Прямая как стрела дорога в восемьсот метров длиной вела от въездных ворот к замку. Чтобы никто не увидел, Харальд сделал круг и подошел к дому лесом. Миновал конюшни, пересек огород и, прячась за стволом кедра, осмотрел заднюю часть дома. Вон там гостиная, из нее стеклянные двери ведут на террасу. Рядом столовая. Черные шторы затемнения не задвинуты, потому что свет еще не включен, но свечка мерцает.
Он понял, что семейство ужинает. Тик сейчас в школе: ученикам Янсборга поездка домой дозволялась раз в две недели, эти выходные он там, – так что Карен ужинает с родителями, если, конечно, нет гостей. Харальд решил рискнуть и подобраться поближе. Перебежками пересек лужайку и тихонько подкрался к дому. Из гостиной доносился голос диктора Би-би-си, сообщавшего, что вишисты оставили Дамаск и туда входят объединенные силы Британии, доминионов и «Свободной Франции». Неплохо в кои-то веки услышать, что нацистам досталось, хотя и трудно представить, как добрая весть из Сирии скажется на судьбе его кузины Моники в Гамбурге. Украдкой заглянув в окно столовой, Харальд увидел, что трапеза окончена: горничная убирала со стола.
– И что это вы здесь, по-вашему, делаете? – раздался у него за спиной голос.
Он обернулся.
Карен шла к нему по террасе. В вечернем свете ее бледная кожа излучала сияние. Она была в длинном платье цвета сильно разбавленного аквамарина и не шла, а скользила, совсем как призрак.
– Тише! – прошипел он.
Стемнело уже так, что Карен его не признала.
– «Тише»? – возмутилась она с жаром, в котором не было ничего призрачного. – Выхожу, вижу, как неизвестно кто пялится в наши окна, и вы смеете говорить мне «тише»?
Из дома раздался лай.
Всерьез Карен сердится или просто валяет дурака, Харальд не разобрал.
– Нельзя, чтобы господин Даквитц знал, что я здесь! – быстро проговорил он.
– Вам стоит бояться полиции, а не моего отца!
Тут прибежал рыжий сеттер Тор защитить хозяйку от незваного гостя, и уж он-то сразу признал Харальда, лизнул ему руку.
– Вы не узнаете меня? Я Харальд Олафсен. Тот, что гостил здесь две недели назад.
– А! Буги-вуги! И что ты высматриваешь на нашей террасе? Неужто вернулся ограбить нас?
– Карен? – выглянул из стеклянных дверей господин Даквитц. – Кто-то пришел?
Харальд затаил дыхание. Если Карен выдаст его, все погибло. Карен после томительной паузы отозвалась:
– Все в порядке, папа. Это мой друг.
Господин Даквитц прищурился, пытаясь разглядеть, кто с ней, но не разглядел и, проворчав что-то, вернулся в дом.
– Спасибо, – выдохнул Харальд.
Карен уселась на низкий парапет и закурила.
– Пожалуйста, но за это ты должен объяснить мне, в чем дело.
Платье удивительно шло к ее зеленым глазам, сияющим так, будто подсвечены изнутри.
Харальд сел рядом.
– Поссорился с отцом и ушел из дому.
– Почему сюда?
Сама Карен в известной мере была тому причиной, но Харальд решил, что говорить об этом не стоит.
– Я нанялся к фермеру Нильсену – буду чинить его трактора и машины.
– Надо же, какой предприимчивый! А жить где будешь?
– Ну… в старом монастыре.
– Еще и нахал к тому же!
– Не без того.
– И конечно, ты привез с собой одеяла и прочее?
– Вообще-то нет.
– Ночью будет холодновато.
– Переживу.
– Ну-ну…
Она замолчала, покуривая и глядя на погружающийся в темноту сад. Харальд, не отрывая глаз, следил, как мерцают тени на ее лице. Всё вместе, взятое в сочетании: большой рот, чуточку кривоватый нос и шапка вьющихся волос – удивительным образом очаровывало. Но вот полные губы выпустили последнюю струйку дыма. Швырнув окурок в цветочную клумбу, Карен встала.
– Что ж, удачи! – проговорила она, вошла в дом и закрыла за собой стеклянную дверь.
«Однако… – обескураженно подумал Харальд. – Дай мне волю, я говорил бы с ней ночь напролет, а ей, и пяти минут не прошло, сделалось скучно. Да и в прошлый раз, когда я гостил здесь, она тоже то давала понять, что рада мне, то обдавала холодом, попеременно. Наверное, это игра, в которую она любит играть. Или так переменчивы ее чувства».
Впрочем, мысль о том, что у Карен есть к нему хоть какие-то чувства, пусть даже и ненадежные, согревала.
Возвращаясь в монастырь, он заметил, как быстро остывает ночной воздух.
«Карен права, ночью я околею. В церкви пол покрыт плиткой, от одного взгляда на которую мороз по коже. Правда жаль, что не догадался захватить с собой одеяло».
Он огляделся, где устроить постель. Тусклый свет звезд, проникая в окна, кое-как освещал внутреннее пространство церкви. В восточной части, в закругленной стене, когда-то окружавшей алтарь, была встроена широкая полка, а над полкой возвышалась «сень», балдахин. Видно, в старые времена это было почетное место, где стоял предмет поклонения: священная реликвия, драгоценная чаша, изображение Богоматери. Но теперь эта полка больше всего прочего в церкви напоминала лежанку, так что Харальд на нее и улегся.
В разбитое окно виднелись верхушки деревьев да россыпь звезд на темно-синем небе. Он лежал и думал о Карен. Представлял, как она с нежностью гладит его по волосам, легонько касается губами его щеки, как вскидывает руки ему за спину и обнимает его. Совсем не так он представлял себе свидание с Биргит Клауссен, девушкой из Морлунде, с которой познакомился на Пасху. Когда в его мечтах царила Биргит, она всегда расстегивала лифчик, или кувыркалась в постели, или в нетерпении срывала с него рубашку. Карен играла свою роль тоньше, была скорей любящей, чем страстной, хотя во взоре ее пряталось обещание большего.
Харальд совсем продрог. Поднялся. Может, получится заснуть в аэроплане? Тыкаясь в темноте, нашарил ручку, однако, открыв дверцу кабины, услышал шорох, писк и вспомнил, что в обшивке кресла мыши устроили себе гнездо. Мышей он не боялся, но заставить себя спать с ними не мог.
А если «роллс-ройс»? Поджав ноги, можно уместиться там на заднем сиденье. Все просторней, чем в «шершне». В темноте снять брезент с автомобиля удастся не сразу, но можно попробовать. Правда, еще вопрос, не заперты ли дверцы на ключ.
Харальд возился с чехлом, разыскивая, нет ли застежки, которую можно расстегнуть, когда послышались легкие шаги. Он замер. Вскоре по окну чиркнул луч электрического фонарика. Неужели у Даквитцев по ночам ходит патрульный?
Он уставился на дверь, которая вела к кельям. Свет приближался. Харальд прижался спиной к стене, стараясь не дышать. И тут услышал голос:
– Харальд?
– Карен! – Сердце подпрыгнуло от радости.
– Ты где?
– В церкви.
Луч отыскал его, а потом она поставила фонарь на попа, чтобы стало светлей. Он заметил, что в руках у нее сверток.
– Я принесла тебе одеяла.
Харальд расплылся в улыбке.
«За одеяла спасибо, конечно, но еще приятней, что ты обо мне думала!»
– Я как раз собирался спать в машине.
– Ты слишком длинный.
Развернув одеяла, он нашел внутри еще один сверток.
– Я подумала: ты, наверное, голодный.
В свете ее фонарика он увидел каравай хлеба, корзиночку с клубникой и палку колбасы. Еще там была фляжка. Отвернув крышечку, он понюхал: свежесваренный кофе.
Тут Харальд понял, что страшно проголодался, и накинулся на еду, стараясь не рвать ее зубами, как оголодавший шакал. Раздалось мяуканье, и в круг света вступил тот самый костлявый черно-белый котяра, которого он встретил, когда попал в церковь впервые. Он бросил коту кусок колбасы. Тот понюхал, перевернул колбасу лапкой и с достоинством принялся есть.
– Как его зовут? – поинтересовался Харальд.
– Думаю, никак. Он бездомный.
На затылке у кота шерсть росла хохолком-пирамидкой.
– Пожалуй, назову его Пайнтоп, – решил Харальд. – В честь моего любимого пианиста.
– Отличное имя.
Он умял все.
– Уф, здорово! Спасибо тебе.
– Надо было принести больше. Когда ты последний раз ел?
– Вчера.
– А как добрался сюда?
– На мотоцикле. – Он махнул в направлении того угла, где стояла его машинка. – Он медленный, потому что ездит на торфе, так что целых два дня ушло, чтобы доехать сюда с Санде.
– А у тебя есть характер, Харальд Олафсен.
– Да ну? – Он не был уверен, что это комплимент.
– Правда. Знаешь, я таких, как ты, еще не встречала.
«А вот это уже, кажется, неплохо…»
– Если честно, то же самое я думаю о тебе.
– Да брось ты! В мире сколько угодно домашних девочек, которые хотят в балерины, а вот много ли народу проехало через всю Данию на торфоцикле?
Он рассмеялся, довольный. Они помолчали.
– Мне очень жаль… я имею в виду Поуля, – произнес наконец Харальд. – Ты, наверное, страшно переживала.
– Ужасно. Ревела весь день.
– Вы были очень близки?
– Мы встречались три раза, и я не чувствовала влюбленности, но все равно это невыносимо. – Глаза Карен налились слезами, она шмыгнула носом.
Харальд, к стыду своему, до неприличия обрадовался, что романа у них с Поулем не случилось.
– Очень печально, – произнес он, чувствуя себя лицемером.
– Я страшно горевала, когда наша бабушка умерла, но в этот раз все почему-то еще больнее. Бабушка была старенькая, болела, но Поуль-то – здоровый, веселый, красивый и полный сил!
– Ты знаешь, как это произошло? – осторожно поинтересовался Харальд.
– Нет. Военные напустили такую дурацкую таинственность! – сердито воскликнула она. – Сказали только, что разбился на самолете и что обстоятельства дела засекречены.
– Что-то скрывают, наверное.
– Что, например?
Он понял, что не сможет открыть ей свои предположения, не признавшись в своей связи с Сопротивлением, и сымпровизировал:
– Ну, собственную некомпетентность. Возможно, самолет был в неисправном состоянии.
– Не могут они под предлогом военной тайны скрывать такое!
– Еще как могут. Кто узнает-то?
– Не верю, что наши военные так бесчестны, – отрезала Карен.