ательски пропел:
Чижик-пыжик, где ты был?
На Фонтанке водку пил.
Выпил рюмку, выпил две —
Закружилось в голове…
Машина с ревом рванула с места и вскоре скрылась из глаз бывшего разведчика. Если бы у него в руке был сейчас пистолет, он выстрелил бы не раздумывая, но его не было. Любимого трофейного «вальтера», добытого в бою за Украину и не раз спасавшего ему жизнь, он лишился во время тяжелого ранения, полученного в Прибалтике. Досадливо сплюнув, Вячеслав вернулся к вокзалу. Рядом с телом солдата уже собралась толпа. Зинаида и Арсений стояли здесь же. Сюда же вскоре подбежал и милиционер с сержантскими погонами. Скворцовский подошел ближе к потерпевшему. Им оказался тот самый усатый старшина, сосед по вагону, с которым совсем недавно он курил и вел душевную беседу в тамбуре. Рядом с ним на коленях сидел молодой ефрейтор и тряс его за плечи:
– Дядя Коля! Дядя Коля!
Старшина не отвечал, он был мертв. Тот, кто бил ножом, знал свое дело. Подняв голову, ефрейтор обвел всех растерянным взглядом.
– Как же так, мужики?! Он же не живой! Как же так?! С сорок второго воевал! Там не погиб, а здесь… Мы служили вместе. Он мне на фронте как отец был.
Боль парня была Вячеславу знакома, ведь и он потерял человека, ставшего ему вместо отца. Кроме того, он знал, что такое терять боевых товарищей. Ему вспомнились слова зарезанного фронтовика: «Уберегла меня судьбина. Знать, суждено мне возвратиться». Вячеслав скрипнул зубами. «Не уберегла тебя судьбина, не суждено тебе возвратиться в родной дом! Эх, если бы я смог догнать убившего старшину гада!» Скворцовский с силой сжал кулаки до хруста в суставах. Ефрейтор не удержался, по-детски всхлипнул. Голос его задрожал:
– Мы из соседних сел, вот и возвращались вместе. Он говорит, мол, иди на вокзале место присмотри, а я покурю. Я и пошел. Потом слышу, кричат, что старшину зарезали, ну я бегом сюда, а он… У него же мать старуха, жена, детишек трое. Хотел дом новый поставить, старый в негодность пришел, пока воевал. Он даже письмо написал, что возвращается.
Ефрейтор заплакал. Скворцовский опустил голову, смотреть на плачущего солдата, прошедшего войну, с грудью, увешенной боевыми наградами, было тяжело. Милиционер подошел к ефрейтору, посмотрел на убитого, обратился к окружившим тело людям:
– Граждане! Свидетели среди вас есть?
Кто-то грубо толкнул ногу Скворцовского. Вячеслав посмотрел вниз. Мимо него на низкой тележке проехал безногий инвалид в линялой гимнастерке и тюбетейке.
– Я видел. Я свидетель, – крикнул инвалид, голос которого показался Вячеславу знакомым. – Я к нему сунулся было, чтобы куревом разжиться, может, еще чем, свой брат-фронтовик из жалости всегда чего-нибудь даст, а тут к нему трое подошли. Пацаны, лет по шестнадцать-семнадцать, может, немного старше, а с ними взрослый. Он и раньше здесь со своими дружками на вокзале ошивался, высокий такой, один глаз у него косит. Я у стеночки за дверью притулился, слушаю. Они у старшины курить попросили, он дал. Который старше, сказал, что тоже воевал, стал спрашивать, много ли старшина трофеев взял. Солдатик ему и отвечает, мол, есть маленько, мол, они тащили у нас, ну и мы у них, только, говорит, я за деньги, положенные мне за службу, подарки приобретал. Тот, что постарше, говорит: «Это хорошо, что за положенные», а потом слышу, вскрикнул старшина. Я из-за дверей выехал, он лежит, а эти шайтаны с его вещами наутек бросились. Мне-то безногому за ними не угнаться, а офицер за ними побежал. – Инвалид повернулся, ткнул в Скворцовского пальцем. – Вот он. – Глаза фронтовика расширились от удивления. – Командир!
Только теперь Вячеслав узнал в бородатом инвалиде бывшего бойца своего отделения Мансура Алабердыева. Скворцовский бросился к сослуживцу, упал на колени, обнял товарища.
– Татарин! Чертяка! Живой!
– Живой, только наполовину. Урезала меня война. Вот теперь скитаюсь. Кому я такой нужен.
– Ничего, все наладится. Я тебе пропасть не дам. Обустроюсь и тебя к себе домой заберу.
Милиционер похлопал по спине Скворцовского.
– Товарищ старший лейтенант, попрошу вас встать и дать показания. – Глянув на любопытствующих, громко сказал: – А вас, граждане, я попрошу разойтись…
В квартире Матошина, ставшей теперь жильем семьи Вячеслава, они оказались ближе к полудню. Ключ от квартиры находился у соседки, пожилой женщины Таисии Константиновны, но вместо нее дверь соседской квартиры открыла блондинистая дама в черном шелковом халате.
– Вам кого?
Скворцовский добродушно улыбнулся:
– Мне бы Таисию Константиновну.
Надменно бросив: «Она здесь не живет», – женщина попыталась закрыть дверь, но Вячеслав подставил ногу, не давая ей это сделать. Лицо дамы побагровело, она снова дернула дверь на себя, но поняв тщетность своих попыток, закричала:
– Вы что себе позволяете! Что вам надо! Саша, скорее иди сюда!
В прихожей появился здоровенный круглолицый детина лет сорока, в галифе и белой рубахе. Строго глянув на Скворцовского, спросил:
– Тебе чего, старший лейтенант?
– Мне бы Таисию Константиновну, ключ забрать.
– Какой ключ?
– От соседней квартиры. Раньше здесь жил Арсений Валерьянович Матошин, теперь она принадлежит мне.
– Хм. Понятно. Таисия Константиновна здесь теперь не проживает, а ключ я сейчас принесу.
В голосе мужчины Скворцовский прочитал скрытое недовольство. Через минуту детина снова появился в дверях. Отдавая ключ, извинительно произнес:
– Не обессудь, старший лейтенант, пока вас не было, я к вам квартирантов пускал, но на данный момент там никого нет, последние три дня назад съехали.
Вячеславу было неприятно, что в квартиру Матошина пускали посторонних людей, но он решил промолчать, чтобы не портить отношения с соседями, надеясь, что они будут добрыми, но прежде надо было наладить быт и устроиться на работу.
Глава двадцать третья
Задуманное сбывалось. Семейное гнездышко общими усилиями приобрело уют, Арсения определили в школу, Зинаида устроилась работать библиотекарем, быстро нашлась работа и для Вячеслава. В разрушенной войной стране, потерявшей многих своих сынов, рабочих мужских рук не хватало, а потому Скворцовского без разговоров взяли токарем на завод, где он работал прежде. Жизнь налаживалась. Хотел Вячеслав, чтобы и у его сослуживца Алабердыева все наладилось. Однако поиски Мансура не увенчались успехом. Боевого товарища ему найти не удалось, зато вскоре посчастливилось случайно встретить на железнодорожном вокзале старую знакомую Антонину Левашову, именуемую также Тонька Песня, бывшую содержательницу воровского притона. Вячеслав не сразу узнал Тоньку в неопрятной подвыпившей женщине, которой на вид можно было дать не меньше шестидесяти. Обратить на нее внимание его заставил знакомый с юности звонкий голос. Антонина сидела на приступке вокзала и, раскачиваясь, жалобно пела:
Двадцать второго июня,
Ровно в четыре часа
Киев бомбили, нам объявили,
Что началася война.
Скворцовский подошел, встал рядом. Тонька подняла глаза, посмотрела мутным взглядом, потом вдруг всплеснула руками.
– Скворушка! Родненький! Ты ли?!
Вячеслав кивнул:
– Я.
Женщина поднялась со ступеньки. На Вячеслава густо пахнуло спиртным.
– А я тебя и не признала. Вона ты какой стал! Целый офицер, да еще при медалях. Небось, трофеев привез немало и деньжатами богат. Может, поделишься со мной неимущей. Меня ведь, Скворушка, судьба обидела, и любовь мою, Гришеньку, забрала. Я ведь незадолго до того, как нас на хазе замели, от Пономаря забеременела, только не успела ему об этом сказать. Больше мы не виделись. Где его искать, он орел вольный, да и надо ли. Я ведь одного его любила по-настоящему. Видимо, за эту любовь и подарил мне, грешнице, Всевышний ребеночка, а советская власть его отняла.
Скворцовский осек:
– Ты бы про советскую власть громко не рассуждала. За это и срок получить можно.
Тонька осмотрелась, приложила указательный палец к губам.
– Тс-с. Коленьку моего у меня забрали, так я его и не нашла. Сколько искала, писала, да только все без толку. После отсидки пришла, а дом-то мой, что еще мужем построен был, сгорел, я с горестей, на мою долю выпавших, и запила. Тетка Клава сначала меня горемычную по старой дружбе приютила, а потом из-за пьянства выгнала. Вот и сейчас нутро горит, надо горести мои разбавить. Дай на выпивку, а то с тоски сдохну.
– Дам, только ты мне сначала скажи, где мне найти Мансура, инвалида безногого. Он здесь на вокзале часто попрошайничал. Я ему работу подыскал, в обувной мастерской. Помнится мне, что он, будучи на фронте, сапоги тачал.
– А-а, Татарина. – Антонина утишила голос. – Давно не видела. Не ищи, поговаривают, что Володька Косой его кончил.
Желваки заиграли на скулах Скворцовского. Теперь все сошлось. Он вспомнил, на кого был похож убийца старшины, вспомнил и о том, что Мансур Алабердыев в показаниях упоминал молодого мужчину, который косил одним глазом. Вячеслав достал папиросу, нервно закурил.
Антонина поправила растрепанные волосы.
– А даму угостить не желаете?
Скворцовский вытащил из пачки еще одну папиросу, дал женщине прикурить.
– Увидишь Косого, скажи, что я его искал. О том, что про Татарина спрашивал, молчи. – Достав из нагрудного кармана мятую купюру, сунул ее в руку Тоньке. – И мой тебе совет, Антонина, бросай бражничать, устройся на работу, начни жить сначала, ты же еще не старая, а голос у тебя какой, только в церковном хоре петь.
На глаза Тоньки набежали слезы. Они будто смыли с них пьяную муть. Вячеслав заметил, что взгляд женщины вдруг стал иным, в нем были боль и тоска, пробившиеся из глубины настрадавшейся души, а еще благодарность, с которой она посмотрела на него.
– Спасибо тебе, Скворушка! Со мной давно так по-человечески никто не говорил. Спасибо! Про церковь ты верно сказал, звал меня батюшка, при храме быть. Вот и пойду, заодно грехи отмаливать буду, а Косому твои слова передам, будь спокоен.