— Остаемся! Фрёйлейн Хойзерман приглашает нас на кофе.
— Я тебе останусь! — завопил старшина, схватил Иванова за рукав кителя и рывком втащил в «виллис». — Дон Жуан хренов. У себя кофе напьемся. Поехали!
За столом в столовой остались Грабин с Савельевым.
— Ну, вот и все, дорогой мой тезка. — В голосе Грабина звучала нотка грусти. — Мы с тобой наконец закончили войну. А знаешь, сегодня я почувствовал опустошение в душе. Это как в работе краснодеревщика. Делаешь, делаешь годами дорогой гарнитур, каждую линию в фактуре дерева знаешь, запах его стал родным. А закончишь, пустота внутри остается. Будто душу свою вместе с гарнитуром заказчику отдал.
— У меня такое же состояние, товарищ полковник. Конечно, это здорово, что мы смогли так быстро следствие завершить. Но, честно говоря, очень хочу вернуться в университет.
— Я тебя понимаю. Хотя и не одобряю. Ты стал настоящим профессионалом. Твой опыт государству нужен. Сам знаешь, у контрразведчиков, как у сталеваров, непрерывное производство. А работы после войны только прибавится, уж ты мне поверь.
Грабин закурил, оглянулся по сторонам.
— Знаешь, друг мой любезный, вожди приходят и уходят, а разведка и контрразведка остаются навсегда.
— С этим согласен. Не согласен с другим. Контрразведка не должна бороться со своим народом, с идеями, чувствами и эмоциями людей. Не инквизиция же мы в самом деле. Вы поглядите, сколько десятков тысяч бойцов и командиров за годы войны мы в лагеря и в штрафбаты отправили. Главным образом за что? За минутную слабость человека, за слово, оброненное в сердцах, от холода, голода, боли, ошибок командования, от письма, полученного из голодного тыла. Сколько же дивизий расформировано и снято с фронта нашими руками? — Савельев разлил по стаканам водку. Выпили, не закусывая. — Надоело, когда меня боятся. Все чаще становится стыдно называть контору, в которой служу.
Грабин поглядел на Савельева уставшими, умными глазами.
— Ты прав во многом, Савельев. В одном не прав. И ты прекрасно знаешь об этом. Вспомни сорок третий год, когда создавался Смерш. Что мы с тобой, а с нами сотни других офицеров, пришедших из армейской разведки, увидели тогда? Особистов, годами служивших в НКВД и умевших шить дела на командиров и красноармейцев. Но ничего не смысливших в оперативно-розыскной работе. Даже структуры немецких спецслужб они тогда не знали. А значит, и не понимали, с кем воевать приходится. Вспомни, Саша, как мы фактически с нуля создавали подразделения розыскников из наших разведчиков. Вспомни операции по захвату немецкой агентуры и диверсантов. А радиоигры? А наши агентурные операции? А ликвидация банд националистов и фашистских пособников? Ты что, забыл, как сам варился в этом котле? За что награды получал? А разве ты не видел трусов, паникеров, мародеров, предателей? Ты что, все это забыл? А ведь это только на нашем родном фронте. — Грабин помолчал, в упор глядя на Савельева. — Ты когда-нибудь задумывался, сколько сотен тысяч наших бойцов было спасено благодаря деятельности военной контрразведки?
— Да все я понимаю, товарищ полковник. И помню все по дням.
Грабин, как будто не обращая внимания на слова Савельева, продолжил:
— Но, если бы в контрразведке не служили такие люди, как мы с тобой, как подполковник Кирпиченко, Лена Сизова, было бы в сто раз хуже и страшнее. Запомни, Савельев, раз и навсегда: мы, смершевцы, такие же солдаты, и как все бойца Красной армии немало сделали для достижения победы. Именно этим мы должны гордиться. А стыдятся пусть, у кого руки в крови. Нам с тобой стыдиться нечего.
Они вышли на улицу. Свежий воздух омыл лицо, защекотал шею, заструился в легкие. Свет из окон госпиталя, помещений, занимаемых военной контрразведкой, причудливыми рисунками освещал тротуары и проезжую часть.
— Пойду писать рапорт Вадису о завершении дела, — Грабин вновь закурил. Было видно, ему совсем не хотелось идти писать рапорт, не хотелось оставаться одному, — завтра с утра поедем с тобой к нему с докладом. Да, ты слышал, ходят слухи, Вадиса назначают начальником управления военной контрразведки Смерш Группы советских оккупационных войск в Германии? При главнокомандующем маршале Жукове.
Савельев засмеялся.
— Ну, если по Смершу ходят слухи, значит, Вадиса уже точно назначили. Может, чем помочь, товарищ полковник?
— Нет, Саша, все документы в порядке. Остался только рапорт. Ты иди, отдыхай. Твоя небось извелась вся.
Воспоминания счастливого человека
Летняя и осенняя серии агитационных полетов с Гитлером пролетели как один миг. Время сжалось, словно пружина. События мелькали с быстротой кинохроники, не давая возможности ни оценить их последствия, ни запомнить детали. К концу года я был измотан физически и находился на грани нервного срыва.
Первый полет из Мюнхена в Тильзит, что в Восточной Пруссии, выпал на начало июля. Погода стояла пасмурная. Непрерывно лил дождь. Все семь часов полета я вел старый добрый «Рорбах D-1720» по приборам, так как из-за густой облачности земля была невидна. Ночью при сильном боковом ветре мы приземлились в аэропорту Кёнигсберга, откуда Гитлер и его сопровождающие отправились на машинах. Из Кёнигсберга мы вылетели на следующий день около семнадцати часов. Сделали посадку в Мариенбурге, где Гитлер выступил с краткой речью, а затем, через час, направились в Котбус и Варнемюнде. Глубокой ночью вылетели по маршруту Варнемюнде — Киль. Все, в том числе я и мой бортинженер, очень устали. Гитлер был раздражен постоянной болтанкой, а возможно, и еще чем-либо, ни с кем не разговаривал, все время нервно вглядывался через иллюминатор в ночную темноту. Ганфштенгль сел рядом со мной, но также молчал. Отто и Зепп Дитрихи спали, Шауб все время делал какие-то записи в блокноте. Генрих Гофман, приняв по своему обычаю изрядную дозу водки с коньяком, храпом заглушал урчание двигателей.
Я попытался выбраться из пелены сплошной облачности и набрал высоту. Бесполезно. На высоте пяти километров стало еще мрачнее. Радиопеленгатор работал исправно, но вдруг замолчала берлинская радиостанция, а за ней радиостанция Гамбурга. Я запросил контрольные сведения о нашем местоположении у Любека и Бремена, передав им показания приборов. Их противоречивые ответы меня обескуражили. Радиостанция Любека сообщила, что мы идем над Балтийским морем на запад, строго по намеченному курсу, и находимся на половине пути между Ростоком и Нойштадтом. Я обернулся к Гитлеру, и он удовлетворенно кивнул головой. Затем на связь вышел Бремен и сообщил, что мы находимся в семидесяти километрах северо-восточнее острова Гельголанд и идем курсом зюйд-вест прямо на Восточно-Фризские острова. Получалось, что мы уже перелетели Киль, весь Шлезвиг-Гольштейн и шли над Северным морем в сторону Вильгельмсхафена.
Гитлер вскочил со своего кресла, встал сзади, между мною и Ганфштенглем и взволнованно произнес:
— Это уже Северное море! Мы пролетели Киль!
Ганфштенгль попытался пошутить:
— Да, фюрер. Мы скоро будем в Англии и выпьем по чашке хорошего чая.
Я очень сомневался в сведениях, полученных из Бремена. Во-первых, все время дул сильнейший встречный ветер с запада, который, естественно, не ускорял, а резко тормозил движение машины. Во-вторых, ни по времени, ни по расходу горючего, которого оставалось в баках не так много, мы никак не могли оказаться в трехстах километрах западнее расчетного местоположения. Но нервы Гитлера не выдержали. Он страшно боялся упасть в море, так как не умел плавать. Схватив меня за плечо, он заорал на меня, в истерике перейдя на «ты»:
— Немедленно поворачивай на юг! Мы должны добраться до суши!
Я движением плеча освободился от его руки, резко заложил штурвал налево, от чего Гитлер еле удержался на ногах, развернул машину на девяносто градусов и стал снижаться. Дождь прекратился на высоте тысяча метров. Я снизился до пятисот метров, и мы увидели тусклое серое утро. Мы шли низко над морем в сторону побережья. Вскоре перед нами раскинулся небольшой город. Проснувшийся Гофман подошел и стал за моей спиной рядом с Гитлером.
— Ба! — воскликнул он. — Да это же Висмар! Какой он красивый с высоты птичьего полета.
Гитлер был ошеломлен. Он в явном смущении отошел, уселся в свое кресло и, насупившись, уткнулся в иллюминатор. Конечно, сведения радиостанции Любека были абсолютно верными. Мы шли строго по курсу на Киль, чуть задерживаясь из-за сильного встречного ветра. Не долетев полпути из-за дезинформации Бремена и паники Гитлера, мы дотянули до аэродрома в Травемюнде и совершили там посадку. На земле у трапа стоял Гитлер. Он взял меня под руку, отвел чуть в сторону и тихо, чтобы никто не слышал, сказал:
— Баур! Не обижайтесь. Я страшно испугался. Я вновь убедился в вашем профессионализме.
Я настолько устал, что забыл о своем членстве в НСДАП и ответил ему без уже принятого в партии «мой фюрер»:
— Господин Гитлер! Давайте договоримся, каждый будет профессионально выполнять то, что умеет.
Я по-военному щелкнул каблуками и откланялся. Думаю, Гитлер долго считал себя виноватым передо мной. Каждый раз, возвращаясь из полета, он благодарил меня за отличное пилотирование и крепко, по-дружески, жал мою руку.
Затем, с небольшими перерывами на один-два дня, во время которых я просто отсыпался, следовали полеты в Берлин, Рехлин, Бреслау, Лейпциг, Дессау, Гамбург, Дюссельдорф, вновь в Гамбург, Эссен, Веймар, Дрезден, еще три раза в Берлин, Нюрнберг, Штеттин, вновь в Кёнигсберг, Регенсбург. Всего мы совершили более восьмидесяти полетов. Я, постоянно находившийся в напряженном состоянии из-за высокой интенсивности полетов, занятый ежедневным техническим осмотром и мелким ремонтом машины, конечно, не мог знать всех подробностей проведения избирательных кампаний. Я настолько уставал, что часто не понимал, о чем говорили со мной Гофман, Ганфштенгль, Зепп Дитрих. Только по каким-то особенным событиям или эксцессам я мог судить о возрастании политического напряжения в стране, все большем размежевании немцев по идейным соображениям в ходе избирательных кампаний.