– Если ты рыцарь, назови свое имя и сдавайся! – выкрикнул Бедфорд. – Я сохраню тебе жизнь!
Еще двое товарищей предводителя разбойников упали, сраженные английскими мечами, прежде, чем тот выкрикнул:
– Я рыцарь, и мы сдаемся!
На оставшихся разбойников уже целили оружие с десяток англичан, но разделаться с ними они не успели. Подняв меч, сверкнувший в лунном свете, лорд Бедфорд закричал громовым голосом:
– Остановитесь! Это мой приказ!
Англичане неохотно отступили – ослушаться Бедфорда не посмел бы никто. Рыцарь в дорогом доспехе и шлеме с забралом обернулся на товарищей.
– Приказываю сложить оружие! – приказал он. Трое рыцарей готовы были погибнуть, но не сдаться. – Мы не поможем ей мертвыми…
Он перехватил меч левой рукой в стальной перчатке, взяв его за окровавленное лезвие. Английские рыцари из охраны регента, все еще сжимая в руках оружие, разъехались в стороны. Предводитель разбойников тронул коня и, подъехав к лорду Бедфорду, протянул ему меч. И когда тот взял его за рукоять, предводитель снял с головы шлем и тряхнул взмокшей головой.
– Меня зовут Жан Потон де Ксентрай, я рыцарь, – сказал он.
– Ксентрай? – нахмурился регент. – Да вы, кажется, один из первых капитанов Карла Валуа?
– Он тот самый де Ксентрай, который обезобразил лицо моего родного брата – Жана, – за спинами разводящих в стороны лошадей англичан сказал кто-то.
– Слава Богу, Луи, вы здесь, – обернулся к рыцарю лорд Бедфорд. – А то я уже стал беспокоиться, что вы непростительно отстали!
Снимая шлем, вперед выехал Луи Люксембург, с ног до головы закованный в броню, в черном плаще. Епископу Теруанскому, первому из советников, Бедфорд и поручил следовать за ним с большим отрядом.
– Вы оказались правы, Луи, – кивнул лорд Бедфорд. – Нас ожидали.
Англичанин и люксембуржец, оба взглянули в лицо французу.
– Надеялись взять меня в плен? – спросил регент. – И потребовать за меня Жанну? Ничего не скажу, план хорош!
Луи Люксембург усмехнулся:
– Но на всякого хитреца найдется хитрец почище, капитан.
Потон де Ксентрай молчал, гордо подняв голову. Враги перехитрили его, и с этим приходилось мириться. Несомненно это было предательство…
Неожиданно круг всадников дрогнул. Четверо английских бойцов вытащили к лорду Бедфорду упирающегося человека. Его бригандина была разрублена в нескольких местах, лицо – окровавлено, глаза горели непримиримой ненавистью к удачливому победителю.
– Мы взяли его, милорд, – сказал оруженосец Бедфорду. – Едва не ушел в лес. Он убил еще пятерых наших, прежде чем попасться!
– Как твое имя? – спросил регент у кряжистого лучника.
Тот молчал, только яростно скалил зубы.
– Как твое имя, стрелок? Или я не достоин его услышать?
– Ричард, милорд, – зло сказал тот.
– Ты… шотландец?
Лучник засмеялся.
– Говори же…
– Да, я шотландец, милорд.
Бедфорд усмехнулся:
– Я так и подумал. Англичане – злы, но вы, шотландцы, злее во сто крат. – Он вытер о край плаща, протянутого ему, лезвие двуручного меча. – Вы неисправимы, поэтому я вешаю вас при первом удобном случае… Что ж, капитан де Ксентрай, и вы, господа, – он обращался к трем пленным французам, – следуйте за нами. Мы торопимся в Париж и надеемся с рассветом быть там. А этого, – он кивнул на шотландского лучника, – повесить на суку. Здесь же и сейчас.
Потон де Ксентрай метнул взгляд на Ричарда, затем на Бедфорда.
– Милорд, я прошу вас!
– Ни слова больше, рыцарь! – рявкнул регент. – Именно так я поступаю со всеми шотландскими собаками. Что до вас, то вы – мой пленник, поэтому смиритесь. Думайте о своей жизни!
– Не просите за меня, сир де Ксентрай! – крикнул Ричард, которого уже волокли к дереву. – Я – шотландец!
Лорд Бедфорд усмехнулся:
– О том и речь!
Ричарда повалили на землю у дерева, скрутили руки и ноги веревками, чтобы сбить его сопротивление. Набросили на шею петлю и перекинули веревку через сук, привязав конец в седлу крепкой лошади. Англичане, ненавидевшие своих соседей по острову, улюлюкали. Всадник двинул лошадь вперед.
– Гореть тебе в аду, Бедфорд! – прохрипел Ричард, перебирая ногами по земле. Его уже медленно тащили вверх, а он еще сопротивлялся. – Будь проклят!
– Я слышал это много раз, шотландец! – откликнулся регент. – Пришпорь коня, солдат!
Английский всадник ударил шпорами по бокам своего коня, и тот рванул вперед. Тело Ричарда взметнулось вверх, он почти задел головой сук. Шея от рывка не сломалась – это был настоящий бык, и он еще немного бился там, наверху, извивался и дергался, а потом затих.
– Кончено, – сказал Луи Люксембург. – Вы можете отправляться в путь, милорд.
Всадник рассек мечом веревку, и тело Ричарда грузно упало на землю.
– Распорядитесь, Луи, чтобы собрали наших раненых и похоронили убитых, – сказал Бедфорд, все еще глядя на черный сук, клыком читавшийся на фоне ночного синего неба. – Раненых французов пусть прикончат – это наемники, они ничего не стоят.
Часть пятая. Скала
«Привели ее из замка. Лицо ее было закрыто. Согласно донесению видевших ее, ее подвели к месту, где уже было все готово, чтобы зажечь огонь»
Целую неделю Жанна томилась в ожидании нового публичного допроса. Но кольцо из волков, лязгающих зубами, оказалось ею разорвано.
10 марта судилище продолжилось, но при закрытых дверях – в камере Жанны. Его возглавил опытный, но незлобивый богослов Ла Фонтен, старый товарищ Кошона. «Попробуйте теперь вы пободаться с ней», – сказал коллеге епископ Бове, сослался на простуду и «слег» в доме архиепископа Руанского.
Теперь судей, рассевшихся вокруг клетки на стулья, кутавшихся в шубы, занимали исключительно вопросы теологии. И больше другого волновало отношение Жанны к «церкви воинствующей». Девушку сразу насторожило это понятие, для нее – новое. Она всегда считала, что церковь и Бог – едины. Так было для нее, но не для богословов-парижан. Для них церковь воинствующая – это церковь земная, та, которую представляли на этом свете они – теологи, клирики, инквизиция, наконец. А вот церковь торжествующая, которую Жанна принимала сердцем и умом, была в облаках. Она поднималась где-то невидимым оплотом, и там восседал Господь, и в окружении воинства ангелов повелевал всеми. Об этой церкви всегда грезила Жанна, ее превозносила в своих молитвах. И между ее судьями, обслуживающими интересы англичан, и церковью, торжествующей с самим Господом во главе, Жанне виделась такая же пропасть, как между землей и небом.
– Скажи нам, Жанна, согласна ли ты во всем покориться церкви воинствующей, то есть господину нашему папе, кардиналам, архиепископам, епископам и другим прелатам церкви? – взяв слово, грозно спрашивал у нее Жан Бопер.
– Я покорюсь церкви воинствующей, лишь бы она не повелела мне сделать невозможное. Но если мне придется выбирать между Господом моим и этой церковью, я выберу Господа.
«А значит – свои голоса, видения, свою гордыню!» – потирали руки многие из ее судей. Но только не Ла Фонтен. Неожиданно для себя он проникся уважением и даже симпатией к юной, но несгибаемой воительнице.
– Если ты хочешь присутствовать на мессе и причаститься святых даров на Пасху, – на одном из допросов сказал он ей, – ты должна сменить мужское платье на женское. Ты готова это выполнить, Жанна?
Девушка была в крайней степени подавлена. Эти долгие месяцы, заточенная в камеру и клетку, она сидела на цепи, как собака, над ней издевались, ее унижали. И еще – допрашивали. Ей казалось, что от нескончаемых визитов в ее камеру всех этих людей, их вопросов, часто – одних и тех же, она сходит с ума. Все, что осталось от ее прежней воли, подчас – жажды борьбы, искрометных ответов, – простое и бесхитростное упорство. Только упорство, и оно было подобно скале, о которую разбиваются штормовые волны.
– Дайте мне женское платье, мессир, чтобы я могла вернуться в дом, где я выросла, и я возьму его. – Дни мытарств изменили ее требования. – Только так я возьму его!
Ее ответ даст повод Жану Боперу и Тома де Курселю повторять по дороге в гостиницу: «Преступление налицо, метр Бопер!» – «Воистину налицо, мэтр де Курсель!» – «Она упорно не желает снять богомерзкий костюм, мэтр Бопер!» – «Какая удача, мэтр де Курсель!» А едва добравшись до письменного стола в своей гостинице, они немедленно возьмутся за перо и чернила:
«Названная женщина утверждает, – напишет Тома де Курсель к обвинительному заключению, – что она надела, носила и продолжает носить мужской костюм по приказу и воле Бога…»
Старый клещ Жан Бопер, стоя рядом, будет многозначительно кивать головой.
«Она заявляет также, что Господу было угодно, чтобы она надела короткий плащ, шапку, куртку, кальсоны и штаны со многими шнурками, а ее волосы были бы подстрижены в кружок над ушами и чтобы она не имела на своем теле ничего, что говорило бы о ее поле, кроме того, что дано ей природой, – будет скрипеть гусиным пером молодой богослов. – Она отвергла кроткие просьбы и предложения переодеться в женское платье, заявив, что скорее умрет, нежели расстанется с мужской одеждой…»
25 марта, в воскресенье, после очередного длительного допроса Ла Фонтен, который казался очень уставшим, спросил у заключенной:
– Хорошо, Жанна, а теперь скажи: почему ты, а не кто-нибудь другой? Ты понимаешь, о чем я?
– Да… Богу было угодно так проявить свою волю. Грозные рыцари с обеих сторон могли еще сто лет сражаться друг с другом, и не было бы этому конца. Но если простая дева, не сильнее любой другой, сумела победить целые армии врагов, значит, дело, за которое она воюет, правое. Значит, ее король должен править Францией. Это же так просто, мессир…
Ла Фонтен заглянул в ее глаза. О том, что он там увидел, он никогда бы и никому не рассказал. Все, что он сделал, так это постарался как можно скорее прогнать пробежавшую по его губам печальную улыбку.