— Сможем лететь?
Все пассажиры глядели на меня с надеждой, что я отвечу «нет». Я сказал «да». Гитлер обрадовался. В Фюрте и Нюрнберге его ждали тысячные аудитории. При подходе к Фюрту ветер усилился до ураганного, и я с трудом удерживал машину, готовую в любой момент перевернуться. При нулевой видимости, в кромешной тьме идти приходилось вслепую, только по приборам. На аэродроме в Фюрте нам пришлось тросами закрепить самолет, чтобы его не опрокинул штормовой ветер.
После выступления в Фюрте Гитлер с коллегами отправился в Нюрнберг на машинах. Благо, что Фюрт считался пригородом Нюрнберга. Поздно вечером меня позвали к телефону дежурного диспетчера аэропорта. Звонил Шауб. Он сказал, что вся компания остается ночевать в Нюрнберге. Завтрашний вылет в Мангейм запланирован на полдень. Я отпустил бортинженера в Нюрнберг, где у него были родственники, а сам поужинал в небольшой уютной пивной, хорошо мне знакомой еще по службе здесь в двадцатом году, а потом направился в отель.
Надо сказать, что в дальнейшем схему наших полетов изменили. Для еще большей оперативности у Люфтганзы зафрахтовали небольшой, но очень надежный одномоторный самолет «Пфальц Д-13», переделанный из старого истребителя Ф-13 в четырехместную почтово-пассажирскую машину. На ней летчик, Зеп Дитрих, с одним-двумя эсэсовцами, а зачастую и с журналистами, заранее вылетали в намеченный планом-графиком город. Там они выясняли обстановку, решали какие-то организационные вопросы с местным гауляйтером, ожидали нашего прибытия и после доклада Гитлеру вылетали в очередной пункт назначения. Это было очень удобно и потому, что позволило расширить список населенных пунктов, куда было невозможно долететь на большом пассажирском лайнере, но для маленькой машины всегда находилась небольшая посадочная площадка. В таких случаях Гитлер бесцеремонно велел мне садиться за штурвал крохотного самолета, забирался сам и брал с собой Зепа Дитриха и Шауба.
Погода улучшилась. Мы вылетели из Фюрта в Мангейм, а после него в Дюссельдорф, Эссен и Дортмунд. Я вел машину над восхитительной по красоте долиной Некара между покрытыми лесами отрогами Оденвальда и северной оконечностью Шварцвальда. В районе Майнца, где Майн впадал в Рейн, раскинулась сказочная равнина с садами, полями и старыми виноградниками. Красные крыши домиков, лежавших внизу деревень и городков, сверкали, словно гроздья рябины. Дальше на север мы летели над Рейном, делившим на юго-западную и северо-восточную части Рейнские Сланцевые горы.
Гитлер и пассажиры были в восторге от открывавшихся видов. Все оживленно переговаривались, показывали друг другу через иллюминаторы на какие-то особенно понравившиеся места, перемещались с борта на борт. Гофман с моего разрешения уселся в кресло бортинженера и снимал фотокамерой через лобовое стекло красоты Западной Германии. Когда мы спустя сутки летели из Дюссельдорфа обратно на юг, к Штутгарту, Гитлер сел возле меня. У него было хорошее настроение. Ему явно хотелось поговорить. Но не со своими коллегами, которые ему порядком надоели, не о политике, а просто так поболтать. Он меня спросил:
— Баур, вы не ностальгируете по истребительной авиации? Хотели бы вновь стать военным летчиком?
Подумав, я ответил в том плане, что я, собственно, никогда и не был летчиком-истребителем, скорее, выражаясь современным языком, я был летчиком-разведчиком, корректировщиком артиллерийского огня. Поэтому я летал на более тихоходных, но зато и на более надежных машинах. А мои воздушные бои и победы — результат обстоятельств, в которых я оказывался в воздухе.
— Хотя, должен заметить, мой фюрер, скорость нашего «рорбаха» почти вдвое превосходит скорость истребителей времен минувшей войны. Более того, он гораздо маневреннее. Я уж не говорю о надежности, комфорте и всем прочем.
— А какая скорость, по-вашему, должна быть у современных истребителей? — продолжал Гитлер.
— Думаю, километров пятьсот-шестьсот в час. Кроме того, они должны быть очень маневренными, надежными, простыми в управлении и хорошо вооруженными.
— А как вы думаете, Баур, — продолжал допытываться Гитлер, — какой вид авиации в возможных будущих войнах станет определяющим?
Я вновь подумал и стал уверенно говорить, будто докладывать своему военному руководству:
— Все виды, мой фюрер. Потребуются особые самолеты-разведчики с большим радиусом действия и очень высоким потолком, недоступным самолетам-перехватчикам противника. Будут необходимы соединения дальней бомбардировочной авиации с радиусом действия в три и более тысяч километров, мобильной фронтовой авиации. Придется конструировать и строить машины, представляющие собой некий симбиоз истребителя и легкого фронтового бомбардировщика. Американцы и англичане называют их штурмовиками. То есть те машины, которые будут штурмовать с воздуха непосредственные порядки пехоты, артиллерии и механизированных частей противника. Будущие войны, мой фюрер, это войны скоростей, моторов и колоссальной огневой мощи.
Гитлер заглянул мне в глаза, потом отвернулся, уселся поудобнее в кресло и стал глядеть вперед.
— Баур, это говорите вы или Геринг, Мильх, фон Грейм, Удет? Я слышу от них то же самое.
Я, смеясь, ответил:
— Это говорю я, мой фюрер. А то, что мы говорим об одном и том же, так ведь мы летчики.
Я обратил внимание на то, что Гитлер в полетах никогда не читал никаких текстов, ничего не записывал в блокнот. С собой у него не было ни портфеля, ни сумки. Думаю, что он не держал при себе даже авторучку или карандаш, так как их ему всегда в нужную минуту передавал Ганфштенгль. Белье и санитарно-гигиенические принадлежности, костюмы и обувь фюрера всегда возил Шауб. Гитлер не любил ни с кем делиться своими мыслями накануне выступлений. После же он интересовался отзывами в прессе, но никогда мнениями коллег.
Когда мы пролетели над Бонном, долина Рейна входила в массив Рейнских Сланцевых гор, словно в туннель. Гитлер был в восторге от этого вида. Он попросил меня лететь пониже. Я предупредил об опасности столкнуться с сильным ветром, дувшим по долине меж гор, как в трубе. Но он все же уговорил меня. Я снизился до 800 м, и в этот самый момент машина ощутила сильный лобовой удар ветра, который, пройдя мощной волной по днищу корпуса, стал выжимать нас все выше и выше, задирая нос машины вверх. Если бы я, повинуясь силе ветра, стал набирать высоту, ветер бы нас легко опрокинул. Гитлер это понял и стал внимательно наблюдать за моими манипуляциями. Я снизился еще больше и на высоте 500 м развернул машину на обратный курс. Немного не долетев до Бонна, я вновь развернулся на 1800, набрал высоту 4300 м и повел самолет на юг над долиной Рейна. Горы лежали далеко внизу. Здесь же было полное безветрие и сияло весеннее солнце. Гитлер извинился и ушел в салон.
В аэропорту Штутгарта Гитлер крепко пожал мою руку и так, чтобы никто не слышал, сказал:
— Баур, простите меня за глупое ребячество. Я получил хороший урок в том, что, во-первых, силы природы сильнее нас, а, во-вторых, что вы — прекрасный пилот.
Я был счастлив такой оценкой моего труда. В очередной раз я убедился в особом ко мне расположении фюрера. Ганфштенгль был, видимо, прав. Я не политик, и никогда им не буду. Я летчик. Гитлер ценил меня именно за это. А больше мне и ничего не было нужно.
После выступления Гитлера в Штутгарте мы вернулись в Мюнхен. В воздухе нас встречала шестерка спортивных «фламинго» со свастикой на крыльях и хвостовом оперении. Ею командовал Гесс. В аэропорту меня ждала Доррис, бледная, с заплаканным лицом. Прижавшись ко мне, она шептала:
— Я думала, сойду с ума. По всей Германии запретили полеты. Я ведь знала, что ты полетишь в любых условиях. Мне было страшно.
Подошли Гитлер, Гесс в летной форме, Ганфщтенгль, Гофман. Гитлер вручил Доррит колоссальных размеров букет роз и большую коробку шоколадных конфет. Гесс раскланялся, а Гофман предложил устроить завтра вечеринку у него дома. Я заметил, что Ганфштенгль, попрощавшись с Гитлером и другими членами штаба, ни с кем в машину не сел. Я предложил подвезти его, и он с удовольствием согласился. Когда мы высадили его у дома, Ганфштенгль пригласил нас с Доррит и дочерью на завтрашний дружеский обед. Доррит неопределенно поблагодарила, а я спросил:
— Простите за бестактность, а кто будет?
— Наши семьи, — улыбаясь, ответил он и на прощание помахал рукой.
Берлин. 10 мая 1945 года
Кети Хойзерман была очень привлекательной молодой женщиной, высокой, стройной. Ухоженное лицо, красивые руки, модное синее пальто, дорогие туфли на невысоком каблуке, — все говорило о ее достатке. Выглядела она испуганной. Увидев доктора Брука, бросилась к нему, обняла и заплакала. Старый доктор, гладил ее по голове, успокаивал:
— Кетхен, русские офицеры ничего дурного тебе не сделают. Им нужна твоя помощь.
Савельев поблагодарил Брука и приказал старшине Кулешову проводить доктора. Хойзерман отошла к дальнему окну и затравленно наблюдала за офицерами.
— Фрейлейн Хойзерман, — через переводчика обратился к ней Савельев, — вы работали у профессора Блашке?
— Да, с тридцать седьмого года.
— Почему вы не уехали с профессором в Берхтесгаден?
— В середине апреля я получила письмо от своего жениха. Он унтер-офицер, фельдшер, служил тогда или в Норвегии, или в Дании. Он писал, что война скоро закончится, и мы встретимся. Как я могла уехать? Мы бы тогда не нашли друг друга.
— В этом кабинете вы с профессором лечили Гитлера и Еву Браун?
Хойзерман успокоилась, села в большое кожаное кресло. Напротив нее устроились в таких же креслах офицеры.
— Да, все наиболее сложные операции мы проводили здесь. Кабинет в рейхсканцелярии был менее удобен и не имел всех необходимых инструментов.
— В этом кабинете имеется история болезни Гитлера и Евы Браун? — со слабой надеждой спросил Савельев.
— Конечно. Сейчас поищу, — она легко поднялась, открыла металлический шкаф с картотекой и, быстро перебрав множество карточек, вынула из коробки два формуляра, передала их Савельеву.