– Не пугайся, дядя, я сегодня добрый.
Наум, посчитав, что опасность миновала, расслабился, натянуто улыбнулся. Тут-то Кеша неожиданно и нанес ему резкий удар под дых. Наум хватанул ртом воздух, схватился за грудь, присел на корточки. Богдан шагнул к обидчику земляка, однако вор оказался быстрее. Сделав шаг навстречу, он ухватил спасителя Наума правой рукой за горло.
– Не вздумай хавальник разинуть! Кадык вырву, падло! – Глянув на его товарищей, прокуренным голосом добавил: – Ша, сявки! Вы че раздухарились? Всем на нары, хэрои! Готовьте сидоры, захидники, сейчас мы вас курочить будем!
Чеченец Саид подошел к одному из бандеровцев, который попытался спрятать мешок с едой под нары. Саид ухватил его за ворот пиджака, велел встать. Украинец поднялся. Пальцы чеченца вцепились в холщовую ткань. Бандеровец потянул мешок на себя, но Саид резко боднул его головой в лицо. Один из земляков попытался прийти ему на помощь, но неожиданно появившаяся в руке Прыща заточка заставила его остановиться. Не рискнули оказать сопротивление и остальные. Прыщ обвел их прищуренным злым взглядом, ощерился:
– Только дернитесь, мрази, все здесь ляжете! Юшкой своей поганой пол зальете!
«Захидники» не дергались, а Кеша уже приступил к делу. Снимая с Богдана почти новые хромовые сапоги, он удовлетворенно напевал:
Костюмчик новенький, колесики со скрипом,
Я на тюремные бушлаты поменял.
За восемь лет немало горя мыкал,
И не один на мне волосик полинял…
Блатные «курочили» бандеровцев усердно, забрали еду, хорошие вещи, обувь. Добытое «дербанили» у себя в углу, время от времени бросая недобрые взгляды то на бандеровцев, то на бывших фронтовиков, которых называли «военщиной» и «автоматчиками». Скворцовский по их понятиям и вовсе, как вор, защищавший власть с оружием в руках, подпадал под категорию «сук». Вячеслав хорошего от них не ожидал и был готов ко всему, однако блатные и крутившиеся возле них двое мужиков «бытовиков» пока его не трогали, то ли оттого, что вокруг него собрались фронтовики, которые могли дать отпор, то ли отложили «базар» до приезда в лагерь. Воры долго шептались, потом послали к фронтовикам одного из бытовиков с четырьмя сухарями и четырьмя кусочками сала, которые те поделили между собой. Скворцовский благодарно кивнул блатным, а затем отдал свою долю Соломону. Еврей, опасаясь мести бандеровцев, решил перебраться ближе к фронтовикам. Так и доехали до места назначения.
Этап остановили перед воротами, так как в это время из лагеря выводили на работу один из отрядов. Все обитатели лагеря были славянской внешности, как оказалось, в большинстве украинцев. На многочисленные крики: «Хлопци, украинци серед вас е? З Житомирщини хто? З Волини? Лвив е? А з Ривного?» – из колонны вновь прибывших заключенных радостно отвечали:
– Е! Так! Я!
Приветствуя земляков, Богдан басил:
– Нас тут майже половина.
Ему ответил лысоватый, сорокалетний мужчина с неприятным колючим взглядом в коричневой стеганой безрукавке:
– Добре, тепер зовсим всих пид себе подомнем. Тут наша влада! Ми тут пани!
Украинцы одобрительно загомонили. Отряд увели, этап стали загонять в лагерь. Бывший бандеровец Богдан, шедший позади Вячеслава, засмеялся, громко сказал:
– Всё, хлопець, тепер тоби и твоем помичникам нэ жити.
Вячеслав резко развернулся, с намерением наброситься на обидчика, но удар прикладом между лопаток заставил его остановиться. Лупоглазый старший сержант, направив на него дуло автомата ППШ, громко рявкнул:
– Нэ вэртухайсь, урка! Иди впэрэд! Нэ обертайся, поки нэ пристрэлив!
Сжав зубы, Скворцовский подчинился. Богдан взглянул на старшего сержанта, довольно произнес:
– О, и тут свое!
Кеша, шагавший рядом, зло бросил:
– С какой это поры вертухаи уркам свои стали?
Цыкнув на Кешу, старший сержант сделал шаг в сторону. Скворцовский походя подсек его ногу и зашагал дальше. Старший сержант взмахнул руками, повалился на колени. Кеша хихикнул.
– Гляди-ка, петушок раком перед нами стал, наверное, хочет чего-то.
Среди заключенных пробежал смешок. Старший сержант вскочил, дико вращая глазами, крикнул:
– Хто?! Пристрелю, сволота!
Исполнить угрозу ему помешал оклик начальника конвоя. Опасность миновала, но Вячеслав знал, что она может вернуться, знал, что в каждом лагере есть свои стукачи. Знал и то, что законы лагеря жестоки и здесь всегда надо быть настороже, как на фронте, и ценой за ошибку, так же как и там, могла стать жизнь. То, что сохранить её будет трудно, он понял уже в бараке, наполненном густым тошнотворным запахом. Один из заключенных, остроносый парень с темно-фиолетовым синяком под глазом и разбитой губой по кличке Моряк, после знакомства показал ему на свободные нары рядом с собой.
– Падай сюда. Здесь Мотыль обитал. Он, как и мы, на фронте был, вину перед Родиной за прежние провинности искупал. Аж до капитана дослужился. В Германии после победы напился, стрелял из табельного пистолета, а потом какому-то немцу гражданскому морду набил, а тот на него пожаловался. Вот и пошло у него всё под откос, пока здесь не оказался. Его воры-законники едва не зарезали за то, что «ссучился». Двоих его корешей перед этим на перья посадили. Он в нашем бараке за старшего был, а на войне настоящим героем, наград не счесть.
– В такое время нам довелось жить, когда преступники становятся героями, а герои преступниками…
– Это верно, а вот у нас в бараке героев больше не осталось. Здесь по большей части вояки да политические. Нас, бывших фронтовиков, в лагере прежде чуть больше пятидесяти человек всего-то и оставалось, покуда не урезали. Сюда кто за дезертирство в конце войны угодил, кто местных грабил, когда Европу освобождали, кто за изнасилованную немку пострадал, один жену убил, когда узнал, что пока он на фронте кровь проливал, она шашни с другим крутила.
– А ты за что чалишься?
– Ни за что. В июле сорок второго в Севастополе к немцам в плен попал.
– Интересная штука получается. Ты в Севастополе в сорок втором году в плен к немцам попал, а я в сорок четвертом его от этих самых немцев освобождал.
– Кому что на роду написано, тому и быть, а нас тогда в Польшу отправили. По пути я бежал с несколькими товарищами. Только неудачно. С двоими из них хотели у поляков убежище найти, а они нас измордовали и немцам сдали, гниды продажные, – с обидой в голосе добавил: – А мы этих пшеков от фашистов освобождали.
Вячеслав вспомнил, что рассказывал Матошин о своих товарищах, побывавших в плену у поляков в двадцатом году, после советско-польской войны, и испытавших на себе их ненависть.
– Среди каждого народа есть хорошие люди, а есть подлецы.
Моряк согласился:
– Оно конечно верно, но все равно обидно, – сделав короткую паузу, продолжил скорбный рассказ. – Потом в немецком лагере оказался. Не жизнь, а рай. Утром тебе «кофе» из листвы, в обед кило эрзац-хлеба на десять человек, на ужин жидкая похлебка из брюквы, гнилых картошки или капустных листьев. А за эти яства ты должен целый день вкалывать на лесозаготовках, как лошадь. Впрягут тебя, и таскай бревна, куда скажут. Если работать не хочешь или провинился, то тут же надзиратели из изменников родины, наподобие тех «бандеровцев», что у нас в лагере обитают, тебя до смерти палками и ногами забьют. Даже пули на тебя тратить не будут. У нас от такой сладкой жизни по три сотни человек в день погибало. Один раз и вовсе пятьсот заключенных расстреляли за то, что с голодухи ночью напали на склад с продуктами… Такие вот дела. В сорок четвертом, когда наши части подходить начали, я снова бежал, а меня опять в лагерь, только теперь в наш. Сказали, будто я немцам помогал. Наверное, спутали, фамилия у меня Иванов, а Ивановых, как известно, на Руси полно. Может, среди полицаев лагерных кто-то с таким же именем и фамилией был. Я оправдывался, как мог, да только один хороший человек, который моим делом занимался, сказал мне, что сидеть я буду все равно, хотя бы за то, что немцам в плен сдался, и за то, что пока я в лагерях отсиживался, другие за меня кровь на фронте проливали. Его бы, гада, в сорок втором в окруженный немцами и румынами Севастополь или в концлагерь. Посмотрел бы я, как он отсиживался. Вот и сижу за кого-то. Разве это справедливо? Я ведь воевал честно, медалью был награжден и в концлагере натерпелся всего, а меня сюда… Эх, где правда была, там камыш вырос, – моряк тяжело вздохнул. – Только думаю я, что недолго мне теперь мучиться осталось. Кончат меня в скором времени, как Мотыля.
– Блатные?
– Блатных нынче бандеровцы подвинули. Их тут три барака из восьми. К ним прибалты примкнули, поляки, власовцы, бывшие полицаи. В общем, фашисты. Хозяин лагеря их земляк, полковник Чумаченко. Его здесь Чумой зовут. На фронте он не был. Наград боевых не имеет. Потому и фронтовиков, особенно орденоносцев, особо не жалует. Видать, зависть его душит. В администрации и в охране тоже хохлов хватает. Вот бандеровцы хвост и распушили, все хлебные места у них. За главного у этих недобитков Адам, сволочь последняя. У этого гада руки по локоть в крови, ими-то он и среди своих порядок железный установил. Обещал весь лагерь заставить по их бандеровским законам жить. Мотыль, земля ему пухом, из нас тоже хотел команду сколотить, чтобы отпор дать блатным, а главное, бандеровцам, которых покойный люто ненавидел. Только Адаму это очень не понравилось. Администрация, зная, как к автоматчикам и «сукам» в лагере относятся, нас в барак, который поближе к себе и к охране, поселила, напротив барака с инвалидами. Даже вышка с вертухаем позади барака имеется, только ничего не помогло. Позавчера псяры Адамовы налетели, двоих кончили и Мотыля тоже, остальных мордовали, как звери, – моряк тронул под глазом, – вот и мне досталось. По ребрам били, до сих пор дышать трудно, а когда уходить стали, сказали, чтобы ещё в гости ждали, что пока всех фронтовиков потихоньку не перебьют, не успокоятся. Теперь нас от силы человек двенадцать наберётся тех, кто еще держится, остальные политические, мелочь всякая и те из воевавших, кто от нас прежде откололся. Кого из них сломали, а кто побоялся рыпаться. Как говорят, тише сидишь – целее будешь. Такие, брат, дела. Обочь в бараке по нашему ряду тоже политические сидят. Там у них за старшего бывший царский офицер Мамай, дальше в бараке мужики, ломом подпоясанные. У них два брата Афанасьевых, из кулаков-староверов, коих Афонями кличут, заправляют. Однако ни те, ни другие против бандеровцев слова сказать не могут. В последнем бараке блатные засели с Угрюмым во главе. До него Крест у них за главного был, только скорехонько он загнулся, после того как с бандерами и хозяином не сошелся во мнениях. Слух прошел, что они его отравили. Угрюмый ворам слабину дать не позволил, но только, полагаю, скоро и им хана будет. Теперь, когда захидников прибавилось, эти волки всех на куски рвать начнут. Вот я и думаю, может, нарезать винта. Я ведь в свое время из немецкого плена бежал и отсюда уйду, коли повезет, только оклематься маленько надобно опосля побоев бандеровских. Никогда не думал, что мы их на фронте бить будем для того, чтобы они нас в лагерях уродовали.