– Меня Вячеславом зовут.
– Ну, вот и познакомились.
Чокнулись, майор выдохнул, медленно, смакуя, выпил содержимое рюмки, поставил ее на стол.
– Ты закусывай, Вячеслав, не стесняйся.
Скворцовский подцепил вилкой соленый огурчик, с хрустом откусил.
Майор усмехнулся:
– Кто же коньяк огурцом закусывает, коньячок под балычок хорошо идет, – Борис расстегнул пуговицы на кителе, налил ещё. Следующий тост выпили за здоровье Сталина. После него Вячеслав собрался уходить, но сосед удержал.
– Нет, я тебя просто так не отпущу, – разливая коньяк по рюмкам, торжественно произнес: – Давай за праздник, за трудящихся, за первое мая и за скорую годовщину победы над Германией!
Вячеславу пришлось выпить, но майор его отпускать не собирался. Рюмки наполнились снова. Борис, вперив в Скворцовского захмелевший взгляд, продолжал говорить:
– Такие вот дела, старший лейтенант, фашистов мы одолели, японцев тоже, а теперь к мирной жизни надо приобщаться. Устраиваться так, чтобы в достатке жить. Тебе вот пацаненка растить надо, а там, глядишь, ещё кто народится.
Вячеслав вспомнил, что скоро, возможно, станет отцом, приятная мысль патокой разлилась по сердцу.
Опрокинув в рот очередную рюмку коньяка, майор удовлетворенно крякнул и, закусив кругляшом колбасы, продолжил говорить:
– В своей однокомнатной квартирке как ютиться будешь? Я тебе помочь могу. Ты мне её уступишь, я в стене дверь прорублю, кабинет себе в ней обустрою, а тебе другую квартиру организую через знакомых. На окраине, но зато двухкомнатную. Деньжат вам подкину, тебя к себе на работу кладовщиком возьму, всё лучше, чем на заводе спину ломать, да и на столе всегда будет что пожрать. Жену твою тоже на склад устрою. Как мыслишь, старший лейтенант? Соглашайся, не прогадаешь.
Вячеслав сидел, думал: «Так вот зачем ты меня к себе заманил. Квартира тебе моя нужна. Людям приходится в тесноте, в коммуналках, бараках, общежитиях, без удобств жить, а тебе трехкомнатной мало». Глядя на круглолицего соседа, поймал себя на мысли, что и прежде не испытывал к нему особой симпатии, а теперь он становился ему всё больше неприятен. Исходящий от него густой запах одеколона, лоснящиеся от жира пухлые губы, нагловатый самодовольный взгляд вызывали раздражение. Как и холеное лицо, похожее на лица тех, кто развлекался и объедался в ресторанах, когда ему, сироте, детдомовскому мальчишке, не хватало еды.
Майор, пережевывая взятую с тарелки осетрину, продолжал вещать:
– Думай, я не тороплю. Думай, как будешь жить дальше. В этой жизни надо уметь крутиться, как уж на сковородке. Урвёшь, значит, будешь жить в достатке, не урвёшь, будешь ходить с голой задницей.
Скворцовский окинул взглядом комнату.
– Я погляжу, ты урвал.
– Урвал. Все тащили – и простые солдаты, и офицеры, и командование.
– Не все.
– Ну и дураки, – Борис налил себе в рюмку, выпил, вытер губы тыльной стороной ладони. – От жизни надо уметь брать всё.
– Ты, вижу, умеешь.
– Умею, и умение мое командование оценило, – майор провел ладонью по наградам на груди. – И звание мне дало, а вскоре ещё повысят, за то, что я таких, как ты, кто на передовой был, со знанием дела обеспечивал. Меня генералы ценили и весьма уважали, как впрочем, и нынешнее мое начальство, поскольку знали, майор Светлоярцев многое знает, многое умеет и много кому помог. Помогу и тебе, если меня будешь слушать.
Кровь ударила Вячеславу в голову:
– А боевые ордена ты тоже за это получил?!
– Получил, а тебе что? Если бы не такие, как я, вы бы на передовой с голоду передохли.
Скворцовский резко встал из-за стола.
– А ты, майор, похоже, ни на фронте, ни в тылу не голодал, вдоволь ел да сладко спал, пока вся страна на скудном пайке была, пока у Сеньки моего в блокадном Ленинграде близкие с голоду умирали, пока другие на передке кровь свою проливали! Квартиру тебе?! Что, добро уворованное пихать некуда! Шкура ты! Крыса тыловая!
– Что-о-о! – Борис встал, отодвинул стул, пошел на Вячеслава. – Да я тебя в бараний рог! – Дюжий майор навис над Скворцовским, обжигая его сверху вниз пьяным и злым взглядом. Здоровенные ручищи потянулись к вороту гимнастерки Вячеслава, но два точных удара в голову бросили его на ковер. Борис не сразу понял, что произошло. Когда он пришел в себя, Вячеслав повернулся спиной, собираясь уходить, но выйти из комнаты ему помешала прибежавшая из кухни жена Бориса. С криком «Что здесь происходит?! Боренька, что с тобой?!» она бросилась к мужу, но майор уже был на ногах. Сплюнув на ковер сгусток крови, он бросился к комоду и выдвинул один из ящиков. Истеричный крик «Стоять, сволочь!» остановил Скворцовского, он обернулся и увидел в руках соседа пистолет. Рука майора подрагивала, палец в любой миг мог нажать на спусковой крючок. Жена бросилась к Борису. Майор оттолкнул женщину. Этим воспользовался Вячеслав, быстро сократив расстояние, он обезоружил противника. Майор снова оказался на полу, только теперь под прицелом пистолета. Пытаясь защитить супруга, жена Бориса упала на него сверху. Скворцовский положил пистолет на стол, с презрением посмотрев на майора, бросил:
– Еще раз возьмешься за оружие, убью!
Глава двадцать четвертая
За ним пришли через два часа после ссоры с соседом. Первое мая стал его последним днем, проведенным на свободе. Громкий стук в дверь заставил сидящую за столом Зинаиду вздрогнуть. Вячеслав встал с кровати, крикнул:
– Не заперто!
Дверь открылась, в квартиру вошли два милиционера в форме и один в гражданской одежде. Он-то и сказал:
– Гражданин Скворцовский, прошу пройти со мной, – посмотрев на одного из милиционеров, приказал. – Найди понятых, произведите обыск.
Вячеслав, вспомнив слова моряка-инвалида: «Будет и тебе вскорости не слаще моего!», подумал: накаркал безногий. Зинаида схватилась за сердце, предчувствия ее не обманули, с самого утра она испытывала беспокойство. Вячеслав подошел, положил руки жене на плечи.
– Значит, все-таки нажаловался сосед. Ты дюже не переживай, меня скоро отпустят.
Скоро Вячеслава не отпустили. Невзирая на все его заслуги во время войны, суд приговорил его к десяти годам лишения свободы. С помощью соседа ему «пришили» высказывания против командования Красной армии и советской власти, избиение должностного лица, угрозу с применением оружия, а также его сокрытие. Доказать, что пистолет не имеет к нему отношения, а принадлежит соседу, он не смог, так как супруга майора показала обратное. Припомнили ему и прошлые судимости. С этим багажом и попал бывший командир роты разведки в исправительно-трудовой лагерь.
Лагерь встретил его заливистым собачьим лаем, криками конвойных и неприятностями. Предтечей им послужила ссора в «телячьем» вагоне, в котором он ехал по этапу. «Телячий» вагон отличался от «столыпинского», он был разделен на тесные зарешеченные купе, и ходить в нем по большой и малой нужде можно было только с позволения конвойного. Немногим он отличался и от воинских вагонов, в которых Вячеславу приходилось ездить во время войны, в нем была буржуйка и дыра, в которую можно было справить нужду без разрешения, так как конвойного в нем не было. Не было и нормальной кормежки. Скорцовский с детства был приучен к чувству голода, поэтому стойко его переносил, а большинству его спутников приходилось туго. Сидя на нарах, он видел, как лежащий из-за нехватки мест на полу пожилой курчавый еврей по имени Соломон, осужденный по пятьдесят восьмой политической статье, жадным взглядом темно-карих глаз смотрит на выходцев из Украины, которые вкушали вынутые из сидоров сухари и сало. Из почти полсотни человек, ехавших в вагоне, их было полтора десятка, бывших немецких пособников, полицаев, бойцов Украинской повстанческой армии и членов Организации украинских националистов, называемых бандеровцами, и их сообщников. В отличие от остальных невольных пассажиров вагона они держались обособленно. Это были дюжие парни и мужики, из которых только двоим было за пятьдесят. Один из них, с вислыми седоватыми усами, пострадавший за то, что был старостой во время немецкой оккупации, запихивая в рот недоеденный кусок сала, поперхнулся. Сало вылетело изо рта, упало на пол рядом с Соломоном. Вислоусый закашлялся, его лицо покраснело, молодой сосед постучал его по спине.
– Нэ задихнися, дядько Наум.
Наум выдохнул, вытирая с глаз слезы, изрек:
– Будинки поро запас, так наивси, що тепер сало не лизе.
Земляки Наума дружно и громко засмеялись. Соломон, покосившись на них, протянул руку к упавшему кусочку сала. Обутая в хромовый сапог нога наступила ему на запястье. Соломон поднял глаза кверху. Над ним стоял Богдан, ражий тридцатилетний бандеровец в вышиванке и черном кепи на голове.
– Ти куди, рило жидивска, руки тягнеш?!
Соломон жалостливо залепетал:
– Извините, я думал, я хотел…
– Що ти хотив, вылупок? Я твоех родичив десятками вбивав и тоби вбъю!
Соломон попытался выдернуть руку, но в это время Богдан ударил его второй ногой в лицо. Кровь хлынула из носа на деревянный пол и кусочек сала. Увидев это, Наум присоединился к избиению бедного еврея. Происходившее отвлекло Скворцовского от тяжелых дум и переживаний за жену Зинаиду и приемного сына Арсения, оставшихся без его поддержки. Перед глазами Вячеслава вдруг всплыл образ погибшего однополчанина Василия Паламарчука, у которого полицаи-бандеровцы расстреляли отца и мать, зверски замучили сестру и при ней убили двух ее детей. Скворцовский спрыгнул с нар, громко сказал:
– Хватит! Оставьте его!
Богдан удивленно посмотрел на Вячеслава:
– Тоби яке дило до цього жида? Хочеш разом з ним лягти?
Вячеслав пошел на бандеровца.
– Захлопни пасть, гнида, и слушай, о чем тебе толкуют!
– Що-о! – Богдан сжал внушительные кулаки, шагнул к Скворцовскому. Короткий удар в челюсть уложил его рядом с избитым им же Соломоном. Вислоусый Наум попятился, оглянулся на земляков, они стали вставать и слезать с нар. Расклад становился не в пользу Вячеслава. Помощь пришла неожиданно. Рядом с ним встал сосед по нарам, крепыш Виталий Петриченко, осужденный за то, что подрался на танцах из-за девушки с работником милиции. Будучи украинцем, он не присоединился к землякам, поскольку воевал на стороне Красной армии. Его примеру последовали еще двое бывших фронтовиков. Сидевшие в противоположном углу вагона блатные переглянулись, молча встали, неспешно подошли к Скворцовскому. Их было трое – чеченец Саид и двое русских, имеющих клички Прыщ и Кеша. Они, ввиду численного перевеса бандеровцев, старались их не задевать, но и те на рожон не лезли. Помнили все и о предупреждении начальника конвоя, который строго-настрого предупредил, что в случае нарушения порядка все будут лишены на три дня пайки еды и воды, а жрать хотелось всем. Теперь ситуация изменилась. Невысокий, худощавый Кеша, ссутулившись, разбитной походкой подошел к Науму, замахнулся правой рукой. Украинец подался назад, но уркаган вместо того, чтобы ударить, почесал затылок и улыбнулся.