, что пленный соображает, как строить свои ответы. Он понимал, что Баур — крепкий орешек. Других и не могло быть в окружении Гитлера. Все, что он ранее говорил, применительно к главному объекту расследования представляло собой пока что словесную шелуху. Если Гитлер бежал, его ближайшие соратники, оставшиеся в бункере после 30 апреля, безусловно, могли сознательно играть роль отвлекающей приманки в хорошо написанном сценарии берлинского спектакля. Баур мог быть одним из тех, кто прикрывал бегство Гитлера своим жертвенным поведением. Тогда нужно попытаться поблефовать, используя крупицы сведений, почерпнутых из допросов немцев, задержанных как в фюрербункере, так и в других местах Берлина.
— Прошу также иметь в виду, что показания дали задержанные нами Раттенхубер, Монке, адмирал Фосс, штурмбаннфюреры Линге и Гюнше, секретарши Гитлера, врачи госпиталя рейхсканцелярии и многие другие. Нас, Баур, интересуют факты, а не домыслы. Любые неточности, ошибки в ваших показаниях, противоречия с показаниями других задержанных могут трактоваться как стремление запутать следствие.
Баур был удивлен знанием русской контрразведкой таких деталей. «Ведь использование кличек было принято в узком кругу партийных бонз и высших должностных лиц Рейха. Либо русская разведка эффективно работала, либо кто-то из упомянутых майором задержанных давал откровенные показания». Он пытался найти правильную линию поведения с офицерами-контрразведчиками. «Делать это нужно было быстро. Во-первых, боль скоро вновь помутит сознание, и неизвестно, что я наговорю. Во-вторых, моя дальнейшая судьба, скорее всего, напрямую зависит от линии моего поведения, даже сотрудничества с органами контрразведки. Я хорошо знаю, что фельдмаршал Паулюс, сотрудничая с русскими, обеспечил себе комфортные условия в плену. Да, что, собственно говоря, секретного я могу выдать, коль Рейха и фюрера уже нет?»
Баур принял для себя окончательное решение говорить русским все, что он знает. Не знал он только того, зачем русским необходимо такое сложное расследование установления факта смерти фюрера. Не ведал он, как и другие взятые в плен немецкие генералы, что судьба их решалась вовсе не в ходе допросов в военной контрразведке Смерш, а в далекой и пугающей их Москве. Именно там разворачивалась жестокая схватка за власть, за близость к Сталину между двумя самыми влиятельными, самыми коварными, самыми жестокими руководителями советских спецслужб, Берией и Абакумовым. Савельев тоже не сознавал, что и он, и его подчиненные, все офицеры контрразведки, задействованные в операции по поиску Гитлера, были только расходным материалом в битве этих гигантов чекистской работы.
Воспоминания счастливого человека
В июле 1926 года я налетал триста тысяч километров. В Мюнхене кабину моего самолета украсили цветами, а в Вене подарили лавровый венок. Утренние газеты Германии, Австрии и Швейцарии напечатали мое фото в рекламном коллаже Люфтганзы: «Наши пилоты — герои! 300 тысяч километров без аварий. Летайте самолетами Люфтганзы. Экономьте время и деньги!» Через год, в сентябре двадцать седьмого, когда мой налет составил уже 400 тысяч, руководство авиакомпании вручило мне золотую булавку в виде парящего орла. Это была моя первая награда в мирное время.
Однажды, после возвращения из Цюриха, это было в августе двадцать шестого года, дежурный по аэродрому передал мне письмо от Эрнста Удета, которого я хорошо знал по минувшей мировой войны и совместной работе в «Аэро-Ллойде». Он тоже летал по маршруту Мюнхен — Вена. Удет являлся прославленным летчиком-истребителем. К концу войны он сбил 62 самолета противника и стал самым результативным из оставшихся в живых пилотов-асов. Как и я, Удет начал летать, будучи обер-ефрейтором, а войну закончил обер-лейтенантом. Его наградили Железным крестом 2-го и 1-го класса, Рыцарским крестом ордена Дома Гогенцоллернов, престижным орденом за военные заслуги «Pour le Merite». Он воевал в знаменитом авиационном полку героя войны Манфреда фон Рихтгофена, командовал эскадрильей. После гибели фон Рихтгофена и заменившего его В. Рейнгарта Удета прочили на пост командира полка. Однако выбрали Г. Геринга. Но Удет не обиделся, а стал одним из самых преданных и верных друзей Гернга. После войны он поработал автомехаником в Мюнхене, создал собственную фирму по производству легких спортивных самолетов, а в 1925 году уехал в Бразилию. По рассказам коллег, он исколесил полмира, в качестве летчика нанимался на работу в десятки международных фирм, даже снялся в нескольких фильмах в Голливуде. Это был жизнерадостный и веселый парень, говорун, гуляка и повеса. Однако этого замечательного пилота и, в общем, неплохого парня, губило пристрастие к выпивке и, как позже стало известно, наркотикам.
Я сразу позвонил Удету, и мы договорились о встрече. Он принял меня в своем рабочем кабинете как старого и доброго друга. Мы пили шотландский виски, говорили об авиации, вспоминали боевых соратников, ругали правительство. Удет предложил мне краткосрочный и очень выгодный контракт. Необходимо было перегнать десяток маленьких скоростных самолетов «Фламинго», изготовленных на заводе Удета в Раммерсдорфе и проданных Венгрии в качестве учебных и разведывательных машин, в Штайнамангер. Все пилоты, к которым обращался Удет, отказались, так как не знали этого маршрута. Я знал и сразу согласился. Взяв десятидневный отпуск за свой счет, я перегнал эти машины и получил от этого не только крупное денежное вознаграждение, но и профессиональное удовлетворение. Самолеты «Фламинго» были незаменимыми спортивными и учебными машинами. Простые и послушные в управлении, легкие, экономичные, надежные, исключительно маневренные, они позволяли вытворять чудеса высшего пилотажа. Когда перед венгерскими военными пилотами я сделал бочку и мертвую петлю, показав на что способны эти машины, обычно сдержанные в общении, они вытащили меня из кабины и стали подбрасывать на руках, проявляя восхищение самолетом и мастерством германского летчика.
В 1927 году «Люфтганза» стала приобретать у фирмы «Рорбах» новые, более современные самолеты «Роланд-1». Как и «Юнкерс G-24», это был трехмоторный цельнометаллический моноплан с большими крыльями, который брал на борт девять пассажиров и трех членов экипажа. Но эта машина быстрее набирала высоту и развивала более высокую скорость. Пилот располагался в носу самолета, что создавало условия для прекрасного обзора. Пассажирам также ничто не мешало вести наблюдение в иллюминаторы, так как крылья крепились в верхней части корпуса. Я летал на этой надежной и комфортабельной машине по маршруту Мюнхен — Вена — Женева почти шесть лет. С «Роландом», или «Рорбахом», как его обычно именовали пилоты, у меня связано одно необычное приключение, достойное упоминания.
Летом двадцать седьмого года в Австрии произошли почти, что революционные события. Началось с того, что в конце января монархистски настроенные ветераны-фронтовики застрелили в бургенландском пограничном городке Шаттендорф участников антиправительственной демонстрации сорокалетнего социал-демократа Матиаса Чмарица и девятилетнего школьника Иозефа Грессинга. Суд присяжных оправдал убийц. Возмущенные рабочие Вены 15 июля объявили забастовку, а вооруженные отряды шуцбунда[17] штурмом взяли и подожгли Дворец юстиции, полицейские участки, строили баррикады. Три дня рабочие, руководимые социал-демократами и коммунистами, и шуцбундовцы вели ожесточенные бои с войсками и полицией. Вена осталась без почтовой связи. Не работал транспорт, в том числе железнодорожный. Рейсы самолетов Люфтганзы поддерживали тонкие нити, связывающие столицу Австрии с миром. Нам приходилось по нескольку раз в день летать из Мюнхена в Вену, доставляя почту, продукты и другие грузы.
Как-то директор аэропорта в Вене попросил меня срочно доставить в Зальцбург очень важных пассажиров. Я согласился, хотя и знал, что аэродром там был неважный. Прибыв в Зальцбург и высадив пассажиров, я тут же развернулся и начал разбег. Но самолет не взлетал. Пробежав еще метров двести, машина с большим трудом оторвалась от земли, и тут мы обнаружили, что ее хвост сильно перегружен. Мы с бортмехаником ничего не могли понять. Я стал набирать высоту, а затем сделал разворот над летным полем. Нашему взору предстала весьма странная картина. По аэродрому бегало множество людей. Они махали нам руками, платками, шляпами. В небо взвилось несколько разноцветных сигнальных ракет. Я посоветовался с радистом и бортмехаником, которые считали, что люди призывали нас сесть, а затем повел самолет на посадку. Каково же было наше удивление, когда на аэродроме мы выбрались из кабины и обнаружили человека, лежавшего на хвосте самолета и мертвой хваткой вцепившегося в него руками. Молодой парень таким способом решил заработать известность и надеялся после этого трюка устроиться каскадером в одну из венских кинофирм. Мы пытались ему объяснить, что своим безрассудным поступком он поставил под угрозу не только свою жизнь, но и жизни членов экипажа. Но, как нам показалось, это было пустым занятием. Парень был явно не в себе.
В августе мы с Доррит провели недельный отпуск в Париже. Представительство «Люфтганзы» во Франции снимало для своих летчиков, выполнявших регулярные рейсы в Париж, квартиру в квартале Сен-Жермен. Мы с благодарностью согласились с предложением руководства компании воспользоваться ею. Доррит впервые в жизни летела самолетом. Она страшно волновалась, и весь рейс тихая и бледная крепко держала меня за руку. Квартира с прекрасной ванной и душем, пока еще таким редким в Мюнхене, нам понравилась. Из окон была видна самая старая церковь Парижа Сен-Жермен-де-Пре. Доррит распаковала наши вещи и сразу вступила в права гида. В Париже она была впервые, но я видел, как она увлеченно готовилась к поездке, перечитывая вечерами старые путеводители и книги по архитектуре Парижа. Доррит обратила мое внимание на то, что в церкви похоронены Декарт и польский король Ян-Казимир.
Прощаясь с нами в Мюнхене, мама и Мария давали Доррит последние наставления о необходимых покупках одежды и парфюмерии, а мой тесть на трех листах составил список книг по гинекологии и фармакологии, которые мы наверняка, по его мнению, купим в Париже. Честно говоря, мы с Доррит почти сразу обо всем забыли.