— Вот это и есть наш мир. Им движет любовь. Все остальное от лукавого. — Как тут было не согласиться.
Мы часто ходили в музеи. Доррит рассказывала мне об античной культуре, учила воспринимать искусство мастеров эпохи Возрождения. Она первой открыла мне мир Леонардо да Винчи, Микеланджело, Караваджо, великих голландцев Рембрандта, Рубенса, Ван Дейка. Во время частых прогулок по городу, особенно в Швабинге, этом Монпарнасе Мюнхена, держа меня за руку, Доррит раскрывала передо мной богатейший архитектурный мир. Она неустанно повторяла, что в мире нет города, подобного Мюнхену, где счастливо и так многообразно переплелись все архитектурные стили: от готики и романтизма до ампира, классицизма и современной эклектики. И хотя многие здания города стояли обветшавшими, с облупившейся штукатуркой (за годы войны и послевоенного кризиса их никто не приводил в порядок), Мюнхен был прекрасен!
Однажды в воскресенье Доррит повела меня на выставку популярного немецкого художника Вильгельма Функа, которая проходила в салоне при его мастерской. Почитателями его таланта были представители высшего света Баварии, в том числе и люди круга принца Хенкель-Доннерсмарка, к которым принадлежал отец Доррит. Работы Функа мне не понравились. Но сама обстановка роскошного салона с изысканной мебелью в стиле ренессанс с гобеленами, аристократическая публика, блеск женских нарядов и драгоценных камней, шампанское, фрукты, дорогие сигары и непринужденные беседы вызвали во мне чувство причастности к какому-то другому, совершенно незнакомому миру. Мы с Доррит оказались самой молодой парой и держались несколько скованно. Подошел профессор Шаубе, отец Доррит, и сказал, что хочет представить нас неким господам. Каково же было мое удивление, когда этими господами оказались Мильх и мой директор Ангермунд. Мильх, не протянув руки, просто обнял меня, а затем поцеловал руку Доррит. Изумление выразилось на лицах Ангермунда и профессора Шаубе.
— Господа! — Громко, чтобы слышали все, сказал Мильх. — Разрешите представить героя войны, одного из лучших летчиков Германии и надежду будущих воздушных сил страны Ганса Баура. — За тебя, дорогой Ганс — Пустельга! За прелестную дочь профессора Шаубе! За Германию! — Мильх высоко поднял бокал с шампанским и залпом выпил.
Ангермунд, Шаубе, а затем все остальные, в том числе и хозяин салона Функ, стали дружно с нами чокаться. Моя прекрасная Доррит сияла. Я был счастлив.
Через три дня Ангермунд пригласил меня в свой кабинет и поздравил с присвоением мне звания летчика гражданской авиации первого класса. Отныне моя зарплата практически удваивалась. В этот же день я сделал предложение Доррит…
Берлин. 4 мая 1945 года
Савельев нашел подполковника Кирпиченко на первом этаже полуразрушенного двухэтажного особняка, входившего в комплекс правительственных зданий на Вильгельмштрассе. В фойе столпотворение. Советские, американские, британские, французские военные фоторепортеры, освещая довольно темное помещение вспышками фотокамер, толкали друг друга, двигаясь вокруг чего-то большого, лежавшего на полу. Кирпиченко в кителе со всеми наградами, давал интервью журналистам. Он явно страдал. Как только подполковник увидел приближавшегося Савельева, радостно помахал ему рукой и, бесцеремонно прервав беседу с журналистами, направился навстречу майору.
— Саня! Здорово. Ну, где тебя черти носят?
— В госпитале для военнопленных был.
Кирпиченко, похоже, не слушая Савельева, взял майора за рукав гимнастерки и, еще возбужденный, потащил в глубь коридора.
— Осечка, понимаешь, у нас тут вышла. Мои бойцы обнаружили сегодня труп мужика. Ну, точь-в-точь Гитлер. Пока его тащили к машине, проходивший мимо начштаба стрелкового полка увидел, обрадовался и тут же доложил комдиву. Тот — в штаб корпуса, а штабные — журналистам. Через два часа вся эта орава приехала.
Офицеры заметили, что корреспонденты их обнаружили, и гурьбой направляются к ним. Кирпиченко, словно затравленный зверь, увлекая Савельева за собой, быстро удалился в боковую дверь, на ходу приказав бойцу охраны:
— Никого не пускать.
— Так это Гитлер или не Гитлер? — еле сдерживая улыбку, спросил Савельев.
— Это не Гитлер, Саша. Слава богу, что мы вчера в лазарете рейхсканцелярии задержали эсесовца Хабермана, входившего в личную охрану Гитлера. В штатское был одет, гад. И еще двух сестер лазарета. Так вот они все втроем утверждают, что это некто Густав Велер. Он в сороковом году вместе с еще пятью двойниками Гитлера был взят на службу в гестапо в интересах обеспечения безопасности фюрера. Однако Велер пил по-черному и стал болтать лишнее. Вначале его гестаповцы пытались приструнить, а затем просто упрятали в психушку. Когда наши войска вошли в Берлин, он оттуда сбежал и продолжал шляться по городу, призывая граждан дать отпор Красной армии. Похоже, его кто-то из немцев и шлепнул. Мои ребята побывали у него на квартире в Гатове и нашли его паспорт и историю болезни, которую он выкрал в психиатрической лечебнице. Рапорт Грабину я уже отправил. Как у тебя дела?
— В госпитале находится личный пилот Гитлера Ганс Баур. У него тяжелое ранение в ногу. Показания я начал снимать, но до конца не успел. По всей видимости, он входил в ту группу высших чинов, которая прорвалась из рейхсканцелярии. Его бы надо за нами оставить.
— Как это сделать, скажи мне? Район не нашей армии. Да наверняка его уже оформили или сегодня оформят за хозяйством ГУПВИ НКВД. Ты вот что. Постарайся аккуратненько с ним еще поработать. Покачай его. Да допроси-ка еще раз Хабермана и медсестер из лазарета фюрербункера.
Унтерштурмфюрер СС Эрих Хаберман, входивший, как и ранее допрошенный Менгесхаузен, в подразделение личной охраны фюрера, подчинявшееся непосредственно группенфюреру СС Раттенхуберу, ничего нового о Гитлере не сказал. Он знал о его смерти со слов своих товарищей, в том числе того же Менгесхаузена, адъютанта Гитлера Гюнше и Раттенхубера. Однако Хаберман сообщил, что первого мая у одной из сестер лазарета он видел медальон матери фюрера и золотой партийный значок Гитлера.
Допрашиваемая чуть позже Элизабета Линдхорст оказалась той самой медсестрой. Она ничего не скрывала. Выложила на стол перед Савельевым завернутые в носовой платок медальон, партийный значок, золотые карманные часы Гитлера, его Железный крест 1914 года и серебряный значок за ранение в виде овального щита, обрамленного лавровыми ветвями, в центре которого располагались скрещенные мечи и наложенная на них германская каска. Савельев спросил испуганную, болезненного вида женщину:
— Откуда у вас эти вещи? Вам их вручил Гитлер? Когда и при каких обстоятельствах?
— Нет, что вы, господин майор. Первого мая я проходила мимо апартаментов фюрера и увидела у входной двери группенфюрера СС Раттенхубера, о чем-то взволнованно разговаривавшего с доктором Хаазе и рейхсляйтером Борманом. Из кабинета вышел рейхсминистр Геббельс с небольшой коробкой. Увидев меня, он попросил остановиться и сказал:
— Фрау Линдхорст. Фюрер покинул нас. Необходимо сохранить память о нем. — Он вынул из коробки эти вещи и показал всем стоящим рядом. Нам это сделать, скорее всего, не удастся. Прошу вас, возьмите и сохраните.
— Я взяла и ушла. А что с этими вещами делать, я не знала.
— Вы хотите сказать, что будь в тот момент на вашем месте другой человек, Геббельс передал бы ему коробку?
— Я не могу ответить на ваш вопрос, господин майор. Я просто ничего не знаю.
Другая задержанная медсестра Эрна Флегель дословно повторила показания Линдхорст, подтвердив факт смерти Гитлера и Евы Браун. Допрошенные вслед за ней служащие из персонала рейхсканцелярии в один голос утверждали о гибели Гитлера 30 апреля. Распахнулась дверь, и старшина Кухаренко с порога выкрикнул:
— Товарищ майор! Нашли его, биса! Бегом! Побачим!
Кирпиченко с Савельевым побежали за старшиной. По длинным коридорам имперской канцелярии, переходам, спускам и подъемам фюрербункера, многие из которых были серьезно повреждены артиллерийским огнем и взрывами гранат, они, наконец, добрались до уже известной им двери в сад имперской канцелярии. Во дворе было светло и свежо. Ветер гонял обгоревшие листы бумаги, свалявшийся сухой мусор, терзал разбитые фанерные ящики, многоголосо свистел в дырках простреленных металлических листов обвалившейся кровли. Во дворе стояли рядовые Олейник, Сероух и Чураков из взвода отдела контрразведки 79-го стрелкового корпуса вместе со своим командиром старшим лейтенантом Панасовым. Увидев свое непосредственное начальство в лице подполковника Кирпиченко и хорошо им знакомого майора Савельева, все подтянулись. Подполковник кивнул в сторону Панасова:
— Докладывай.
— Товарищ подполковник! — Старший лейтенант пытался перекричать противно воющий ветер. — Мы с бойцами выполняли ваш приказ по сбору документов, находящихся в рейхсканцелярии и в бункере Гитлера. Не сортируя документы, мы их складывали в фанерные ящики, которые вместе с офицерами отдела и переводчиками опломбировали и выносили наверх.
— Короче, Панасов. Я свой приказ помню, — оборвал его Кирпиченко.
— Извините, товарищ подполковник. Так вот, когда ящики закончились, мы с бойцами пошли во двор. Тут Чураков и говорит…
— Чураков! Продолжай. — Подполковник впился глазами в невысокого роста, щуплого солдата, стоявшего по стойке «смирно» и державшего у ноги вместо карабина лопату.
— Я товарищ, подполковник, это самое, сразу обратил внимание на ту воронку. — Он указал рукой на неглубокую воронку от бомбы в метре от входной двери. — Земля в ней, ну, это самое, мне показалась уж больно рыхлой и мягкой. Будто кто в ней, понимаешь, ковырялся лопатой. Смотрю, это самое, а в ней фаустпатрон неиспользованный валяется, да еще что-то торчит вроде конца серого байкового одеяла, какими, понимаешь, фрицевские офицеры укрываются. Я с разрешения товарища старшего лейтенанта взял у саперов лопату и спрыгнул, понимаешь, в воронку, вынул фаустпатрон. А там, понимаешь, такое дело! Ну, в общем, перепугался я, товарищ подполковник. Спрыгнул то я на что-то мягкое. Начали мы с Олейником и Сероухом раскапывать. А земли то, это самое, сверху чуточку всего. А под ней обгоревшее серое одеяло. Развернули мы его и ахнули. В воронке, понимаешь, полуобгоревшие трупы мужчины и женщины. — Солдат замолчал и вопросительно посмотрел на своего командира. Продолжил Панасов: