Тонька слово сдержала. Вячеслав встретился с Косым через два дня. Серым дождливым вечером Вячеслав шел с работы, когда тихий свист заставил его обернуться. Косой поджидал его в подворотне на полпути от завода к дому. Скворцовский пробежался глазами вокруг, подошел к Косому. Было похоже, что тот пришел один.
– Здорово, Скворец. Давно не виделись. Тонька Песня нашептала, что у тебя дело ко мне имеется, а я ведь и сам хотел с тобой побазарить.
– И тебе не хворать, Володя. Быстро ты меня отыскал.
Косой ощерился.
– Я ведь в разведке служил, правда, недолго, всего три месяца, до первого ранения, а как кровью вину искупил, подался в родные места по причине инвалидности. Для того и воевать с немцем пошел, чтобы в лагере с голодухи не загнуться. А ты где награды добывал?
– Тоже в разведке.
– Лады. Ты, похоже, меня искал, чтобы вместе на дело ходить? Что, на заводе спину гнуть неохота? То-то и оно. Мне такие люди нужны, а то у меня под рукой только два пацана осталось. Чижика помнишь?
– Помню.
– Со мной. Большой стал, чтобы по форточкам лазать. К тому же на деле руку повредил, вот ко мне и прибился.
Вячеслав вспомнил, как один из не пойманных им на вокзале преступников пел песню «Чижик-пыжик». А ведь сразу и не пришло на ум, что форточник Витька Парфенов любил после удачного дела её напевать.
Володька Косой продолжал:
– Гуня и Чугун тоже со мной были, только Гуню менты шлепнули, когда мы на дело ходили. Потом узнал я, что нас Чугун легавым сдал, потому и пошел, Иуда, следом за Гуней. Так что ты, браток, в масть нарисовался. Разведчик – это что надо. В разведке, как и в воровском деле, надо уметь скрытно двигаться, метко из волыны шмалять и перышком писать.
– Ты, я приметил, им пишешь хорошо.
Косой насторожился:
– Где это ты приметил?
– На вокзале, когда ты старшину завалил. Я вот что еще узнать хотел. Инвалида ты куда дел?
– Стукача этого в реке утопил, так же как и Чугуна. Только что-то я не дотумкаю, какое тебе до него дело?
– Дело мое такое, что инвалид этот – мой боевой товарищ, и я тебя искал не для того, чтобы дела твои поганые творить, а чтобы за него с тобой полный расчет произвести, заодно и за старшину, у которого трое детишек сиротами осталось и мать старуха.
– Он бы по-хорошему свое добро не отдал, – правая рука Косого скользнула за пазуху пиджака, он отпрыгнул назад, выхватил нож. – Так, значит, это ты за нами бежал?
– Я. – Скворцовский шагнул к противнику.
Косой ударил снизу, целясь под правое нижнее ребро, туда, где находилась печень. Вячеслав отшагнул правой ногой назад, резко отбил скрещенными вниз предплечьями вооруженную ножом руку и, захватив её, отвел вправо. Последующий за этим удар ногой в пах и загиб руки заставил противника со стоном согнуться и выпустить нож, который Скворцовский, тут же перехватив, всадил в почку Косому. Оттолкнув его от себя, он бросил нож в мутную лужу, в которую следом повалился и сам хозяин. Надвинув кепку поглубже на глаза, Скворцовский быстро зашагал в сторону дома, где ждали Зинаида и Арсений. Моросящий сентябрьский дождь быстро смывал его следы и чувство вины за совершенный поступок. До войны, когда главарь их банды Пономарь совершил похожее убийство, Вячеслава терзали угрызения совести, но сейчас он почти не испытывал раскаяния за содеянное. На Косом была кровь ни в чём не повинных людей, и на них он бы не остановился, если бы не случилось этого преступления, которое Скворцовский не считал таковым…
Время шло, забывалось совершенное им убийство Володьки Косого, уходили в прошлое фронтовые будни, заживали раны, налаживалась жизнь, Страна Советов восстанавливалась, после длительной и разрушительной войны, со времени окончания которой прошел почти год, наступила мирная весна сорок шестого.
Вячеслав, надевший в честь первомайского праздника военную форму и награды, возвращался с Арсением после демонстрации домой, где их ждала за праздничным столом Зинаида. Настроение у него было радостным. Не только весна и праздничный день наполняли счастьем душу Вячеслава, но и новость, сказанная утром Зинаидой. Жена рассказала, что ждет ребенка, и теперь он торопился к ней, чтобы ещё раз сказать, как он счастлив. Хорошее настроение было омрачено только встречей с инвалидом. Война многих сделала инвалидами, и сейчас, по её истечении, города и городки, поселки и села страны были наводнены десятками, сотнями и тысячами безногих, безруких, слепых и обезображенных калек, зачастую с боевыми наградами на груди. Часть из них не смогла в силу различных обстоятельств начать нормальную жизнь, они спивались, попрошайничали, некоторые начинали вести преступный образ жизни. С одним из них они встретились у магазина, недалеко от дома. Безногий сидел на деревянной тележке, с подшипниками вместо колес. Таких калек в народе прозвали «танкистами». «Утюжки», приспособления, при помощи которых он отталкивался при передвижении, лежали рядом. Здесь же валялась перевернутая верхом вниз мятая бескозырка без ленты, в которой сиротливо лежали четыре «медяка». Инвалид был почти ровесником Вячеслава, но выглядел гораздо старше. Обросший, небритый, с опухшим от пьянства лицом, в поношенном черном морском бушлате и дырявой местами застиранной тельняшке, он, растягивая и сжимая мехи старенькой саратовской гармошки, хриплым прокуренным баритоном тягуче выводил:
Прощайте, скалистые горы,
На подвиг Отчизна зовет!
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход.
Скворцовский вспомнил боевых товарищей, бывшего моряка североморца, а потом командира разведчиков Николая Новикова, погибшего в Севастополе, бойца своего отделения Мансура Алабердыева, тоже, как и этот пьяный гармонист, ставшего калекой и убитого бандитами. Ему помочь он так и не успел…
Как ветеран минувшей войны он не смог пройти мимо. Вячеслав достал из кармана пачку «Беломора», в которой еще остались две папиросы и несколько мелких монет, всё, что у него отыскалось после праздничной прогулки с Арсением, положил в бескозырку. Бывший моряк перестал играть, осоловелым взглядом посмотрел на содержимое головного убора, скривил губы, пьяным голосом произнес:
– И это всё? Что, старший лейтенант, жалко инвалиду больше дать? А на смерть нас посылать вам было не жалко?! Теперь мы побираемся, а вы на парады ходите с иголочки разодетые.
Арсений потянул Вячеслава за руку:
– Пап, пойдем. Не слушай его.
Вячеслав и сам знал, что разговаривать с пьяным человеком занятие никчемное, а потому послушал сына.
Удаляясь от калеки, он услышал: «Будет и тебе вскорости не слаще моего! Еще попомнишь мои слова!» Вячеслав отогнал от себя мысли об инвалиде, глянув на окна второго этажа трехэтажного дома в центре города, где находилась их квартира, Скворцовский зашел вместе с Арсением в подъезд. На площадке он столкнулся с круглолицым соседом. Тем самым, у кого по возвращении в родной город брал ключ от квартиры Матошина. Сосед тоже был в военной форме с погонами майора. По исходившему от него запаху Вячеслав понял, что тот успел поднять рюмку в честь праздника, к чему решил приобщить и его. Растопырив руки, майор преградил им путь.
– О, сосед! С праздником тебя! Пойдем по маленькой пропустим за трудящихся. Отказа не принимаю, и вообще, как старший по званию приказываю зайти ко мне в гости, а то не по-человечески получается, живем рядом, а почти не общаемся.
Скворцовский посмотрел на Арсения:
– Сеня, иди домой. Начинайте обедать без меня, я чуть позже подойду.
Майор гостеприимно отворил дверь.
– Заходи, старший лейтенант, не стесняйся.
Трехкомнатная квартира соседа была обставлена дорогой мебелью, кругом стояли вазы, фарфоровые сервизы и статуэтки. Некоторые из вещей были похожи на те, что ему приходилось видеть в немецких домах и квартирах в Восточной Пруссии. На оклеенных голубыми обоями стенах висели большие зеркала, картины в резных рамках, настенные часы и ковры. Ковры лежали и на полу. В просторном зале, на большом массивном столе темного мореного дерева, застеленного темно-зеленой бархатной скатертью с желтой бахромой, стояли яства, каких Вячеславу не доводилось пробовать в своей жизни и от аппетитного вида которых он невольно сглотнул наполнившую рот слюну. На белых с золотой ажурной каймой фарфоровых тарелках были разложены аккуратно нарезанные ломтики истекающего жирком осетринного балыка, розовато-белого с тонкими мясными прослойками сала, желтоватого дырчатого сыра, соленые огурчики, кругляши краковской колбасы, источающие парок и дурманящий аромат куски отварной курицы. Посередине возвышались графин с водкой и бутылка коньяка. Майор отодвинул оббитый тканью стул с гнутой спинкой.
– Присаживайся, сосед. – Глянув в сторону кухни, крикнул: – Мариша, принеси гостю прибор.
Вместо ответа до зала долетели слова довоенной песни «Марш энтузиастов»:
В буднях великих строек,
В веселом грохоте, в огнях и звонах,
Здравствуй, страна героев,
Страна мечтателей, страна ученых!
Майор свел густые брови, рявкнул:
– Выключи ты эту тарахтелку, принеси прибор! Сказано, у нас гость.
Радиоточка замолкла, на кухне загремела посуда. Через минуту в зал с натянутой улыбкой вошла белокурая жена майора в знакомом Скворцовскому шелковом халате, поставив на стол тарелку и вилку, она поспешила выйти. Скворцовский сел. Майор достал стеклянную рюмку из серванта красного дерева с ажурной резьбой, поставил перед Вячеславом.
– Что пить будешь, старший лейтенант? Предлагаю коньяк. Такого, думаю, ты еще не пил. Изумительный, я тебе скажу, вкус.
За свою жизнь Вячеславу приходилось попробовать и самогон, и русскую водку, и немецкий шнапс, и крымские вина, но коньяк не довелось.
– Что ж, пусть будет коньяк.
Майор взял бутылку с темно-янтарной жидкостью, разлил по рюмкам, сев напротив, сказал:
– Давай за знакомство, а то ведь соседи, а как кого зовут, не знаем. Меня Борисом Дмитриевичем величают. Можешь просто Борисом звать.