
– Нет, Жанна…
Она уже разворачивала листок.
– Это письмо от твоей матери, – понизив голос, сказал Кошон. – Настоящей матери…
Едва зацепив взглядом строки, Жанна посмотрела на судью так, точно ее только что ударили по лицу.
– Читай же, дитя мое, читай…
Скрестив руки на животе, епископ Бове, полный трагического молчания, отвернулся.
«Уважаемый мэтр Кошон! Надеюсь, что мое письмо застанет Вас в добром здравии…» – быстро прочитала Жанна. «Мы не всегда ладили, договор в Труа был тому виной, но я не забыла и другого. Вы готовы были оказать помощь, когда мне понадобилось много сил, чтобы быть одной из тех, кто вершит судьбы народов…» Строки пролетали перед ее глазами. «…Отныне другая женщина занимает умы французов, англичан и бургундцев. Для одних она – героиня, для других – проклятие…» Жанна читала с жадностью, она улавливала в первую очередь то, что сразу и пронзительно трогало ее сердце. «…Не скрою, мэтр Кошон, я боюсь за нее. Мне известно, что уже давно Жанна знает о своем происхождении. Уверена, что я причинила ей боль и что сердце ее не раз наполнялось ненавистью к родной матери…» Несколько раз слезы мешали, но Жанна смахивала их сжатым в кулаке платком, который только что получила от своего судьи. «…Но тем не менее мэтр Кошон, прошу Вас, расскажите ей о том, что я сделала для нее. И тогда мой грех не покажется Жанне столь тяжелым». Письмо, точно пущенная стрела, уже заканчивало свой путь: «…Бог свидетель, была бы моя воля, никогда бы я не бросила свою дочь, не отправила бы на границы королевства, подальше от двора и материнской ласки. Только так я могла спасти ей жизнь…» Пелена слез уже застилала глаза Жанны, она до крови закусила нижнюю губу, чтобы не поддаться рвущимся наружу рыданиям, и все читала, читала. «…На коленях прошу Вас за нее. Не дайте погубить Жанну, умоляю Вас! Спасите ее. Я говорю не о ее чести – о ее жизни. Да благословит Вас Господь!»
Кошон обернулся. По лицу Жанны катились слезы. Глаза ничего не видели. Он обнял ее, и она разрыдалась ему в плечо.
– Поплачь, – говорил он. – Это слезы прозрения, Жанна. И прощения. Я рад, что ты плачешь. Значит, сердце твое вовсе не из камня и стали, как думают одни, и не принадлежит дьяволу, как думают другие…
Неожиданно девушка отстранилась от епископа. На ее лице отразилось смятение.
– Я не знаю почерка королевы. – Ее голос срывался. – Вы можете поклясться, что это писала она?
Кошон улыбнулся.
– Господь не любит клятв, да, кажется, и ты сама бранила своих солдат, когда они раздавали клятвы?
– Вы правы, простите меня. Тогда именем Господа прошу вас, просто скажите…
– Именем Господа, Жанна, говорю тебе, что это письмо написано рукой твой матери, Изабеллы Баварской. Ты многого не знаешь. Когда королева пребывала в Труа, я был ее секретарем и выполнял по ее указанию все дипломатические поручения. Она доверяла мне, и я платил ее величеству самым искренним уважением. Затем ее дела я препоручил своему ученику, доверенному человеку, именно он и доставил мне это письмо.
Жанна кивнула:
– Я верю вам.
– А теперь отдай мне его, – Кошон протянул руку. – Ты должна понять, это письмо нужно уничтожить, как и пожелала королева. Видишь, как печальна эта жизнь? – письмо матери к дочери, одно из самых искренних и сердечных писем, я должен бросить в огонь. И насколько ты, Жанна, отныне не принадлежишь самой себе. – Он взял из ее руки письмо, спрятал в складках одежды. – Отдохни, Жанна, послезавтра у тебя трудный день. Собери все свои силы, которые тебе с такой щедростью отпустил Господь Бог, и смиренно предстань перед своими судьями… Ты будешь вести себя как полагается, Жанна?
– Я постараюсь, – тихо проговорила она.
Пьер Кошон перекрестил ее.
– Вот и хорошо. А теперь отдыхай, отдыхай… Я распоряжусь, чтобы лишний раз никто не донимал тебя.
…Когда дверь за ним закрылась, Кошон облегченно выдохнул. Покачав головой, отыскал в складках своей одежды еще один платок и вытер им вспотевший лоб. Прошептал короткую молитву и перекрестился. И только потом быстро засеменил по коридору.
Заседанию 3 марта суждено было стать последним публичным допросом Жанны. Но утром, когда капелла Буврёя наполнялась английскими аристократами, военными и прелатами, когда в зал вводили Жанну, об этом еще никто не знал.
Богословы видели, что на прошлом заседании они заставили Жанну дрогнуть. Она храбрилась и держалась по-рыцарски, но они успели ранить ее. За эти два дня, под предводительством Жана Бопера и Тома де Курселя, они решили нанести еще один удар, на этот раз – смертельный. Так предполагали они. Каждый из них был ректором Сорбонны, каждый собаку съел в вопросах теологии. Разве девчонке тягаться с ними? Нет!
– Ты говоришь нам, что если бы не милость Божья, ты бы ничего не смогла совершить. Это так?
– Да, господа, это так. И я уже устала об этом повторять.
Богословы заговорщицки улыбались.
– Значит, ты смело утверждаешь, что в милости у Бога, не так ли?
Пьер Кошон навострил слух – коварнейший вопрос! Если Жанна скажет «да», ее обвинят в гордыне, и это будет ее приговором, скажет «нет», сама перечеркнет влияние Господа на все свои поступки. И тем самым вынесет себе тот же приговор: «Виновна!».