– Да уж, мрачную картину ты нарисовал. Ну, ничего, живы будем, не помрем. Сейчас главное – вместе держаться. Если сможем за себя постоять, то те, кто откололся, снова к нам потянутся. Правильно ли я мерекую, Петря? – Скворцовский глянул на недавних спутников, Петриченко и двух бывших фронтовиков, занявших места на соседних нарах.
Виталий кивнул:
– Верно. Как говорил наш командир корабля: «Друг за друга стой – выиграешь бой».
Глава двадцать пятая
Первые два дня, проведенные в лагере, прошли для Вячеслава спокойно, поздним вечером третьего, к нему подошел Соломон:
– Очень извиняюсь, но я сейчас был на улице и ко мне подошел человек из блатных. Он спрашивает Скворца. Учитывая то, что ваша фамилия Скворцовский, я смею полагать, он хочет видеть именно вас.
Моряк, слышавший слова Соломона, посмотрел на Вячеслава.
– Может, мне с тобой выйти?
– Лежи, сам разберусь.
Вячеслав надел рубаху, вышел в вечерний сумрак. Его ждали. Человек стоял, облокотившись на угол барака. Скворцовский неспешным шагом направился в его сторону. Знакомый голос произнес:
– Хромай веселее, Скворец…
Вячеслав говорившего признал. Это был Григорий Дорофеев, в банде которого он когда-то состоял.
– Мне, Пономарь, бояться нечего, я свое отбоялся.
Гришка недобро зыркнул исподлобья:
– Ой ли? Слушок дошел, что ты в «суки» перековался. За власть под маслины немецкие шел, работягой стал, семьей обзавелся, за это с тебя здесь спросить полагается. Ты закон знаешь. Наш старый знакомец, Веня Угрюмый, ведь тоже здесь парится. Знаешь небось. Тобой интересовался.
– Не ты ли с меня спросить пришёл? Не менжуйся, спрашивай, коли так. Мне отмазываться не за что. Я не за власть воевал. Иногда приходит время, когда не важно, кто ты, когда враг поганит твою землю, уничтожает твой народ, насилует, убивает. Многие за своих близких мстить пошли. Я сам видел, что фашисты творили, детей убитых видел, стариков повешенных, деревни сожженные, города разрушенные. Видел, с какой радостью люди победу над фашистами встретили. Или ты думаешь, что если бы немцы нас подмяли, они блатных пощадили и воровать спокойно дали? Или ворам пришлось бы на немецкую сторону переходить? Так тогда опять получается власти служить.
Пономарь пришлепнул севшего на шею комара.
– До этого не дошло, так и незачем за то базарить. Только и тебе надобно допетрить, что твои автоматчики звери и беспредельщики без закона, привыкли на фронте без разбора шмалять, и на зону они не за хорошее поведение попали. А власть, я тебе скажу, она всегда властью остается, какой бы она не была. Любая власть управлять тобой будет. При любой власти, даже хорошей, в нее всегда гниды хитрозадые ужом влезут, которым на остальных наплевать и которые свой особый интерес иметь будут и тебя тоже, а я свободно жить хочу!
– Разве свобода через убийство, грабеж и воровство добывается?
– Твоя советская власть свободу, сдается мне, тоже через убийства и грабеж добывала. Мало ли крови в революцию и в Гражданскую войну пролито, да и после скольких угробили.
– Не все так просто.
– Просто-непросто. Ты что, Скворец, меня перековать удумал?
Вячеслав промолчал. Пономарь хмыкнул, отмахиваясь от комаров, продолжил:
– Запомни, я власти не подчиняюсь.
– А в лагере ты разве свободен?
– Это с какой стороны посмотреть.
– С той, что закон всё равно над тобой. Советский, воровской ли. Здесь же один закон – волчий. Или ты, или тебя. И ты о том знаешь.
Пономарь скривил губы.
– Ишь, философ нарисовался. Видать, книжек умных начитался. Помниться, любил ты прежде это дело. Только я к тебе, Скворец, не за тем притопал, чтобы ты мне за жизнь заправлял. Знаю одно – воровской закон он для свободных людей, а вор человек свободный. И воровать и ты, и я стали не от того, что жировали. Или ты про жизнь в интернате запамятовал?
– Помню, только и то помню, что многих, таких как мы осиротевших, с улицы подобрали, выучили и людей из них сделали.
– Харе порожняк толкать. Ты хорошенько на этих людей посмотри. Сколько в лагерях ни за что чалятся, а сколько жируют? Тебя, защитника своего, эта власть в лагерь упекла справедливо? Небось, и орденов с медалями лишили, кои ты кровью заработал. Это у нас махом, если осудили, то сразу из партии долой, звания и награды тоже. Муха, ботают, с тобой вместе воевать ушел. Где он сейчас? Молчишь. Значит, отдал парниша жизнь свою молодую за советскую власть, которая его папашу и мамашу в лагеря отправила, а самого с сеструхой сиротой оставила. На фронт не ушел бы, может, сейчас жил бы. Вот она, твоя Родина, и власть, которая братве житья не дает. И ты по своей глупости и по вине этой власти теперь ответ перед честными ворами держать будешь.
– У вас своя правда, у меня своя имеется, а за правду и побороться можно. Сломать меня хотите? Так пробуйте. Только запомни, Пономарь, я на перо пойду, но чушкой не стану, ты меня знаешь.
Григорий хмыкнул.
– Знаю, потому и причапал до тебя. Должок за мной остался. Я ведь не забыл, что ты меня, раненого, не бросил и легавых за собой увел, когда мы магазуху на Советской подломили, потому и не хочу, чтобы тебя или воры, или фашисты завалили. Долги, как водится, надо отдавать. Перед Угрюмым я попробую за тебя слово замолвить. Не только у меня перед тобой должок имеется, но и у него передо мной. Было дело, спас я его от смертушки, теперь, может, он тебя спасет. Только если с ним и срастется, то с захидниками вряд ли. Дошло до меня, что ты с бандерами ещё на этапе не поладил и с вертухаем Бабенко тоже. Это хреново, они тебе этого не простят. Может, тебе на рывок пойти?
– До лагеря пытался, не срослось. Потом смекнул, мне по-хорошему на волю выйти надо. У меня сын приемный, сиротой подобрал, и жена скоро родить должна.
– Вот так дела, взяла да родила. Повязал ты себя семьей хуже цепей. Вот тебе и свобода. Их не было бы, сумел бы уйти.
Скворцовский задумчиво посмотрел на Гришку.
– А ведь у тебя тоже сын есть.
Пономарь резко дернулся, ошарашенно уставился на Вячеслава.
– Чего-о?! Какой еще сын? Ты че баланду травишь, Скворец?
– Я по возвращении с фронта Тоньку встретил. Она сказала, что родила от тебя сына, потом его у неё отняли, когда ей срок дали. Где он, она не знает. Искала да не нашла.
Пономарь растерянно постоял, затем с силой ударил кулаком по деревянной дощатой стене барака. Из груди зека вырвалось:
– Эх, Тонька, Тонька, Антонина… – с минуту помолчав, он заговорил снова. – Об этом никому ни слова. Потопаю я, пока барак не закрыли, а ты опаску держи. – Из рукава Гришки в ладонь скользнул небольшой нож с обмотанной веревкой рукояткой и коротким лезвием. Скворцовский напрягся, готовый к удару. Пономарь усмехнулся:
– Не сжимай очко, Скворец, блуду хочу тебе оставить, может, пригодится.
– Не надо.
– Как знаешь. Бандеры сегодня или завтра могут по твою душу явиться, а покуда этого не случилось, я буду мерковать, как тебя из этого дерьмища вызволить, есть у меня одна мыслишка.
После ухода Григория Вячеслав немного постоял в раздумье, затем вернулся в барак, где его ожидала ещё одна встреча. В нешироком проходе между нарами из барачного полумрака его окликнул тихий дребезжащий голос, обладателем которого был сидящий на нижнем ярусе седовласый старик. Вячеслав подошел, наклонился, спросил:
– Тебе чего, отец?
– Я слышал, что ваша фамилия Скворцовский.
– Да, а что? – Вячеслав насторожился. Что-то в старике показалось ему знакомым.
– Зовут вас Вячеслав?
– Верно.
На морщинистом лице старика появилось подобие улыбки.
– А я Тимофей Иванович Авдейкин.
Волнение сдавило горло. Разве мог он признать в тщедушном старике человека, заменившего ему когда-то отца, которому на данное время должно быть не больше пятидесяти. Он присел рядом, ухватил его худощавую с вздувшимися венами руку.
– Дядя Тимофей, ты?!
Авдейкин заговорил тяжело, с отдышкой:
– Я. Вижу, не узнал сразу. Вот так-то меня жизнь помотала. Холод, голод, унижения и иные невзгоды сделали свое дело. Все, что было в моей жизни хорошего, кажется теперь далеким сном, который я заберу с собой. Чую, скоро господу душу отдам. Сердце совсем плохое стало… Вероятно, Бог наказал нашу семью за то, что мы тебя в интернат отдали. Знаешь, наверное, что перед тем, как нас с Галиной в лагеря сослали, старший мой сын Алешка утонул, а где остальные наши дети – не знаю. Может, тебе что-нибудь о них известно?
Скворцовский отвел взгляд, отрицательно помотал головой. Говорить о том, что его сын, Михаил Авдейкин, геройски погиб во время войны, он не решился, зачем причинять боль несчастному больному человеку и убивать в нем надежду.
Сам Вячеслав тоже имел надежду на то, что все обойдется и неприятности обойдут его стороной. Не обошлось. Гришка Пономарь словно в воду глядел. Старший сержант Бабенко таки узнал, кто подставил ему подножку, и припомнил обиду Скворцовскому, когда на следующий день отряд вели с работы. Улучив момент, он подошел, ткнул Вячеслава дулом автомата под ребра, выпучив глаза, изрек:
– Значить ти, падло, мени пиднижку поставив?! Тепер сдохнэш, як пес.
Скворцовский изобразил удивленный взгляд.
– Какую подножку? Ошибаешься, сержант.
– Брэшэш, сволота, мени хлопци на тэбэ вказали. Ти у мэнэ ще побачеш.
Удар прикладом между лопаток заставил Вячеслава покачнуться. Он знал, что конвойный его провоцирует, но предпочел сдержаться. Старший сержант не унимался, пинок по бедру Вечеслава он сопроводил словами:
– Ти у мэнэ на колинях стояти будэш.
В голове Скворцовского зашумело, в голосе появились железные нотки:
– Мне, старшему лейтенанту, перед старшим сержантом на коленях стоять не пристало, а вот ты, вохра, помнится, на коленях перед урками стоял.
Не в силах совладать с собой, Бабенко бросился на Скворцовского, Вячеслав ловко уклонился, а старший сержант, как и в прошлый раз, оказался на земле. Вскочив, он напра