Неделя в Париже! Мог ли я мечтать об этом? Париж закружил нас, наполнил каким-то необычайным духом раскрепощенности, радостной суеты. Он, щедро раскинув перед нами широту своих ярких площадей и улиц, лаская мягким теплом августовского солнца, как будто говорил: «Забудьте обо всем. Сейчас есть только я и вы. Радуйтесь и наслаждайтесь мною. Любите друг друга». И мы наслаждались. И мы любили друг друга. Мы были молоды и счастливы.
Как прилежные и искренне любопытные туристы, мы осмотрели Нотр-Дам, Триумфальную арку, Эйфелеву башню, Собор Инвалидов с гробницами Наполеона Бонапарта его братьев Жозефа и Жерома, Люксембургский и Бурбонский дворцы, резиденцию кардинала Ришелье Пале-Рояль, дворец Тюильри на Елисейских полях. Держась за руки, словно пылкие любовники, гуляли вдоль Сены в сквере Вер-Галан[18], в сказочном Люксембургском саду, в Латинском квартале, по живописным улочкам квартала Сен-Жермен. Нас, избалованных неповторимой архитектурой Мюнхена, поразили кричащей красотой строения и скульптуры площадей Нации, Республики, Звезды, Пирамид, Шатле, Побед, Согласия. Особенно удивил по виду античный храм в центре Парижа. Им оказалась церковь Святой Марии Магдалины, построенная в 1814 году по распоряжению Наполеона. От нее открывался прекрасный вид на улицу Рояль и площадь Согласия с египетским обелиском из Луксора.
В музее Д’Орсэ Доррит знакомила меня с творчеством импрессионистов и постимпрессионистов. По правде сказать, я не всегда понимал ее восторгов от творений Ренуара, Моне или Тулуз-Лотрека. Но некоторые работы мне очень понравились. Особенно картины Камиля Писсарро «Красные крыши» и Поля Сезанна «Натюрморт с луком». Доррит смеялась и обзывала меня неисправимым швабским реалистом, который не желает, хоть чуть-чуть, напрячь свое воображение.
В Пантеоне мы осмотрели гробницы Жана-Жака Руссо, Вольтера, Мирабо, Карно, Виктора Гюго, Эмиля Золя. На южной стороне Марсового поля расположено здание Военной школы, построенное по инициативе мадам де Помпадур. Я узнал, что в 1785 году из школы был выпущен младшим лейтенантом артиллерии Наполеон Бонапарт.
Целый день мы посвятили Лувру. Доррит сразу поставила условие: в связи с тем, что Лувр невозможно осмотреть и за год, с искусством Месопотамии, Персии и античности придется знакомиться в следующий наш приезд. Вначале я расстроился, но вскоре понял, как она была права. В Лувр нужно приходить и наслаждаться работами Леонарда да Винчи отдельно от шедевров Рубенса, Ван Дейка и Мемлинга. Можно часами любоваться портретами Франсиско Гойи, написанными им для королевского двора. Но тогда совершенно не хватит времени на гениальные работы бонапартистов Давида и Жерико, революционера Делакруа, светлого и жизнерадостного Фрагонара, спокойных и милых Коро и Шардена.
Мы выбрались из музея вечером уставшие, голодные, но счастливые. Когда мы сидели с Доррит за ужином в летнем кафе близ нашего дома, она спросила:
— Ганс! Почему ты не ешь? О чем ты задумался?
Я постарался ответить, но не был уверен, что правильно оформил свои мысли, родившиеся под воздействием увиденного:
— Мне кажется, что Париж более человечен, более гуманен и светел, менее консервативен, нежели Мюнхен, Нюрнберг и другие германские города. И даже по сравнению с Веной. Здесь легко и свободно дышится. Меня все время сопровождает приподнятое, даже праздничное настроение. Но жить бы в Париже я не смог.
— Почему? — удивленно вскинула брови Доррит.
— Здесь нельзя работать. Тут можно только отдыхать и наслаждаться всем тем, что собрано веками со всего мира. А я, как ты хорошо знаешь, человек дела, и меня немного раздражают бесцельно слоняющиеся массы народа, эти французы, вечно сидящие в кафе и ресторанах, беспрерывно пьющие вино и кофе и разглагольствующие о всяких пустяках. Для нас, проигравших войну, все это — непозволительная роскошь.
Доррит, тонко почувствовав изменение в моем настроении, как можно мягче пыталась меня успокоить:
— Ты просто устал, милый. Ведь мы сегодня много и долго работали. Процесс познания гуманитарных наук и искусств тернист и труден. Завтра мы сменим занятие и пойдем с тобой в Большой дворец на выставку легковых автомашин. Полагаю, тебе очень понравится. — Она погладила меня по руке и продолжила: — Мне думается, нам, немцам, необходимо избавляться от комплекса проигравшего, обид побежденных. Ты же видишь, французы не питают к нам никаких враждебных чувств, не относятся с высокомерием победителя, не унижают нас.
Я не во всем был согласен с Доррит, но спорить не стал. Я ее очень любил, дорожил ею, был ей за все благодарен. В этот момент мне вдруг показалось, что на меня глядят другие глаза Доррит. В них промелькнуло что-то незнакомое, что-то тревожное. Но, видимо, просто показалось.
В предпоследний день нашего пребывания мы отправились за покупками на знаменитую Риволи. Когда Доррит покупала очередные платье, блузку, чулки, крем или духи, скорчив виноватую и смешную рожицу, я был просто счастлив. Оставив многочисленные покупки в квартире, мы выпили в бистро по чашке прекрасного кофе, съели хрустящие ароматные круассаны и отправились на Монмартр вдохнуть напоследок воздух Парижа и полюбоваться базиликой Сакре-Кер на самой вершине холма. Возвращаясь назад, мы спускались по широкой лестнице на площадь Святого Петра. Доррит внезапно стало плохо. Она мгновенно побледнела и упала мне на руки в глубоком обмороке. Кто-то из французов вызвал карету скорой помощи. Врач с санитарами прибыли довольно быстро. Доррит уложили на носилки, и машина, включив сирену, помчалась по парижским улицам. В больнице ей сделали внутривенное, потерли виски ватой, смоченной в нашатырном спирте. Она пришла в себя, испуганно огляделась по сторонам. Увидев меня, успокоилась и попыталась улыбнуться. Врачи ее долго осматривали, затем пригласили меня в кабинет и сказали, что у нее сильное переутомление. С туристами в Париже часто случается подобное. Они посоветовали после нашего возвращения сделать обследование и порекомендовали на какое-то время постельный режим. Я немного успокоился, вызвал такси, и мы с Доррит уехали.
В Мюнхене она совершенно оправилась. Ее серьезно обследовали в лучшей клинике города под контролем отца, но ничего не обнаружили. Мы не могли предположить, что в Париже началась самая драматичная часть нашей с Доррит жизни. Этой же осенью мы похоронили моего отца.
Берлин. 6 мая 1945 года
Баур прервал до неприличия затянувшуюся паузу:
— Это был «Мюллер-гестапо», господин майор. Генрих Мюллер, группенфюрер СС и начальник IV управления РСХА, или просто шеф гестапо. Там же были начальник службы безопасности фюрера группенфюрер СС Раттенхубер, представитель гросс-адмирала Дёница в ставке адмирал Фосс, рейхсюгендфюрер[19] Аксман, представитель Министерства иностранных дел в ставке, бригадефюрер СС Хевель, генерал Кребс, оберфюрер СС Альбрехт, адъютант Кребса майор Фрейтаг-Лорингхофен, заместитель Раттенхубера штандартенфюрер СС Хёйгль, личный врач фюрера оберштурмбаннфюрер СС Штумпфеггер, мой адъютант и второй пилот фюрера штандартенфюрер СС Бетц… — он вспоминал и называл новые имена. Не забыл офицеров охраны, адъютантов, секретарш, портных, денщиков, лакеев, поваров. Всего Савельев записал более пятидесяти фамилий и должностей.
— Вы никого не забыли?
— Ах, да, прошу прощения. Еще фрейнлен Ева Браун, вскоре ставшая фрау Гитлер. И некая баронесса Фаро, которую я не знал.
— Давайте, Баур, вернемся к событиям. Прошу кратко, но последовательно.
Бауру не нравилось, что сегодня русский майор ведет допрос жестче и, видимо, спешит. Он не знал, что у майора в запасе было только два дня, этот и завтрашний. Что после передислокации госпиталя в Познань все раненые поступят в эвакуационный госпиталь при лагере № 173 ГУПВИ НКВД СССР, и там ими будут заниматься уже следователи другого ведомства. Баур продолжил:
— Среди близкого окружения фюрера существовало мнение, что он ведет себя оптимистично и бодро не только потому, что хочет морально поддержать всех нас. Мы были уверены, что у фюрера есть главный козырь, который он вот-вот должен выбросить. Этим козырем, как мы полагали, будет использование всеразрушающего оружия: либо атомного, о разработке которого мы много слышали, либо лучевого. Несмотря на оптимизм фюрера и Геббельса, мы между собой обсуждали вопросы возможности бегства из Берлина. Такие разговоры велись либо за обеденным столом, либо в комнате отдыха. В них принимали участие генерал Йодль, Раттенхубер, адмирал фон Путкамер, статс-секретарь имперского Министерства пропаганды Дитрих и другие. При этом все утверждали, что фюрер в личных беседах с каждым не соглашался на бегство из Берлина. Однажды группенфюрер СС Герман Фегеляйн, муж Гретль, сестры Евы Браун, вышел от фюрера взбешенным. Увидев меня, он прокричал: «Этого твердолобого австрийца нельзя убедить! Все уговоры тщетны. Меня просто тошнит от такого упрямства». — Баур сделал паузу, стер полотенцем пот со лба. Сел поудобнее в постели.
— По собственной инициативе я постоянно держал в Берлине десять транспортных самолетов «Кондор»[20] и Ю-52[21] на случай, если фюрер переменит решение и согласится покинуть Берлин. Я лично занимался подготовкой еще трех самолетов Ю-290[22], которые при замене сидений на дополнительные бензобаки могли иметь дальность полета до 8000 км.
— Где находились эти самолеты? Насколько нам известно, союзники разбомбили все основные аэродромы вокруг Берлина. Каким же образом вам удавалось сохранить машины? — Савельев вспомнил, что на одном из совещаний у полковника Грабина представитель разведуправления фронта просил оперативников выяснить у задержанных немцев, имелись ли секретные аэродромы в Берлине.
— Мои самолеты располагались на аэродромах в Берлин-Гато